Когда остановятся стрелки

На деревянной скамье сидел человек. Его черный плащ был влажным — дождь все еще стучал по запертому окну электрички, хоть уже и не был таким сильным, как в городе. Ботинки блестели, будто бы человек начистил их гуталином прямо перед тем, как сел в этот вагон. В каждой складке его черных брюк прятались мокрые полосы. Верхняя пуговица на его воротнике будто бы выцвела, но только верхняя — все остальные были такими же идеально черными и почти терялись на фоне ровного темного полотна рубашки. Черный пузатый пакет на его коленях подпрыгивал вслед за колесами поезда. «Фрик», — подумала Сара. Похожим на фрика его делал красный галстук, обернутый вокруг тонкой шеи настолько небрежно, что напоминал петлю, которую скрутили трясущиеся руки самоубийцы. Город был маленьким — странные люди кучковались сразу, как только замечали друг друга, поэтому из всех свободных мест в электричке человек выбрал скамью напротив нее. Теперь, когда следующая станция была последней, а в вагоне не осталось никого, кроме Сары — он должен был заговорить. Но он молчал, и только его губы — две тонкие красные полосы — изредка шевелились, будто человек бубнил себе под нос что-то, что за грохотом колес было невозможно разобрать. Его голова была опущена вниз — половину лица скрывали поля шляпы, а то, что оставалось на виду, смахивало на скулы мертвеца. Кости, обтянутые подсохшим пергаментом бледноватой кожи. Саре пришло в голову, что попутчик мог быть под кайфом или вообще не выходил из него несколько недель. Она посмотрела в окно. Там отражалось лицо — не такое бледное, как у черного человека, да и вся его белизна была заслугой самодельной пудры. Платье было помято, кружевные оборки местами порвались и теперь свисали с пышной юбки безобразными клочками. Хорошо, что готов не заботили порванные оборки. Чем потрепаннее выглядит платье — тем сильнее чувствуется, что твое место не в этом веке. Управляющая магазина, в котором работала Сара, так не считала. Черный человек погладил рукой пузатый пакет, и его губы вновь зашевелились. Их движения не были беспорядочными — если присмотреться, можно было проследить основную мысль, поймать зацепку, которая дала бы понять, что именно тревожит странного попутчика. Сара присматривалась изо всех сил — косила глаза, но так и не могла объединить обрывки в связную фразу. Может, он говорил на другом языке, а, может, и вовсе коверкал слова. Она была готова поклясться, что если засучить рукав его плаща, то на бледной коже будут отчетливо выделяться черные точки — следы от уколов. «Стороной обходи», — голос матери прозвучал в голове так громко, будто говорили под ухом. Сара мотнула головой. Бояться было нечего. В этом городе фрик не тронул бы своего даже будучи пьяным, безумным или с бушующим в крови героином. Будто в такт ее мыслям, над дверями вагона заморгала бегущая строка. Одиннадцать вечера, и на конечную станцию электричка должна была прибыть еще пять минут назад. Она не останавливалась нигде — не задерживалась на остановках и даже двигалась быстрее, чем обычно. Сара закрыла глаза, но успела заметить, как черный человек чуть повернул голову в ее сторону. Если бы он хотел заговорить — заговорил бы еще две станции назад, когда этот вагон покинули последние пассажиры. До ее коттеджного поселка обычно добирались на машинах, а лес вокруг него был настолько глухой, что никто бы не выбрал его для отдыха на природе. Эти две станции были почти заброшены — первая вела к пустырю с остатками заводских построек, разрушенных еще во времена второй мировой. Вторая и вовсе терялась в лесу — там выходили фрики, желающие уединиться в лесных беседках, окутанных паутиной. Сара никогда не была там, хоть и жила неподалеку. В ее ежедневном маршруте были всего две остановки — город и дом. Работа и постель. — Вейст, — электричка взвизгнула, и на фоне этого звука, разрывающего уши, голос диктора могли понять только те, кто заранее знал, что он будет говорить. Сара встала, одернула юбку — поднялся и черный человек, опуская свой пакет вниз так осторожно, будто там было спрятано что-то очень хрупкое. Его губы вновь шевелились — теперь он явно обращался к пакету, но разобрать его речь все еще было невозможно. Сара вышла из электрички — шаги черного человека хлюпали по мокрой платформе за ее спиной, а потом свернули в другую сторону. Она обернулась. На другом конце платформы черный человек спрыгнул прямо в грязь и слился с темнотой деревьев глухого леса.

***

Мать Сары была старой и сухой, а радионяня, установленная у изголовья ее кровати, изредка заходилась хрипом. Тогда нужно было бежать на первый этаж по скрипучей лестнице, пробираться через завалы книг и подкладывать под ее голову еще одну подушку. Если этого не сделать — мать могла захлебнуться в собственных слюнях. Днем она еще бродила по дому, но в темное время суток становилась совершенно беспомощной. Будто бы ночь высасывала из нее жизнь, и только хрип из радионяни напоминал, что в тяжелое одеяло закутан не труп. Сара возвращалась с работы около половины двенадцатого и радионяня уже вовсю хрипела, но сегодня в ней было тихо. Мать просто спала на своей кровати. Ее веки дрожали, а дыхание было ровным и спокойным. Сморщенная рука свисала с кровати безжизненной плетью, и Сара осторожно завела ее обратно под одеяло, а потом присела на пол. Нужно было поговорить — долго, тихо, так, чтобы мать не проснулась и не услышала. Это странно, но по-другому нельзя. Денег на психолога не было. Желтое лицо матери, освещенное тусклым ночником, было страшным. В свой единственный выходной Сара могла столкнуться с ней в кухне или на лестнице и каждый раз пугалась этого лица. Мать была похожа на тех старух из качественных ужастиков, которые поначалу смотрят мимо главного героя совершенно отстраненным взглядом, а потом внезапно хватают за руку. Ее походка была тихой, а тень, медленно плывущая по пыльным стенам коттеджа, не давала возможности привести домой хоть кого-нибудь. Любой пришедший посчитал бы тень за привидение. — Она снова смотрела на меня как на мусор, — начала Сара и покосилась на мать, но та не подавала признаков жизни. — Она считает, что я пью в подсобке, и поэтому разрешает обедать только в ее присутствии. Интересно, с чего она это взяла? Я ведь не пью вовсе, даже по праздникам. И ничего не употребляю. Так почему все, кто проводит со мной некоторое время, начинают это утверждать? Управляющая магазина, в котором работала Сара, донимала ее этими расспросами с первого рабочего дня, но сегодня они были особенно неприятными. «Если ты пила ночью, — уговаривала она, — лучше позвони и скажи, что на работу не выйдешь», — и смотрела так внимательно, будто хотела пересчитать каждую пору на ее лице. Старичок, которого Сара, задумавшись, чуть не сшибла с ног на вокзале, тоже выругался и сказал что-то о наркоманах в городе. — Но ведь я не употребляю, мама? Я и капли в рот не беру. Рука матери вновь выскользнула из-под одеяла. Сара напряглась, но женщина не проснулась — дышала так же ровно, как и минуту назад. — Хорошо, что завтрашнее утро я проведу одна. После полудня придется закрыть магазин — привезут поставку. Джордж снова будет пытаться заигрывать со мной. Иногда мне хочется разбить ему нос — настолько его попытки неприятны. Видно он считает, что я из тех, кто на любую улыбку отвечает номером своего телефона. Монолог не был связным — выговориться хотелось, но все, что Сара уже сказала, не имело никакого отношения к тому, что вертелось на языке, но не облачалось в слова — слишком странно было говорить об этом с мамой. Она замолчала, смущенно теребя порванные рюшки на юбке. Тишина, окутывающая коттедж, зазвенела в ушах. Черный человек не выходил из головы, а его силуэт, спрыгивающий с платформы, все еще мелькал перед глазами. Кто он? Если живет в городе, то отчего Сара не видела его раньше? Что он забыл в лесу? Отчего ехал на последней электричке? Может, он задержался до конечной станции только потому, что ему понравилась Сара? Поэтому не заговорил? — Мне показалось, что он невероятно одинок, — она сама не заметила, как начала о нем говорить. — Наверное, его выгнали из дома — фриков всегда выгоняют. Наверное, в пакете документы и вещи — ему некуда идти, поэтому и отправился в лес. Ему плохо — это было видно. А может, он отправился в лес, чтобы совершить самоубийство? Мне стоило заговорить с ним. Если лесники завтра найдут труп, то я всю жизнь буду жалеть, что не остановила его. Он больше не казался Саре наркоманом — мозаика собралась только после того, как она перешагнула порог своего дома. Как он жил раньше? Может, у него кто-то умер? Родители? Девушка? Сара пожалела, что не пошла за ним в лес. Ее голос сбивался, но повернуть назад упущенное время было нельзя. Мать лежала с открытыми глазами, и только закончив повествование Сара заметила, что та больше не спит. — Который час? — хриплый голос заставил ее вздрогнуть. Не дожидаясь ответа, мать приподнялась на подушках и прищурилась, силясь рассмотреть положение стрелок на круглом циферблате. Часы были старыми и несколько раз падали со стены — по стеклу бежали едва заметные трещины. — Полночь, — сказала Сара. — Стрелки идут? Стрелки шли. Мать снова открыла рот. — Я знаю, что будет, когда они остановятся, — оборвала Сара и вышла из комнаты. Слушать этот бред было больно. В последнее время мать только и делала, что спрашивала о стрелках на часах. «Когда они остановятся, все умрут», — бормотала она, и Саре хотелось рыдать оттого, что в такие моменты достучаться до матери было невозможно. Она поднялась на второй этаж, сбросила платье, наскоро умылась и легла в постель. Этой ночью ей снился черный человек. Так же, как и в реальности, он спрыгивал с платформы, но не шел в лес, а ждал, пока шаги Сары, хлюпающие по мокрой платформе, остановятся у самого ее края. Он протянул ей руку — она оперлась. Он поднял голову. Рассмотреть то, что скрывали поля черной шляпы, Сара не успела. Проснулась.