Голодные игры: За пять лет до...

      Это утро нельзя было назвать добрым. Я проснулась с сильными спазмами в животе, видимо сказывался вчерашний скудный ужин, состоявший из немного зачерствевшего хлеба и кипятка с мятой. Хотя я уже давно к этому привыкла… У нас дома редко бывала такая роскошь как свежая дичь, мясо удавалось словить только в редкой и маленькой порции супа, которую родители временами приносили с работы, где им давали хоть какой-то обед, ведь нам с сестрой в школе могли выдать максимум морковь или маленькое яблочко, которого не хватало даже на самый скудный перекус. Тем не менее, за окном уже светило солнце, лучи которого пробивались сквозь давно выцветшую тряпку, зашторивающую окно моей малюсенькой комнатки, так что снова заснуть у меня бы уже вряд ли вышло. Я решила пойти и приготовить чего-нибудь на завтрак, пока все спят, ведь сегодня школы, как впрочем и фабрики, закрыты. Никто не работает, за исключением некоторых лавок и старого рынка. В этот день все готовятся к особой церемонии, нелюбимой, кажется, всеми обитателями девятого округа, впрочем, сомневаюсь, что день Жатвы по душе кому-либо, кроме первых двух дистриктов, так называемых профи, которые круглый год только и мечтают вызваться добровольцами на очередные игры. В нашем же дистрикте никогда не было добровольцев, собственно и победителей почти не было, наши трибуты умирают в первые же дни, если не часы, поскольку гораздо слабее остальных. У нас голодная смерть — не редкость, а попробуешь найти девушку, которая весила бы больше пятидесяти килограмм, и парня, весящего более восьмидесяти, удачи… У нас в дистрикте таких нет, разве что в богатом районе, где живут мэр, пара победителей и миротворцы.       Я тихонько прошмыгнула мимо приоткрытой двери комнаты моей младшей сестрёнки Анны, которая ещё мирно посапывала, укутавшись в тонкое суконное одеяло, и, увидев неряшливую причёску, которая обыкновенно бывала у неё после сна, я невольно улыбнулась и продолжила свой путь в кухню, где, как я и думала, ничего съестного почти не оказалось, сплошные ароматные травы, из которых мама делала отвар, чтобы обмануть желудок и хоть немного насытиться. Однако спустя пару минут удалось обнаружить в одном из деревянных ящичков остатки крупы, из которой можно было сварить хоть и не особо вкусную, но сытную кашу, которую я, честно говоря, ненавидела и в детстве сильно сопротивлялась, когда мне пытались скормить эту тёмную, вязкую жижу с ужасной отдушиной конных отходов. Ничего не поделаешь, пришлось привыкнуть.       Я высыпала найденную крупу в старую обожжённую кастрюльку, залила водой и поставила на медленно нагревавшуюся плитку, решив пока немного прогуляться, вдруг удастся раздобыть чего-нибудь съестного. Несмотря на выходной день, на улице сегодня небывалое оживление: с площади доносятся скрежет и гул, видимо миротворцы готовят площадь к Жатве, а зеваки толпятся, чтобы посмотреть на установку очередного экрана; торговцы, как обычно, галдят перед своими маленькими, небогато уложенными прилавками; некоторые же беспечно бегают у дома, играя в догонялки, даже не подозревая, что через пару лет их ждёт то же, что всех подростков практически любого дистрикта — липкое и мерзкое ощущение страха, преследующее их весь этот день до двух часов, а кого-то, точнее тех, кто будет чуть позже стоять на пьедестале, и до конца их, теперь уже не продолжительной, жизни. Когда находишься на улице, желудок сводит ещё больше, потому что здесь каждый двор, улица, квартал, каждый угол пропитан ароматом свежего хлеба, исходящем от круглосуточно работающих фабрик, закрытых лишь на сегодня. И как вышло, что в дистрикте, выращивающем зерновые культуры и обеспечивающим Капитолий хлебом, люди в таких количествах гибнут от голода?       Побродивши немного по рынку, я, не найдя ничего на что бы у меня хватило денег, побежала на поле, где уже трудились пахари, единственные у кого сегодня рабочий день, который однако тоже прервётся с двух до трёх часов, то есть на время церемонии. Здесь мне всегда было как-то уютно и тепло, особенно сейчас — летом, в самый сезон, когда можно поболтать с кем-нибудь, а заодно и помочь. Правда, сегодня все были не особо сговорчивы, что меня ничуть не удивило, но мне всё же удалось поболтать с моей подругой Туоф. Ей уже восемнадцать, это её последняя Жатва, так что во мне немного проснулась зависть, ведь я на два года младше, так что мне придётся терпеть ещё целых три Жатвы, если конечно, я не окажусь в числе счастливчиков на пьедестале.       Я слишком заболталась с подругой, так что, вспомнив о каше, мне пришлось, сломя голову, нестись домой, пока я не натворила дел. К счастью, когда я ворвалась на кухню, там уже была мама, умевшая сделать из этой противной склизкой жидкости, что-то съедобное и даже симпатичное на вид. — Доброе утро! — Доброе утро! — подбежала я к маме и поцеловала её в щёчку. — Как настроение? — О каком настроении может идти речь в день Жатвы? — Да уж, но знаешь, могло быть и хуже. — Куда уж хуже? — скептически бросила я, садясь за стол. — Ну… — протянула мама, — Ты могла бы спалить кухню… — с привычным задором сказала она, пытаясь немного растормошить меня. — Ой, да… Прости. — Ты снова убежала, оставив кастрюлю на плите. Даже Анна прекрасно знает, что так делать нельзя. Какая же ты всё-таки у меня растяпа! Вся в отца! — улыбнулась она. — Ээээй! — обиделся, только что вошедший в кухню папа. — Разве я отнесла хлеб на сырой чердак? Папа немного замялся, а затем у родителей завелась одна из забавных бесед, которые я всегда обожала, они то ли ссорились то ли подкалывали друг друга, но со стороны это выглядело довольно смешно, а иногда даже немного нелепо.       Вскоре, закончив передразнивать друг друга, родители тоже сели за стол, не хватало только Анны, которая до сих пор не проснулась, так что пришлось папе идти и будить маленькую соню, которая сопела на весь дом. — Пусти! Пусти! — смеялась Анна, которую папа щекотал так сильно как только мог, чтобы она наконец спустилась к остальным. — Прекрати, у неё так только живот заболит! — пыталась сделать серьёзный тон мама. Через пару минут все уже сидели и молча уплетали скудный завтрак, запивая колодезной водой. — Ты чего нос повесила, Морковка? — спросила я у сестры, не в силах уже больше терпеть её кислую мордаху. Она ничего не ответила, просто сидела и размазывала жижу по тарелке, будто провалившись в свою реальность. Очень быстро я поняла в чём дело, после разговора с Туоф и забавной перебранки родителей я совсем забыла о том, что для Анны сегодня особенно важный и страшный день, ведь это её первая Жатва, лишь на днях ей исполнилось двенадцать, и она до сих пор ещё не познала этого ужасного чувства безвыходности и страха, теперь уже не только за близких, но и за саму себя. — Не переживай, твоё имя вписано лишь раз, тебя не выберут! Этих бумажек тысячи, а твоя одна, всего одна! Сестра немного подняла на меня свои бирюзовые глазки, в которых читался немой вопрос. — Я клянусь тебе. Эти слова, видимо, предали ей уверенности, и она немного улыбнулась, поднеся к тонким губам первую за всё это время ложку с кашей. — А сколько раз там вписано твоё имя? — вдруг робко спросила она. — Двадцать восемь, — немного нахмурилась я, но тут же воспрянула, пытаясь не дать сестре и родителям ещё большего повода для уныния.       Повисла тишина, которая обжигала слух, но я не знала что ещё сказать, мне уже самой снова стало грустно, но наконец папа прервал молчание. — А знаете, ничего страшного! Моё имя было вписано девяносто шесть раз, но меня так и не выбрали! — улыбнулся он, пытаясь приободрить дочерей. — А моё сорок два, — поддержала его мама. — Но вот мы здесь перед вами, перед двумя прелестными девочками, которые всегда улыбаются и не унывают даже в самые тяжёлые моменты! — немного приказным тоном довершил папа. — Ты прав, — твёрдо сказала я, пытаясь привести сестру в чувства, хотя на самом деле, в душе я была так же угрюма как она, — А я не говорила, что видела сегодня радугу? — задорно подмигнула я сестре. Дело в том, что в нашем дистрикте ей принято загадывать желания, так что мою маленькую непоседу это так обрадовало, что она, сорвавшись из-за стола, полетела на улицу, а я за ней. Поскольку она была ещё наивным ребёнком, малышка верила, что если загадать радуге желание, то оно обязательно сбудется, жаль я уже выросла из этого возраста.       Мы решили немного погулять и развеяться, после чего, когда вернулись домой были уже посвежевшими и немного развеселившимися. Мама уже приготовила нам два чистых платья, а папа нагрел воды, чтобы хватило на две лоханки, так что скоро мы уже отмывались от налетевшей на нас пыли и грязи, после чего пришлось долго сушить волосы, а потом заплетаться и переодеваться.       К без пяти двум мы уже были готовы и собирались идти на площадь. Я надела голубое платье до колена, которое приготовила мне мама, и заплела привычную мне французскую косу, перекинув её через левое плечо. Анна было одета в изящное лёгкое белое платьице, белые носочки и туфельки, её ещё так недавно неряшливые волосы теперь заплетены в две аккуратные косички, а её чистое веснушчатое личико с восторгом смотрит на меня. — Вот бы я была как ты! — Ты гораздо лучше! — кокетливо потеребила я маленький сестрёнкин носик, это всегда веселило её. — Нужно идти, — немного подавленно заключил папа, поцеловав нас в макушки, — опаздывающие здесь не в почёте.       Уже через мгновение мы, нашей маленькой, дружной семьёй, полные надежды, что ни меня, ни Анну сегодня не выберут, но всё же охваченные дымкой противного сомнения, смешанного с липким страхом, пошли на площадь, вливаясь в поток таких же надеющихся на счастливый для них исход сегодняшней Жатвы, не по своей воле обречённых на эти муки подростков и их родных.