isabelline

Хосок меняется, это видно. Он как будто начинает тише ходить, тише говорить и теперь легко может зависнуть — смотреть в одну точку на стене, или с особым упорством раз за разом складывать карточный домик. Пока не до конца, не до самой верхушки, и чтобы было обязательно красиво, из карт разной колоды, чтобы цвет другой и материал жестче. Более твердые карты для низа, на «фундамент», чтобы лучше стояло, держалось. Хосок перенял все это у Кихёна, тот всегда подходил ко всему с особым энтузиазмом и рвением, придумывал какие-то свои тактики и способы, уверенный в том, что это обязательно поможет его детищу существовать большее количество времени, чем обычно. В этом, вообще-то, нет таковой необходимости, но Кихён старался все выполнять по максимуму, чтобы до болей в ногах, до слез из глаз и до фиолетовых синяков на бедрах. Хосок не ночует дома, это замечают все, даже шабутной Минхёк, однажды, зайдя на кухню попить, находит всех сидящих за маленьким обеденным столом. Плечи соприкасаются, слышится еле уловимое трение коленок, Чангюн неприятно заламывает пальцы. Хёнвон зевает. Минхёк окидывает всех быстрым суетным взглядом и выдает: — Ой, а где Хосок-хён? Хёну как-то слишком быстро поднимается, что роняет за собой стул, подходит к Минхёку и треплет мягко-мягко по белой макушке… — Пошли спать. …и уводит. А Минхёк и не сопротивляется, только ластится под руку и бежит следом, цепляясь худыми длинными руками за крепкие плечи Хёну. Спустя пару минут по комнатам расходятся все остальные. Один Кихён остается сидеть на темной кухне, совершенно не двигаясь и как будто бы не дыша. Он болен, это знают все, Хосок в первую очередь. Кихён благодарен ему, что тот не душит его какой-то странной заботой, от которой еще хуже, не мельтешит перед глазами, ежеминутно спрашивая, как сломанная игрушка, нужна ли Кихёну вода, а ингалятор, а тут, хён, смотри, я вычитал в интернете, что вот этот компресс помогает, нет, Чангюн, спасибо, не надо. Это даже не больно, что Хосок избегает его, даже дураку понятно, что он бегает от Кихёна, как от прокаженного, будто бы боится чем-то зарязиться, а потом медленно сгнивать и сгибаться как Кихён, нет, не это страшно. Кихёна каждую ночь на холодной кровати складывает пополам от дикого кашля и огня в легких, он сползает на пол и сидит так долго-долго, держа руку на груди, как будто это чем-то может помочь. Кихён смотрит на сдвинутые кровати, на две подушки и два одеяла, потому что Хосок вечно перетягивает его на себя, и благодарит за то, что тот снова сбежал. От этого легче, что он не слышит этих хрипящих звуков из легких Кихёна, которые ночью будят даже его самого, Кихён не винит Хосока ни в чем. Да, это больно — смотреть на любимого, наверное, человека, как он медленно угасает. Хосок уходит не потому что не любит или никогда не любил, а потому что боится. И Кихён его понимает, как никто иной. И это оправдано. Все идет слишком плохо. У Кихёна нет ни сил бороться, ни воли, ни денег. Такое, знаете, случается.