О чём нельзя говорить

Когда заканчиваю перечерчивать очередной лист, часы бьют двенадцать. Сотрудники, работавшие вместе со мной, давно разошлись по домам. Впрочем, я их не держал. В последнее время мне легче думается в одиночку. Тем более, самому надо разобраться, в чём дело с этими чертежами, оказавшимися нестандартными даже по меркам западных стран. С некоторыми иностранными системами счисления я сам ещё плохо был знаком, и вот одна из них попалась, будто назло. Поняв, что сегодня больше ничего не удастся сделать, решаю завершить работу. Так поздно в Штабе обычно никого не бывает. Остается только караул, охраняющий наружные входы, да на первом этаже сидят дежурные. Неужели ты, правда, торчишь тут ночами напролёт? Вряд ли. Впрочем, на всякий случай зайду. Если устраивать встряску, лучше и правда это делать без свидетелей. Никто потом не распустит слухи, будто фюрер позволяет подчиненным вмешиваться в его семейные дела. Поднявшись по лестнице, следую в противоположное крыло Штаба. Вот она — знакомая дверь… В коридоре горит ночное освещение и стоит такая тишина, что звенит в ушах. Разумеется, здесь никого. Тяжело вздохнув и прислонившись спиной к закрытой двери приёмной, думаю о том, как не хочется тащиться до гостиницы. Поужинать где-нибудь в городе? Внезапно деревянная створка, скрипнув, подаётся в сторону, и я с грохотом вваливаюсь спиной вперед в пустое помещение. Толком не успеваю сообразить, что произошло, как из твоего кабинета слышатся шаги. Щелкает замок. Яркий свет ударяет в глаза, и я от неожиданности зажмуриваюсь. Потом медленно открываю один глаз. Ты стоишь в дверном проёме и критично разглядываешь мою распластавшуюся фигуру. — Поздравляю, Стальной. Даже самый неповоротливый прапорщик не произвёл бы столько шума. — Это из-за автоброни, — поспешно вскакиваю на ноги. — От Ала в его прежнем виде грохота было бы ещё больше. Пытаюсь шутить, но твоём лице даже намека на улыбку нет. У тебя всё такое же отстраненное выражение, как и утром. — Что ты вообще делаешь здесь? — Пришёл доложить о проделанной работе. Прошу прощения, что так поздно. — Ладно, заходи, — впустив меня, указываешь небрежным кивком на один из стульев в самом конце стола. — Отчёт вполне подождал бы до завтра. Тебе давно пора быть в гостиничном номере и видеть десятые сны. — Тогда вам тоже следует поехать домой. Как вы можете не думать о Лизе-сан после всего, что на вас обоих свалилось?! Последней фразой, кажется, делаю только хуже. Твоё лицо кристаллизуется в лёд, и следующие слова, которые я слышу, звучат с необычайной резкостью: — Не лезь в мои дела, Стальной. И тут тебя осеняет: я знаю о смерти вашей дочери! — Признавайся, кто рассказал? — цедишь сквозь зубы. — Хавок? Ага, жди! Чтоб ты ещё и его возненавидел! — Новость распространилась сама по себе. Будучи главой Аместриса, каким образом вы хотите что-то скрыть? Одного понять не могу: почему вместо того, чтобы быть дома, вы сидите здесь? Я бы на вашем месте мчался к жене со всех ног! Одариваешь меня убийственным взглядом. Кажется, ещё секунда, и я услышу знакомый щелчок пальцами, а потом от бывшего Стального останется горстка пепла, которую утром подметет на совок уборщица. — Проваливай, — слышу твой голос, тихий, но от этого не менее угрожающий. — Немедленно. Вон. Упрямо продолжаю стоять на месте. — Я бы ушел, кстати. Плевать на вас с вашими тараканами в голове. Но мне небезразлично, что будет с мадам Лизой. Вы настолько погрязли в собственном горе, упиваетесь им и жалеете себя, совершенно позабыв о её чувствах. Вас отвлекают государственные дела. А что отвлечёт её? — Стальной, по-хорошему говорю: покинь кабинет, пока я не применил силу. — Применяйте, но ваша проблема не решится! Мне казалось, вы стали мудрее за прошедшие годы. Вижу, как ты стискиваешь зубы до скрежета, отворачиваешься к окну, заложив руки за спину жестом, пугающе похожим на Брэдли, отрывисто бросив в сторону: — Наглый сосунок. Пытаешься придумать, как вышвырнуть меня, не став при этом убийцей? Попробуй. Только я не дам тебе времени на размышления. Огибаю стол, подхожу к тебе сзади, хватаю за плечи и рывком разворачиваю к себе. От неожиданности ты бледнеешь, лицо вытягивается. — Руки, Стальной! Разжимаю пальцы, но не отхожу ни на шаг. Приглядевшись внимательнее, замечаю неестественно яркий блеск твоих глаз. Скрывай своё состояние перед кем угодно, но со мной этот номер не пройдёт. Излишняя гордыня до добра не доводит. Вспомни Прайда. И от инфаркта в тридцать девять помирать рановато, но, похоже, ты к этому изо всех сил стремишься. Ты плакал вообще когда-нибудь? Я что-то не припомню. Встаю навытяжку, набираю побольше воздуха в грудь и выпаливаю: — Господин фюрер, я вас очень прошу не делать глупостей! Вы нужны своей стране и семье! Ты морщишься, будто я накормил тебя за обедом пересоленной похлёбкой: — Меня замучил «задушевными беседами» Хавок, доконал эмоциональными эскападами полковник Армстронг, растёрла в пыль по телефону его сестра. Даже капитан Росс заметила, что я позволяю себе упасть духом и пренебрегаю обязанностями фюрера. Теперь и тебя прислали учить меня жизни? — Я не сказал ничего такого… — Вы все думаете, будто имеете право контролировать меня? — с опаской наблюдаю за тобой, вспоминая, как ты жутко выглядел в прошлый раз, когда тебе изменила выдержка. — А вы вообще знаете что-нибудь о чувствах Лизы? Или полагаете, будто знаете? — Господин фюрер… — пытаюсь вставить слово. — Заткнись. Начинаю ясно осознавать, что моё вторжение сегодня стало последней каплей, переполнившей чашу твоего терпения. — Кому-то из вас приходилось видеть, как сильная, умная женщина ломается оттого, что её материнский инстинкт остался невостребованным? Лиза хотела этого ребёнка больше всего на свете! Мы приложили столько сил, чтобы она выносила малыша, но в итоге оказалось, что девочка неизлечимо больна, и тут не помог бы даже Философский Камень! А я готов был его применить! Что ты на это скажешь? Лиза слезинки не проронила с тех пор, как мы похоронили дочь. Я говорил ей, что на свете есть сотни брошенных детей, и любой будет счастлив назвать её мамой. Мы обязательно усыновим кого-то: хоть мальчика, хоть девочку, хоть двоих сразу. В конце концов, мадам Брэдли до сих пор воспитывает Селима, несмотря на его происхождение! А у нас будет настоящий, человеческий ребенок. Я говорил Лизе, что люблю её. Повторял это изо дня в день, каждый раз, когда она твердила с отчаянием, что я должен с ней развестись и найти другую женщину. В конечном итоге она попросила дать ей время. Сказала, что купила дом в деревне к югу от столицы и собирается ехать туда под чужой фамилией. Я старался отговорить её, убеждал, что нам лучше пережить этот нелёгкий период вместе, но Лиза настояла на своём. Тогда я попросил её взять с собой горничную, чтобы не быть одной. А она ответила: «Я заберу Хайате. Но там, куда я еду, мне проще будет обходиться без горничной». По-твоему, я идиот, что позволил ей уехать? Или был бы идиотом, принудив остаться? Впрочем, второе возможно было лишь в одном случае: мне пришлось бы приковать её наручниками. До меня только теперь начинает доходить, какого дурака мы все сваляли, убеждая самих себя, будто действуем с благими намерениями. — Простите, я действительно не должен был… Простите. — Ступай, — говоришь устало. — Отчёт принесешь, закончив расшифровку. Иду по направлению к выходу, но через десяток шагов не выдерживаю и оглядываюсь. Ты сидишь в кресле, уткнув лоб в скрещённые руки, и опершись локтями о стол. Похоже, работать сегодня не будешь, но и уходить не собираешься. Видел я тебя таким однажды. Впрочем, тогда ты был намного моложе, и даже в глубоком горе не выглядел настолько вымотанным. Что-то толкает меня. Снова приближаюсь к тебе, не давая времени опомниться, кладу одну ладонь на твоё плечо, другую на затылок, пытаясь неуклюже утешить. Твои волосы удивительно мягкие, а издалека казалось иначе. Аромат одеколона не перебивает запах дыма и пороха, въевшийся в кожу… Ты поднимаешь голову, с удивлением смотришь на меня. — Стальной, — безнадёжно говоришь, отводя мои ладони в сторону, — я не младенец, чтобы со мной нянчиться. Твой тон абсолютно бесстрастен, но я вдруг чутко улавливаю едва приметное искажение интонаций, словно ты не вполне уверен в собственных словах, поэтому упрямо продолжаю: — Я не могу оставить вас в таком состоянии. В самых худших передрягах рядом со мной всегда был брат, а в Ризенбуле ждала Уинри. И вы не должны в одиночку переживать такое горе. — Уходи! — отрывисто приказываешь ты, но и теперь в твоём взгляде читается что-то странное, не согласующееся с тоном голоса. Оно притягивает, и я не могу уйти. Так мы молчим несколько секунд. Ты сидишь вполоборота, готовый перехватить мои руки, будто боишься проявить малейшую слабость, а я смотрю в твои глаза, потом перевожу взгляд на загорелый лоб, где над переносицей обозначилась ещё резче та самая складка, которую я заметил в прошлый раз. Внезапно желание утолить твою боль, забрать её себе, становится нестерпимым. И я делаю, как некогда наша с Алом мама: склоняюсь и целую тебя туда, где прячется твоё страдание, чтобы прогнать его. Как хотел в прошлый раз — самым краешком губ. Это мой преобразовательный круг для твоих демонов. Пусть сгинут навсегда. Неожиданно вместо того, чтобы с размаху врезать мне под дых и выставить пинками за дверь, ты вздрагиваешь. Подавшись вперёд, задеваешь мою щёку и замираешь так на мгновение, а я вдруг осознаю, что обнимаю тебя, глажу твои волосы. Сначала осторожно, потом неистово, зарываясь в них пальцами. Так странно чувствовать твою беспомощность. Ты, способный некогда в мгновение ока сжечь сотни врагов, сейчас похож на заблудившегося в чужом городе подростка. Хочется приласкать, утешить… Привкус пороха и дыма на языке… Я лишь вдохнул его с твоих волос, но ощущается он, будто дорогое вино. Мне почему-то необыкновенно хорошо, и я не могу остановиться … Замечаю совсем близко излом тёмных бровей и, забыв обо всем, целую их, а следом — сомкнутые веки: одно, другое. Ты несколько раз моргаешь, и твои ресницы смешно щекочут меня. Тихо улыбаюсь, спускаясь губами ниже по той линии, что люди обычно зовут «дорожкой от слез». Но ты никогда не плачешь, и она у тебя абсолютно сухая. Правильно. Я не хочу, чтоб ты плакал. Всё будет хорошо. Просто сегодня ты не должен оставаться один ни за что на свете! Вот теперь ты снова начинаешь высвобождаться из моих объятий, и я слышу отчаянное: — Эдвард, прекрати… И, правда, надо прекратить, но… Ты только что назвал меня по имени? Не «мальчишка», «Стальной» или «Элрик-сан». Горячая радость разлетается на миллионы искорок, растекается головокружительным восторгом. Не успев ни о чем подумать, следуя неизвестно откуда взявшемуся неодолимому порыву, приникаю к твоим губам. И замираю от собственной наглости. Ты сначала сопротивляешься, но потом плотно сжатый, словно сведённый судорогой, рот раскрывается под моими поцелуями, становясь удивительно податливым и послушным. Уже не я веду, а ты осторожно пробуешь на вкус мой язык, слегка прихватываешь губы, впитываешь в себя моё тепло и делишься своим. Твоя рука медленно тянется к моим волосам и заправляет за ухо выбившуюся прядь. Я чувствую, как дрожат твои пальцы. Вдруг прервав поцелуй, ты шепчешь: — Уходи. Я точно не в себе. То, что мы делаем, это какое-то безумие. Так не должно быть! — Если вам становится легче, значит, всё идёт, как надо, — отвечаю, слушая глухие удары собственного сердца. В голове жарко пульсирует кровь. — Ты хоть соображаешь, о чём говоришь?! — возмущённое восклицание сопровождается оглушительным ударом кулака по столу. Ничего не ответив, снова касаюсь твоих волос и вижу, каких неимоверных усилий тебе стоит сбросить мою руку. — Стальной, время приёма окончено! Плотно сжимаю губы, подавляя неизвестно откуда взявшуюся обиду, чётко выговариваю: — Выгоняете, чтобы остаться одному и есть себя поедом? Будто вам мало остального! По-вашему, я не в курсе, что на севере Драхма мутит воду, пытаясь натравить на нас страны Запада? И вы считаете, я не слышал новости о том, как в некоторых городах появились группы «правдоискателей», пытающихся копать под вас? Видите ли, им при Брэдли лучше жилось! И вы еще собираетесь повесить на себя дополнительные грехи, мнимые и настоящие? Да пропади оно всё пропадом! Когда врач делает искусственное дыхание, его не заботит моральная сторона вопроса! — внезапно понимаю, что сболтнул жуткую глупость, и умолкаю. — Короче, ты мне сейчас искусственное дыхание делал? Благодарю. Не забудь дверь закрыть. Уйти, наверное, теперь разумнее всего. Мы и так на самом краю, на очень опасной грани. Одно неверное движение — и я разрушу любые наши отношения, включая официальные. — Огненный, — сокращаю расстояние между нами до минимума, молюсь, чтобы сейчас ничего не испортить, ведь это мой последний шанс, если проиграю — конец всему, — я… думал о тебе на Западе. Писал письма и не отправлял, потому как считал, что они будут тебе неинтересны. Извини, что не помог искать лекарство для мадам Мустанг, но я не смог уехать от Ван-тяна. Иначе получилось бы, что я поступил ничем не лучше отца. Но это не значит, что твоя судьба мне безразлична! Я действительно хочу, чтобы у вас с Лизой-сан появился малыш! Но сейчас тебе нельзя оставаться одному. Побей меня, сыпь проклятиями, преврати в пепел! Расплачься хоть раз! Делай, что вздумается. За все последствия отвечу я. — Но если я тебя сожгу, — спрашиваешь ты, криво усмехаясь, — кто тогда ответит за последствия? Умолкаю в замешательстве. Ты пристально смотришь на меня и вдруг произносишь тоном, каким ещё никогда не говорил со мной: — Подойди-ка сюда. То же ощущение блаженных искорок, рассыпающихся внутри… Подхожу вплотную. Ты притягиваешь меня за талию и рывком усаживаешь на стол. Пока я в изумлении собираюсь с мыслями, запрыгиваешь рядом. Бережно касаешься моих волос, дёргаешь за кончик ленты, которой я подвязал косичку. Неровно обрезанные пряди падают на плечи. Ты медленно расправляешь их, потом осторожно касаешься моих губ и тут же прерываешь поцелуй. Кладёшь ладонь на мою грудь. Толкнув назад и заставив улечься на спину, начинаешь неспешно расстёгивать на мне жилет и рубашку, но не снимаешь их, а просто распахиваешь. Берёшь мои запястья и разводишь обе руки в стороны. Я оказываюсь перед тобой, полуобнажённый и смущённый, а ты бесцеремонно разглядываешь все шрамы на моём теле, включая тот, самый ужасный — вокруг правого плеча. Склонившись, целуешь этот извилистый рубец, приподнимаешь мою правую руку, живую, тёплую, способную чувствовать, не то, что прежний кусок металла, и прижимаешь её к своей щеке. Переводишь на меня вопросительный взгляд. — И сейчас всё идёт, по-твоему, как надо? — Д-да. Отвечаю так больше из природного упрямства, поскольку на самом деле уже ни в чём не уверен. — Хм. Любопытно, насколько далеко ты готов зайти, позволяя мне делать всё, что взбредёт в мою голову? — Я сказал уже, если вам от этого станет легче, делайте, что вздумается. «Великие алхимики, я спятил?» Ложишься рядом. Наши лица почти соприкасаются. Я слышу твоё дыхание, а ты задумчиво перебираешь пряди моих волос, и я сам поражаюсь чувствам, что с каждым мгновением усиливаются. Словно в груди, нарастая, звучит мелодия с твоим именем, которое так хочется произнести вслух… Решиться бы. Но отваживаюсь на другое: протянуть руку и расстегнуть одну из пуговиц на твоем мундире. — Могу я… тоже? Едва ощутимый кивок воспринимаю, как разрешение. Под военной формой оказывается рубашка цвета кофе, и я поступаю, как ты: просто распахиваю её. Твои руки смыкаются за моей спиной. Чувствую обнажённой кожей тепло на груди, впадая в состояние необъяснимого блаженства лишь от того, что ты рядом. Невероятно. Я только хотел посидеть этой ночью рядом с тобой, составить тебе компанию, поговорить, успокоить, чтобы ты не чувствовал одиночества… Для себя самого я ничего не желал. Но вдруг происходит нечто незапланированное. От случайного прикосновения твоего бедра к моей здоровой ноге, внизу живота просыпается тот самый жар, который раньше мог возникнуть только в одной-единственной ситуации, и отнюдь не связанной с мужчинами. Любые твои желания, даже самые странные, можно было бы понять, учитывая, что происходило в твоей личной жизни в последние месяцы. А что со мной? Чем объяснить моё состояние? Ты сразу угадываешь овладевшее мной смятение. С ужасом понимаю, что твоя рука спускается вниз по моей спине, уверенно проводит по ягодицам, затем проскальзывает между нами и замирает как раз меж моих бёдер. Конечно, то, что ты почувствовал, ни с чем нельзя спутать. Я краснею до кончиков ушей. — Тебе не тесно, Стальной? Подобное ехидство вполне в твоем духе … Пока я в растерянности не могу сообразить, как ответить, ты без лишних комментариев выдёргиваешь край ремня из пряжки и тянешь вниз «молнию». Сильные пальцы проникают внутрь, лаская меня. Острое наслаждение пронзает тело. Мысли разлетаются, как стайка вспугнутых голубей. Прикусываю нижнюю губу, стараясь не закричать, хочу отвернуться, чтобы ты не увидел по моим глазам, насколько мне желанны твои прикосновения, извиваюсь, задыхаюсь, и, не имея сил сдержаться, в конце концов, с судорожным всхлипом изливаюсь в твою ладонь. Приходя в себя, понимаю, что в исступлении повторяю твоё имя: — Рой, Рой… Какая, на фиг, субординация? Ты прижимаешь меня к себе с такой заботой, будто не случилось ничего особенного. А меня жжёт и мучает стыд. Не знаю, как посмотреть тебе в глаза. Ты поворачиваешь моё лицо к себе и тихо целуешь в губы. — Расслабился? Вижу, что ты спокойно улыбаешься, будто ничуть не сердишься и не презираешь меня. — Зачем ты сделал это? — спрашиваю шёпотом. — Чтобы остудить накалившуюся атмосферу. Получилось? Да, чёрт возьми! Только не было бы настолько мучительно стыдно. — Но как ты… догадался? Что я… у меня… — затыкаюсь в смущении. — Во-первых, я не идиот. Во-вторых, у меня та же проблема. Глаза распахиваются сами собой, но я ничего не могу вымолвить. — Стальной, ты хотя бы осознаёшь, что никакая сила не заставила бы меня делать всё это из-за чувства одиночества или от отчаяния? Будь ты мне безразличен, я бы тебя при первых же поползновениях выкинул за шиворот, как котёнка. Ты бы мяукнуть не успел. А ты подумал: любой смазливый пацан может прийти сюда и в два счёта соблазнить меня? Ну-ну. — Я совсем не думал так, — щеки просто пылают. — Огненный, ты хочешь сказать, что… — пальцы утыкаются в твёрдый, упругий бугор на твоих брюках. — Непросто всё, да? — сухо изрекаешь ты, отстраняясь. — Погоди! Но ты снова меня перебиваешь. — Я до смерти боялся, что ты обо мне подумаешь, если заметишь. А после твоего поцелуя… Даже не знаю, каким чудом удержался от весьма необдуманных действий. Поэтому — уходи, пока не поздно. — Ты бы ничего не сделал против моей воли. — Завидная уверенность. Особенно если учесть твои провокации: «Делайте, что вздумается». Соображаешь, к чему ты меня едва не подтолкнул, сумасшедший мальчишка? — Я не отказываюсь от своих слов. Тянусь к тебе всем телом, но наталкиваюсь на преграду в виде твоих внезапно закаменевших пальцев. Они больше не мягкие, как пять минут назад, и это пугает. Ты перехватываешь моё запястье на полпути, и говоришь: — Нет. Тон, которым произнесено это короткое слово, мне совершенно не нравится. — Тебе тоже должно быть хорошо! — Мне замечательно. Давай не усугублять ситуацию. Ты пришел помочь. Своеобразным способом, конечно, но всё получилось. После того, что ты устроил, у любого депрессия закончилась бы по причине нервного шока. Завтра Хавок тебе спасибо скажет. Дальше справлюсь сам. Ступай в гостиницу и ложись спать. Не хочется нарываться, но я это скажу: — Сам справишься и со всем остальным тоже? — Холодный душ, горячий кофе, и я до утра вполне способен буду просмотреть две стопы важных документов. — Ну уж нет! — восклицаю возмущённо, и пока ты не увернулся, спешно целую тебя в щёку, потому что это единственное, до чего могу в данную секунду добраться. Сойдёт для начала. Если верить твоему собственному признанию, самоконтроль тебе сегодня удаётся скверно. — Стальной… Проклятье. Да, тысячу раз, да! Я не позволю тебе мёрзнуть в душе под ледяной водой, после того, как мне самому было так сногсшибательно здорово! — Остановись… Да ни за что! Твои губы такие удивительные, если заставить их раскрыться. Немилосердно выдираю рубашку из твоих брюк, почти разрываю ремень, освобождая тебя. Ты внутри весь горячий и влажный. Зачем так долго было себя мучить? И, великие алхимики… Какой ты красивый! Кровь ударяет в голову от мысли о том, что я прикасаюсь к мужчине, с которым с отрочества был связан исключительно долгом и дружбой, а теперь ещё и каким-то новым, непонятным мне чувством. Первое же прикосновение вызывает у тебя стон, который ты пытаешься подавить, стискивая зубы. Ничего, я тоже пытался, но ты мне не дал шанса. Теперь я отплачу той же монетой. Стремясь отстраниться, ты перекатываешься на другой бок, пытаешься встать, а я всё равно дотягиваюсь, целую твою шею, спускаюсь ниже, лаская языком впадинку живота и наконец, не удержавшись, касаюсь тебя губами. Сначала легонько, потом вбираю так глубоко, как могу. Действую интуитивно, но по твоей ответной реакции чувствую, что совершенно правильно. Сжимаю губы плотнее. Ты вцепляешься в мои плечи до боли, до синяков… Да плевать уже… Дразню тебя, то почти прекращая ласки, то возобновляя снова. Твоё дыхание хриплое, тяжёлое, кажется, оно сейчас разорвёт лёгкие. Ты что-то пытаешься сказать, но я не понимаю слов. Моё собственное сердце колотится, как никогда в жизни. Так отчётливо ощущаю твою кожу, плавящуюся под моими прикосновениями. Всё верно. Твоя суть — это пламя, но сейчас не алхимия тому причиной, а только я, я один. Ещё несколько движений. Чувствую, как ты ловишь мой ритм, невольно подстраиваясь под него… Даже не пытайся отворачиваться, слышишь? Хочу видеть твои глаза. Но, похоже, тебе не до сопротивления… Полуобнажённые бёдра вскидываются мне навстречу, и одновременно я слышу возле уха исступлённый шепот: — Эдва… Ты не договариваешь, и я чувствую вязкую солоноватую влагу во рту и горле. Машинально сглатываю и осторожно перевожу взгляд на тебя. Ты лежишь с закрытыми глазами. Часто вздымающаяся грудь блестит от капелек пота. Я склоняюсь и, крепко обняв тебя, кладу голову на твоё плечо. Запах нашего обоюдного возбуждения висит в воздухе, и от него кружится голова. Не хочу уходить. Пусть мы ещё немного побудем так, прежде чем ты выгонишь меня. На затылок опускается ладонь. Горячая, обжигающая. Всё верно — это же ты. Так и должно быть. — Возвращайся в гостиницу. Немедленно. Фраза звучит коротко и хлёстко, словно пощёчина. — Но… Внезапно совсем другим тоном ты добавляешь: — И прости меня. Если сможешь. «Простить?!» — Огненный, мне не за что тебя прощать! Это ты прости, если я сделал хуже… — Наоборот, — горько усмехаешься ты, — мне слишком хорошо, — умолкаешь ненадолго, а затем добавляешь. — Неужели ты совсем меня не винишь за то, что я устроил? — Ты устроил?! Я сам сюда пришёл! И я, по-твоему, кто? Невинный младенец?! Мне двадцать пять! — А мне тридцать девять, но ума не прибавилось. Похоже, ты был прав, когда называл меня болваном. — Я сгоряча так говорил! Чтоб позлить! — Знаешь… я опасался, если это всё однажды немыслимым образом случится, пусть лишь раз, я не сумею потом ничего забыть. Теперь и не забуду. Разумеется, мы никогда больше не повторим этого, но, — ты указываешь на свой висок, — здесь всё останется. Ты садишься и начинаешь одеваться, не глядя в мою сторону. Великолепное тело снова скрывается под военной формой. Для меня — навсегда. Сердце сжимает обруч боли, словно я потерял нечто безмерно ценное, едва обретя это. Стараясь игнорировать чувство опустошения, поспешно застёгиваюсь, подвязываю лентой волосы, а потом, стоя перед тобой одетым, официально произношу: — Господин фюрер! — Да? — Я бы хотел видеть вас отныне счастливым всегда. — Значит, я буду следовать твоему пожеланию. — Разыщите мадам Мустанг. Ей нельзя быть одной, что бы она ни говорила. — Я вчера выяснил, где находится её дом. Днём собираюсь туда. Впрочем, я бы и так поехал. — Значит, моё вмешательство было напрасным? — Не смей так думать. А теперь — уходи, быстро! — Да, конечно, — хочется заорать от отчаяния, но надо улыбаться. — Передавайте Лизе-сан привет от меня! — Передам. Спасибо за… — ты запинаешься, потом добавляешь. — Просто спасибо. — Не надо! — вырывается у меня. — Только вот не надо благодарить! — делаю глубокий вдох, медленно выдыхаю. — Прощайте. Киваю тебе и выхожу за дверь. За обе двери. Здесь, в коридоре, пока никто не видит, приваливаюсь к стене и сползаю на пол. Прячу лицо в коленях. Сегодня я второй раз за свою жизнь нарушил серьёзный запрет. Говорят, грехи надо отмаливать, больше никогда не повторять и забывать. Но я, как неисправимый грешник, хочу помнить. Ведь память — это единственное, что останется у меня от нашей сегодняшней ночи.