Фокус

— Что ты сделал?.. Губы Марго шевелятся. А слова — слова звучат где-то не здесь, где-то там, вдалеке. Где-то очень-очень далеко отсюда. Или это не Марго говорит. Или это шелестят занавески. Окно распахнуто настежь, и здесь, в их гостиной, свежо и гуляет ветер. И занавески — те самые занавески — прозрачные (белый изысканный шелк), развиваются, как огромные крылья. Элиоту кажется, он может летать. А Марго бледная, испуганная. Она не шепчет — она кричит: — Что ты сделал, Элиот? Что ты сделал?! Кто-то кашляет, кто-то плачет, кто-то что-то говорит — он не слышит. Ему неинтересно. Ему, по правде сказать, дико, невообразимо скучно. Как они надоели… — Где Квентин? — спрашивает он и поднимает глаза на толпу. А толпа боится его, подумать только. Его боятся. Да разве же он… — Элиот, — голос Марго дрожит. Дрожат ее губы и пальцы, когда она тянет к нему свою руку. Марго касается его плеча. И тут, с ее касанием, всему наступает конец. — Вон. — Элиот допивает шампанское (выдохлось уже). К черту. Он допивает, а они все стоят. И пялятся на него. И не уходят. — Все вон! Он бросается в них фужером. Бьется. Стекло. Шампанское — в искры, в брызги. Оно растекается и шипит на паркете. А кровь рядом — яркая, блестящая, красная (черная). Что ты сделал? Что ты сделал, Элиот? Что ты сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал? Что сделал?.. — Пошли все вон! — орет он на них. Можно просто закрыть глаза, зажмуриться — так быстрее. И вот они тают, один за другим. Уходят. Бегут. Исчезают их размытые, скучные, ненужные лица. И даже Марго с ее красивыми влажными испуганными глазами. Остается только кровь на паркете и Эли. У Эли глаза не испуганные, а застывшие. Эли похожа на рыбу. И быть мертвой ей как-то даже больше идет. По крайней мере, кровь на ее блузке выглядит, как новый бренд от кутюр. Красное — хит сезона, дорогая, ты в курсе? Жаль только: Эли умела обращаться со светом — теперь придется разбираться с ним самому. И Элиот разбирается. Он просто взрывает лампы. Отмотаем немного назад. Минут на пятнадцать, может, чуть больше. На тот момент, когда Эли появляется на пороге гостиной. Она улыбается и идет к нему, чтобы обнять, и он улыбается тоже — конечно, он улыбается, он рад. Но если бы Эли спросила, или если бы спросила Марго, или если бы спросил хоть кто-нибудь — улыбается ли он ей, то Элиот ответил бы прямо: нет. Он улыбается Квентину. Квентину, который обязан с секунды на секунду объявиться за ней следом. Быть может, он просто запутался в своем пальто. Или случайно сшиб плечом вешалку. Или заглянул в туалет. Или что-нибудь — что-нибудь! — неважно, Квентин появится, и Элиот тогда наконец-то отпустит Эли. Хотя, вообще-то, он уже ее отпустил, а вот она его все еще держит. Но Квентин не появляется. И улыбаться становится труднее. Улыбаться человек может только первые несколько секунд. Потом он уже скалится. Но скалится Элиот предельно вежливо. Он смотрит Эли в глаза и спрашивает: — Где Квентин? Спрашивает тоже предельно вежливо. И скалится-скалится-скалится. В конце концов, сегодня его День Рождения. Квентин должен — черт возьми, обязан — был прийти. Но Эли молчит, и Элиот видит, как вздрагивает ее улыбка и как она бегло прячет глаза. И она говорит, что Квентина нет. А еще она говорит, что Квентина не будет. Что он не пришел. И не придет. И что он не смог (не захотел) прийти. Элиот поклясться готов: он не трогал ее. Он даже пальцем ее не коснулся, просто ветер ворвался в окно, и покачнулась люстра, и гости вздрогнули, и все вокруг задрожало. Он не хотел — но что-то (то ли ручка, то ли карандаш) вдруг вонзилось Эли в шею. Прямо ей в артерию. А потом блузка на ней и пол — все вокруг стало красным. Отмотаем еще дальше. На месяц, может, чуть больше. Квентина нет и он не приходит. И не звонит. А Элиот бродит по комнатам — огромным пустым комнатам, их здесь шесть, в их пентхаусе над Нью-Йорком, на пятидесятиметровой высоте. Если вы не умеете летать, это не проблема. Потому что Элиоту ничто не мешает жить в поднебесье. Им не мешает. Ни ему, ни Квентину, ни Марго. Здесь, над Нью-Йорком, так легко и свободно, и кажется, что не существует больше никого — и ничего на свете. Только маленький город под их ногами. Весь огромный — маленький с высоты — Нью-Йорк. Весь он принадлежит им. Элиот кладет сахарок над бокалом, он льет абсент и подносит к бокалу спичку. И сахарок загорается нереальным, красивым, синим пламенем. Элиот может все. Он может сесть на подоконник и свесить ноги вниз, со своего Олимпа. От абсента кружится голова. Но Элиот не умрет. Он не может умереть. Он бессмертен. Он вечен. Он бог. В прихожей хлопает дверь. — Я принесла продукты, — слышит он за спиной голос Марго. Ветер забирается ему под рубашку, промозглый и злой. Коченеют пальцы. Пахнет дождем. — Эй. — Окликает она его. — Эй! Ты меня слышишь? Элиот морщится. Он занят, он чертовски занят. Он глядит в бездну под своими ногами. Если отвести взгляд от бездны — то упадешь, ей нельзя проигрывать. Суть игры вся в том, что ты обязан смотреть. — Элиот! — Что? У Марго такие красивые глаза, что они тоже могут вполне себе зайти за бездну. Только поэтому он оборачивается к ней и глядит на нее. Как на пропасть. Марго такая красивая. — Может, ты сходишь за ними сам в следующий раз? — спрашивает она. — Ты вообще собираешься выходить? — Возможно, — тянет Элиот. Возможно — когда в баре кончится выпивка. Элиот допивает абсент и думает, смакуя его во рту: «Но ты ведь не поступишь так со мной, правда?». Отмотаем назад на полгода, когда они с Марго и Квентином все еще жили вместе. К ним тогда часто заглядывала Эли. Она бывала здесь ради Квентина — и только ради него. Стерва. Можно подумать, они не знали. Плевать она хотела на их вечеринки, и ужины, и званые вечера. Она была занудой. За-ну-дой. Неплохой девочкой. Но скучной. Олимп ей был не по зубам. Чего уж говорить. Ей даже секс по зубам не был. Она представить себе не могла, каково это — раздвинуть перед кем-то ноги. Она, кажется, и не знала, что те могут расходиться шире, чем на шестьдесят градусов. Она постоянно говорила такие слова как «сознательность». Еще она мямлила что-то похожее на «взрослые люди», «ответственность», «реальная жизнь», «так нельзя». Можно, всегда говорил Элиот. Можно все. Они ведь боги, черт возьми. Они могут прийти в банк и уйти оттуда с кучей бабок в мешке — и никто им и слова не скажет. Они могут обращать воду в вино (если очень уж постараться). Они могут ходить по воде. Почитай-ка Библию, девочка, хорошенько так почитай. Там ты не найдешь ничего из той херни, какую лепечешь здесь. Так что заткнись и проваливай. Так думал Элиот, но молчал. Всегда молчал, потому что Квентину очень важно было сделать вид, будто на Эли ему не плевать. Квентин делал вид, что слушает ее. Он так старательно разыгрывал свою заинтересованность, что Элиот почти поверил. А потом Квентин ушел. Ах, да. И еще они поругались. Они очень здорово поругались тогда. И Элиот сказал: — Тебе что, неясно? Это и есть магия. Это и есть мы, посмотри на нас! Мы можем все. Здесь, в этом сером, скучном, обыденном мире нет никого лучше нас, умнее нас, сильнее нас. Красивее нас. Покажи мне, что значит — свобода. Покажи мне, что значит — удовольствие. Не это ли ты искал и не к этому ли ты стремился всю жизнь, черт возьми, Квентин! И Квентин ушел. Элиот был уверен: он вернется, конечно же вернется, иначе и быть не могло. Ему просто нужно время, чтобы понять, чтобы разобраться в себе, как следует. Бедный Квентин, он снова запутался, он всегда был таким потерянным, почти несчастным. Его Квентин, который сказал ему: — Ты ошибаешься. Полгода — полгода ли? Кажется, это было уже очень-очень давно. И вот они с Эли здесь. В полумраке. Но даже если все лампочки взорвешь под потолком — живя в Нью-Йорке, — ты никогда не останешься в темноте. Потому что там, внизу, горит город. Пульсируют автострады. Живой, шепчущийся, гудящий, маленький-огромный город. Их город под их Олимпом. Свет ночных огней льется в распахнутое окно. Ветер путается в занавесках. Кровь Эли черная и вся растеклась по полу. Здесь теперь огромная лужа. Элиот поскальзывается, идя на кухню, чтобы взять из холодильника новую бутылку шампанского. Он стерег ее для Квентина, но раз Квентин еще не пришел, то ждать его Элиот не намерен. В конце концов, это попросту свинство — так сильно опаздывать. Уже почти полночь. Ох, и выскажет он ему. Элиот курит, облокотившись о барную стойку, и дышит морозным воздухом. Ему не холодно, нет. Ему совсем не холодно. Он пьян. Он даже не замечает, как пепел срывается с кончика сигареты и падает к нему в фужер с шампанским. Замечает это, только когда подносит фужер к губам — но ему все равно. И еще Этот, из темноты… Он всегда был здесь. Так что Элиоту не одиноко. Раздражает только, когда мотыльки садятся на его рубашку и руки. — Так себе вечеринка, — говорит Этот, и мрак густится за ним, оседает у него на плечах. Элиот скупо поджимает губы. — Они все просто невообразимые идиоты. Так он говорит, а затем подливает себе шампанского, пена бежит за края и проливается ему на брюки. — Может, следует здесь прибраться? — спрашивает Этот. Элиот косится на Эли и растекшуюся под ней кровь. — А-а… — морщится он. — Может, потом. Не знаю. Мы могли бы поиграть в шарады. Или, знаешь… Накрасить друг друга. У Марго осталась косметика в ванной. — Не лучшую компанию ты выбрал. — Выбирать не приходится. Мотыльки — мотыльки на шторах, и на лице Эли, и на ее блузке, и в ее крови. Копошатся, и мочат свои крылья, и больше не могут взлететь. Мотыльки на его фужере, его руке и его брюках. Мотыльки на шкафах и обивке дивана. Мотыльки на подушках в их спальнях. Вы слышали, как они летают? Тихий такой шелест. Частый-частый, жуткий, вибрирующий, тихий звук. Это, наверное, самое неприятное в мотыльках. Когда они летают вокруг, Элиоту кажется, они лезут у него из желудка. — За ней придут. — Конечно, придут. На нее ведь никому не плевать, — Элиот встает с табурета и подходит к окну, к их широкому, огромному-огромному окну. Единственное, что связывает его с миром. Больше ему не надо. — Хочешь, я покажу тебе фокус? — спрашивает он у Этого, из темноты. — Я покажу, — говорит Элиот и забирается на подоконник. — Я хотел показать его Квентину, но Квентин опаздывает, и я… Он замолкает. Ему давит в горле и что-то сильно жжется в глазах. Ему так больно, как будто внутри все крутит и перемалывает сквозь мясорубку. Если б можно было остаться в Брейкбиллсе, он бы остался там. Но почему-то им всем пришлось оттуда уйти. Как будто они выросли. Как будто… — Я покажу, — повторяет Элиот шепотом. Если он бог, то он может летать. Он бог — выходит, все просто. Он делает шаг. И он расправляет руки.