И мы увидим рассвет

Ибо у смерти всегда свидетель — он же и жертва. И.Бродский

Они прообщались неделю. Одну проклятую неделю – за которую Дерек Хейл умудрился без памяти влюбиться в Стайлза Стилински – и потерять его. В первый раз, когда Дерек увидел Стайлза, был вторник, шестнадцатое сентября две тысячи четырнадцатого года. Дождливый, промозглый день: ни один пациент не высунул носа на улицу сегодня, хотя долгожданная прогулка по территории клиники позволялась всего раз в три дня. Когда ты сидишь в психушке, пусть и самой большой в стране, три дня – это настоящая вечность, маленькое столетие. Стайлз Стилински был худым нескладным подростком с узкими запястьями и янтарными глазами. Дерек Хейл был молодым мужчиной с пятидневной щетиной и равнодушным взглядом. У них не было ни малейшего шанса подружиться – Стайлза поселили в крайнюю палату по левому ряду, тогда как палата Дерека находилась где-то в середине правого. У них не было ни малейшего шанса подружиться – Стайлз страдал шизофренией и психалгией, а Дерека мучило тревожное расстройство личности. У них не было ни малейшего шанса подружиться – в конце концов, оба были пациентами, оба были сумасшедшими, оба были из рода тех, кому желательно находиться исключительно в собственном обществе. Так что Дерек толком и не понял, как получилось, что они начали общаться. Всё началось с того, что сработала пожарная сигнализация: двери всех палат (не считая корпуса для особенно буйных пациентов) были открыты, и белые коридоры заполонила галдящая толпа. Кто-то шумно радовался, кто-то, не стесняясь зрителей, рыдал в голос. Кто-то кричал. Иногда Хейлу казалось, что у него голова разорвётся от этих криков. В отличие от всех остальных, он не покинул своей палаты. И чудом не свалился с кровати, когда чужая худая тень скользнула в комнату, притворяя дверь. При более детальном рассмотрении оказалось, что у Стайлза короткие волосы, стоящие «ёжиком», и забавные родинки на шее. А ещё он улыбался – дружелюбно так, мило, этот большеротый мальчик, которому было лет шестнадцать, не больше. Он уселся рядом с Дереком, болтая ногами, и отобрал подушку, чтобы устроить её у стены и привалиться узкой спиной к белой наволочке. – Привет, – улыбнулся он. Дерек не нашёлся, что ответить. Беда его диагноза заключалась в том, что он не мог говорить с людьми: мысли путались, язык заплетался, и если Хейл выдавливал из себя что-то, он неизменно чувствовал себя полнейшим идиотом. Но, кажется, Стайлз не обратил внимания на молчаливость своего собеседника. Увлечённо рассматривая бельмо противоположной стены, он снова заговорил: – Знаешь, мне раньше твердил папа, что я просто магнит для всяческих неприятностей. Вот представь себе, я только сюда пришёл – и сразу какая-то тревога. Ясное дело, ничего серьёзного, может, просто сбой какой-нибудь, все поорут и успокоятся, наверное, ещё санитары придут успокаивать… А правда, что тут есть карцер? – его поистине невозможные глаза блеснули в лунном свете, пробивающемся через малюсенькое зарешёченное окно, и Стайлз уставился на Дерека. Тот нервно поёжился. – Я слышал, что в этой клинике особенно буйных пациентов наказывают, запирая там. Он повёл по-девичьи худыми плечами, обняв себя, и Хейл почувствовал внезапное и острое желание успокоить мальчика. Он прочистил горло, протянул руку, нерешительно, робко коснувшись чужого предплечья, и помотал головой. – Здесь нет карцера, – его голос – с непривычки – был хриплым и прерывистым. Дерек так давно ни с кем не разговаривал, что ему было неловко и даже стыдно за очевидное свидетельство этого. – Буйные… в другом отсеке. Стайлз посмотрел на него оценивающе, кивнул и улыбнулся. Дерек никогда до этого не видел улыбки солнечнее – да и потом тоже. Как-то совсем незаметно своей неуёмной болтовнёй Стайлз заставил Дерека разговориться: тот отвечал неохотно, путано, с каждой своей фразой всё сильнее и сильнее ощущая пожирающий его изнутри страх показаться смешным, сбивался, проглатывал окончания. А Стайлз будто и не замечал ничего – весело трепался о чём-то. Да Хейл и не слушал, честно говоря. Он смотрел. Стайлз был бледным-бледным, под пергаментно-тонкой кожей узенькие ручейки вен казались особенно яркими, синими-синими, как весеннее небо. Узкие запястья, кисти, увенчанные тонкими длинными пальцами с аккуратно обрезанными ногтями. Почему-то эти ногти особенно сильно врезались в память Дереку: здесь, в клинике, мало кто следил за собой. Когда тебя раздирает на части болезнь, как-то не до ногтей. А у Стайлза было не так. У него всё было не так: глаза слишком яркие (таких не бывает у сумасшедших), кожа слишком тонкая и чувствительная, как у девчонки, голос слишком высокий и юношеский, слишком живой. У Стайлза всё было слишком, он не подходил сюда совершенно, как не подходит жилищу бедняка роскошная скульптура, он не был создан для этого места. И это место должно было его уничтожить. Дерек понял эту оглушающую в своей простоте истину спустя час, когда Стайлз замолк на минуту, обхватив голову ладонями, и жалобно застонал сквозь зубы. Дерек понял это в тот момент, когда, повинуясь неясному порыву, обхватил дрожащие плечи, притянул мальчишку к себе, вынуждая уткнуться носом в свою ключицу, прошёлся показавшейся ему в тот момент омерзительно грубой ладонью по чужой узкой спине и зашептал что-то неразборчиво, прижавшись губами к темноволосой макушке. А потом пришли санитары. Оказалось, все больные уже давно были возвращены на свои места, а про Стайлза попросту забыли, но теперь, когда его пропажа случайно обнаружилась, целая делегация работников клиники отправились на поиски. Чужое трясущееся тело вырвали из рук Дерека грубо и резко; Стилински даже, кажется, вскрикнул, сильнее обхватывая голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Дерек знал, что это значит, знал, что такое психалгия. И ничего не мог поделать. Глотать эту мысль неожиданно оказалось горько. На следующий день Стайлз сел рядом на обеде: ели-то все вместе, поэтому в столовой всегда дежурило несколько санитаров, но они не препятствовали тому, чтобы кто-то к кому-то подсаживался. На подносе у Стайлза не было тарелки с клейкой липкой кашей, комочки которой Дерек рассеянно перебирал ложкой; какой-то салат (их вообще-то никто не ел, но, видимо, Стайлз любил кашу меньше, чем безвкусные овощи) и стакан воды – вот и весь его обед. – Привет, – сказал он со своей неизменной улыбкой, хватая ложку (вилок не было – они представляли опасность, ими можно было поранить). – Кажется, вчера я не успел представиться. Я Стайлз, Стайлз Стилински. А как зовут тебя, молчун? Дерек с трудом проглотил ком, застрявший в горле; отчаянно схватившись за стакан, он в один глоток выпил половину воды и только после этого ответил: – Дерек Хейл. – Мне нравится твоё имя, Дерек, – весело ответил Стайлз, пробуя салат на вкус, и скривился. Отставил свой поднос в сторону, взялся за стакан. Они проговорили целых полчаса, пока санитары насильно не разогнали их – последних оставшихся в столовой пациентов – по палатам. Когда Дерек уже был готов зайти в свою комнату, Стайлз, проходящий мимо, коснулся его руки и что-то вложил ему в пальцы. Хейл поспешил скрыться за дверью и только там, игнорируя бешено колотящееся сердце, посмотрел, что ему сунул Стилински. Это был малюсенький клочок бумаги, на котором неровными скачущими буквами было накарябано: «Постарайся что-нибудь придумать и улизнуть из палаты. P.S. После двух часов ночи никто не патрулирует лестницу, ведущую к крыше». Дерек не был уверен, что хочет знать, как Стайлз это выяснил. Но всё же он пришёл – не мог не прийти. Чудом не столкнувшись с охранником, прохаживающимся по коридору, Дерек, беззвучно ступая босыми ногами по полу, тенью скользнул к лестнице. Стайлз сидел там – на самом краю, на крыше огромного девятиэтажного здания, свесив ноги и болтая ими. Пронизывающий сентябрьский ветер был достаточно сильным для того, чтобы худой Стилински то и дело опасно кренился вперёд; но в последний момент его тонкие пальцы хватались за скат, и, наверное, он сдирал с ладоней кожу об черепицу, но даже не морщился. Дерек уселся рядом, совершенно опьянённый. – Тут так хорошо, – просто сказал Стайлз, глядя на звёзды, – тут тихо. – Тихо? – Они замолкают здесь, – в янтарных глазах плескалось отражение луны, – голоса в моей голове, они не кричат и не шепчутся тут. Дерек не знал, что ему ответить. Поэтому просто протянул руку, накрывая своей ладонью узкую ладонь Стайлза. Тот даже не пошевелился – только в уголках губ спряталась едва заметная улыбка. Дерек поймал себя на мысли, что не хочет прикасаться ни к кому, кроме Стайлза. Позже, спустя месяцы, один доктор сказал ему, что это нормально; что каждый человек, страдающий психологическим расстройством, испытывает неодолимую потребность в нахождении кого-то похожего на него, кого-то, кто мог бы стать ему близким, и привязывается почти мгновенно, стоит ему только почувствовать, что именно этот человек поможет ему справиться с болью. Сейчас Дерек не думал и не мог думать об этом. Они смотрели на звёзды и молчали. А потом, когда небо едва уловимо посветлело, Стайлз попросил его, растерянно кусая губы и глядя куда угодно, но только не на Дерека: – Ты можешь мне пообещать, что однажды мы увидим, как всходит солнце? Я никогда не смотрел раньше, а здесь за полчаса до рассвета начинают оживать санитары. Дерек понятия не имел, как выполнить просьбу Стайлза, но кивнул. И тот снова улыбнулся так солнечно, что на секунду Дереку показалось, будто его несчастное сердце сейчас лопнет в груди, как лопается шарик, когда в нём слишком много воздуха. Через двадцать минут оба лежали в кроватях и крепко спали. Им оставалось на сон около двух часов. Третий день ничем не отличался от второго; разница была только в том, что Дерек со Стайлзом сумели улизнуть от охранников, спрятавшись в туалете. Здесь никого не было сейчас, потому что все сидели по палатам. И тогда, прислоняясь худыми лопатками к грязно-серому кафелю стены, Стайлз прошептал: – Дерек? Поцелуй меня?.. А Дерек – Дерек Хейл, который почти не мог разговаривать с людьми, который ненавидел чужие прикосновения, да и вообще испытывал неодолимую потребность в одиночестве – шагнул вперёд, склонил голову и накрыл искусанные губы Стайлза своими. Они отстранились друг от друга спустя минуты, которые показались часами; тяжело дышащие, раскрасневшиеся, взволнованные. Дерек не знал, куда девать глаза, а Стайлз упорно смотрел куда-то ему в шею и сжимал его пальцы, незаметно переплетая их со своими, так сильно, что это было почти больно. Тогда Хейл думал, что умрёт прямо здесь, вот в этом грязном туалете, от какого-то поцелуя, от какого-то сжатия пальцев – просто потому, что он не мог терпеть, потому что губы горели, а руки дрожали. Это было самой прекрасной на свете слабостью. Это было самым восхитительным на свете нарушением правил. Ночью они опять сидели на крыше, смотрели на звёзды и говорили. Стайлз рассказал Дереку про своего отца, шерифа округа Бейкон Хиллс; мужчину, которого надломила смерть жены и окончательно доломала новость о болезни сына. Рассказал про свою маму, которую обнимал до тех пор, пока она не сделала свой последний вдох. Дерек рассказал про свою семью, погибшую в пожаре. Обоим было о чём сожалеть и что ставить себе в вину, поэтому после они просто молчали, до хруста костей сжимая пальцы друг друга и глядя в равнодушное чёрное небо. А на четвёртый день пациентов выпустили на прогулку. Стояла удивительно хорошая погода: светило солнце, было почти по-летнему тепло, но Стайлз всё равно мёрз, и поэтому они с Дереком притаились в уголке, там, где их не было видно, и Дерек грел ладони Стайлза в своих, изредка опаляя кожу горячим дыханием. Ему казалось, он может даже умереть ради немного неловкой, но искренней улыбки, которая преображала лицо Стайлза, превращая его в нечто волшебное, невероятное, невозможное. Они сидели щека к щеке и молчали – каждый о своём. – Дерек, – Стайлз, до этого улыбающийся, внезапно помрачнел. Дерек удивлённо выгнул бровь, ожидая продолжения и не понимая, в чём дело. Стайлз поднял голову, посмотрел на него. – То, что мы делаем, это же… это же неправильно. – Да, – сказать это было почему-то больно, будто грудную клетку сдавило стальным обручем. Дерек прикрыл глаза, погладил Стайлза по щеке, большим пальцем пройдясь по его нижней губе. – Неправильно, но я… – он не знал, какие тут нужны слова и сумеет ли он их отыскать. – Я нуждаюсь в тебе. Стайлз внезапно всхлипнул, пронзительно и громко, и вжался лицом в плечо Хейла. Тот растерялся, не понимая, в чём дело и что он сказал не так; погладил осторожно по спине, уже привычным жестом вычертив контуры позвонков, прижал мальчишку к себе, мягко покачивая и уговаривая успокоиться. Стайлз не плакал, нет, он был слишком сильным для этого – Стайлз просто молчал, комкая в кулаках ткань чужой рубашки и упрямо смаргивая слёзы. – Спасибо, – наконец, прошептал он. Дерек не стал спрашивать, за что. Он понимал. Им обоим необходимо было чувствовать себя нужными, важными кому-то. И, наверное, друг в друге они это нашли. Стайлз опять мучился от болей, его разум раздирала на части страшная болезнь, Дерек опять прижимал его к себе, пытаясь уменьшить страдания, и они опять были разлучены санитарами, грубо схватившими обоих за плечи и вытолкавшими из маленького садика. Сегодня Дереку было почему-то непросто уйти в палату; он пару секунд стоял, держась за косяк и жадно глядя на застывшего в дверях своей палаты в точно такой же позе Стайлза; он пытался запомнить, выучить наизусть каждую чёрточку этого неправильного лица с большим ртом и оленьими глазами. У него внутри что-то оборвалось, когда тяжёлая дверь тихо захлопнулась, отрезая его от Стайлза. Пятый день оказался страшен. На завтраке кто-то закричал. Пронзительно, громко и отчаянно; с оглушительным звуком рухнул на пол поднос, звеня, разбился стакан, и кто-то завыл. По-животному. У Дерека волосы на затылке дыбом встали; он пытался удержать Стайлза, не пустить его туда, где столпились пациенты, но юноша был неумолим, и Хейлу пришлось последовать за ним. Это была женщина. Средних лет, с безумным взглядом и встрёпанными давно не чёсанными волосами. Рухнув на колени, она пыталась собрать дрожащими руками осколки стакана, но только резала пальцы в кровь. И подвывала. Низко, пронзительно. Её глаза то и дело закатывались, а всё тело тряслось так сильно, будто ей было безумно холодно. Это не было редкостью. Вероятно, она стащила у санитаров таблетки, ища спасения от боли или от видений, выпила слишком много – и теперь захлёбывалась собственной рвотой, безостановочно скребя окровавленными пальцами по горлу. Дерек сглотнул. Стайлз возле него дрожал, смотрел на женщину широко распахнутыми изумлёнными глазами: в его мире не было места подобному, и теперь Дерек почти физически ощущал, как рушится что-то внутри Стилински. Он хотел сказать отвернуться, не смотреть, но смог только сжать его плечо и развернуть к себе лицом, чтобы Стайлз не видел. Чужие деревянные пальцы, испуганно и хаотично скользящие по его спине, не могли принадлежать Стайлзу. Больше в этот день они не виделись. Поэтому Дерек не мог не удивиться, когда назавтра Стайлз, снова сияя улыбкой, от которой в груди Хейла рождалось мучительное желание зацеловать эти мягкие губы, подсел к нему на завтраке со своим неизменным дружелюбным «Привет». И Дерек тепло отозвался: – Привет. Санитары, особенно рьяно патрулирующие столовую после вчерашнего несчастного случая, будто не замечали их переплетённых пальцев – а может, не хотели замечать. Ночью, когда они по привычке смотрели на звёзды, Стайлз положил голову Дереку на плечо, устроил свою ладонь у него на груди и закрыл глаза. Дерек не знал, сколько прошло времени с того момента, как дыхание Стилински стало медленным и равномерным; знал только, что сейчас, в этот момент, обнимал спящего юношу крепко-крепко, не позволяя порывам ветра лишить их опоры. Его губы то и дело проходились по чужим волосам, оставляя лёгкие поцелуи, а Стайлз жался к его груди, как доверчивый котёнок, чуть ли не мурлыкал себе под нос. Когда Хейл разбудил его, потому что им нужно было возвращаться, Стайлз, смущаясь и краснея, сообщил, что он уже давным-давно не спал вот так – чтобы без кошмаров, чтобы в тепле и уюте. Дерек мог бы поклясться, что в этот момент его сердце разбилось. В последний день – разумеется, тогда Дерек ещё не знал, что он станет последним – Стайлз был необычайно молчалив. Он уже несколько дней жаловался на постоянные боли, точнее, на их усиление (боли были постоянными изначально), на видения, галлюцинации, сумасшедший бред, звучащий в его голове. Дерек тогда даже увидел, как он плачет, и это тоже разбило его сердце. Несмотря на то, что по плану прогулка должна была быть завтра, её решили провести сегодня, и теперь Стайлз сидел на коленях у Хейла, крепко обнимая его за плечи, в тени козырька, где их видели только снующие туда-сюда санитары. Но ни один ничего не говорил: то ли дело было в том, что они всё списывали на сумасшествие, то ли в том, что вид Стайлза – измученного, с огромными синяками под глазами, с белой-белой кожей, едва сидящего – говорил о его прогнозах лучше тысячи слов. И только Дерек ничерта не видел. После он винил себя за это, винил каждую секунду. Потому что он мог бы заметить, он мог бы забить тревогу, он мог бы сделать что-то для Стайлза. Но он только обнимал его, и целовал в шею, и гладил по голове и спине, и шептал, что всё будет хорошо, что у них-то обязательно, непременно всё будет, надо только чуть-чуть потерпеть. Стайлз казался таким весёлым, пусть и уставшим, когда жевал безвкусный салат на обеде, привалившись плечом к плечу Дерека. Он улыбнулся и на секунду закрыл глаза, наверное, сражаясь с очередным приступом боли, отставил тарелку в сторону. А затем огляделся, будто за их столиком мог быть кто-то ещё (Дереку стало страшно от мысли о том, что может видеть и слышать этот мальчик), и, понизив голос до шёпота, сообщил: – Дерек. Я больше не могу. – О чём ты? – Хейл догадывался. Но не хотел даже мысль такую допускать. – Ты знаешь, – Стайлз был напряжён, словно чего-то боялся и чего-то ждал. Он внезапно резко вскочил с места, склонился к уху Дерека. – Пожалуйста… Пожалуйста, просто приди в мою палату после ужина. Сегодня воскресенье, санитаров совсем мало… Дерек остался доедать свой обед наедине с вязким чувством чего-то ужасного, засевшим в груди. Дверь палаты Стайлза закрылась за ним с тихим скрипом. Дерек порывисто шагнул к своему мальчику, стиснул его в объятиях, целуя в щёки, губы, подбородок… Стайлз отстранил его, жалобно посмотрел в глаза и зашептал, стиснув чужие плечи: – Пообещай мне кое-что, Дерек. – Что угодно, – шёпотом ответил тот. – Я ещё никогда… – Стайлз вспыхнул, опустив глаза, прижал ладонь к груди, и выпалил хрипло, тяжело дыша: – Будь моим первым. В груди больно ёкнуло, а потом застучало с удвоенным рвением по рёбрам несчастное сердце. – Ты… ты уверен? – у Дерека предательски вспотели ладони, во рту пересохло. Стайлз закивал отчаянно и решительно, вытащил из-под подушки явно стащенный у какого-то санитара маленький тюбик крема, совсем алый от смущения, пролепетал что-то про то, что выпросил сходить в душ вне очереди… У Дерека перехватило дыхание. Его Стайлз, его худой маленький Стайлз, предлагал ему себя. Это кружило голову настолько, что ему одним чудом удалось не опрокинуть Стилински на кровать прямо сейчас. Честное слово, это было тяжело. Но вместо этого Хейл шагнул к юноше, протянул руки, переплетая чужие пальцы со своими, коснулся чужих губ в мягком и нежном поцелуе. И лишь потом увлёк Стайлза к узкой койке, вынуждая улечься на простыни. Прошёлся по длинной тонкой шее, оставляя мимолётные, незримые следы коротких поцелуев, жадно словил чужое участившееся дыхание, вновь приникнув к пухлым губам (как неимоверно возбуждали даже эти невинные поцелуи!), скользнул ладонью вниз по впалому животу, накрыв и сжав через ткань джинсов член. Стайлз напрягся, замер поначалу, но только отвёл взгляд, смущённый и растерянный, и стиснул тоненькими пальцами плечи Дерека. Дерек боялся навредить. До дрожи, до боли в груди боялся. Он даже раздевал Стайлза осторожно, так, будто освобождал от обёртки дорогую фарфоровую статуэтку, слишком любимую, чтобы разбить её неосторожным движением. Сначала медленно стянул тонкую футболку, с трудом справился с волнительной дрожью, когда ему открылось тело Стайлза: худое, ещё по-юношески угловатое, но такое прекрасное… Дерек собрал губами бисеринки пота с напряжённой шеи, вычертил языком что-то неясное на плоской груди, слабо прикусив правый сосок, отчего Стайлз несдержанно, со всхлипом охнул. Горячие губы обжигали чужую кожу, пальцы трепетно пересчитывали выпирающие рёбра. Стайлз – такой податливый, открытый Стайлз – сейчас принадлежал одному Дереку, и, Господи Боже, это лишало Хейла последних остатков самообладания. – Ты уверен? – свистящим шёпотом спросил он, взявшись за пуговицу на чужих джинсах. Стилински прошипел сквозь зубы что-то бессвязное, но, кажется, смысл сводился к тому, что он совсем не против, и Дерек, прикусив губу, расстегнул пуговицу, вжикнул «молнией»… Потянул, едва дыша, с узких бёдер одежду. Стайлз, нагой, смущённый и возбуждённый, был совершенен. Дерек сообщил ему об этом, прижавшись губами к молочно-белому бедру, вырвал у Стайлза немелодичный хриплый стон, когда опалил горячим дыханием чувствительную головку… Чужие руки, решительно расстёгивающие его джинсы, стали для Дерека неожиданностью. У Стайлза так дрожали пальцы, что Дерек решительно уложил его на лопатки обратно, разделся самостоятельно, на секунду устыдившись своего тела. Но его мальчик смотрел на Хейла так восторженно, столько любви плескалось в медовом взгляде, что Дерек не выдержал – кинулся к нему, родному и привычному, стиснул в объятиях – и застонал, не в силах совладать с собственным голосом, вжавшись бёдрами в бёдра Стайлза. Тот застонал тоже, тихо и хрипловато, царапнул ногтями по плечам, будто побуждая действовать. Хейл будто опомнился. Не понимая, что происходит и где он находится, открутил крышку с тюбика, выдавил прохладный крем на пальцы… Стайлз нервничал, жмурился боязливо, и у Дерека сердце заходилось безмолвной нежностью от этой картины. Первый палец – умоляющее сдавленное «Потерпи» – капли пота, бисером собирающиеся на висках. Дерек растягивал Стайлза медленно, осторожно, стараясь принести ему как можно меньше дискомфорта. И юноша вдруг выгнулся, застонал, замолчал тут же, будто испугавшись собственной громкости, смутился опять… – Тш-ш, – прошептал Хейл, языком вычерчивая длинную влажную полосу от пупка юноши к его члену, вытащил пальцы, разводя чужие ноги пошире. У Стайлза с губ слетел то ли истеричный смешок, то ли полувсхлип. Дерек чувствовал себя так, будто сорвал крупный куш, джекпот, потому что совершенство в его руках стыдливо изгибалось, кусало губы и жмурилось, боясь открыть глаза, а потом замерло от проникновения, почти не дыша, и до крови впилось ногтями в его плечи. Ждать, пока Стилински привыкнет, пока тягучая боль уйдёт на второй план, – как это было тяжело, невыносимо, до одури, настолько, что Хейл дышал с присвистом, боясь пошевелиться. – Эй, – Стайлз подался вперёд, обнял его за шею, вынуждая его взглянуть себе в глаза, потянулся за поцелуем, – давай. Дереку хватило и этого. Первые толчки были осторожными, неглубокими, медленными, но его не могло хватить и не хватило на такой ритм; совсем скоро последние остатки самоконтроля расползлись по швам, и Дерек с глухим рычанием впился болезненным поцелуем-укусом в шею задрожавшего Стайлза, и застонал гулко и низко, и словил губами чужой стон, ломкий и сбивающийся. Стайлз дрожал под его руками, под его губами, стонал и всхлипывал, прогибался в спине и подавался навстречу, неумело вскидывая бёдра в такт толчкам, хватал ртом воздух и сдувал со лба мокрые пряди волос, беспомощно хватался за плечи и оставлял царапины чуть отросшими ногями, чувственно целовал и до боли кусал губы, был – просто был, настолько неповторимым, прекрасным и страстным, что у Дерека всё внутри дрожало. Он кончил, вжавшись до предела в тело Стайлза и зажмурившись; и тот, постанывая, излился себе на живот. Чёрные мушки перед глазами прошли не сразу; долгие, мучительно долгие минуты Дерек собирал себя по частям, вынуждая двигаться. Он выскользнул из тела юноши, примостился рядом, и Стилински доверчиво опустил голову ему на плечо, прикрыв глаза. Они молчали – говорить было не о чем, произошедшее между ними было многословней любых фраз. А ночью Дерек решил, что сегодня они встретят рассвет. Он сообщил об этом Стайлзу, счастливому и улыбающемуся, и тот расцвёл, зацеловал его, заобнимал. Мягкое солнце постепенно поднималось над горизонтом, небо окрашивалось то в алый, то в золотой, а Дерек, прижимая к себе Стайлза, не мог не ощущать странного, парадоксального после всего произошедшего налёта горечи, скапливающегося под языком. Он не понимал, что это значит и почему так, а Стайлз не говорил – вообще ничего. Только, когда обоим нужно было спускаться вниз (и, разумеется, попасться санитарам), на секунду сжал руку Дерека и прошептал ломко: – Я знаю, знаю, ты не поймёшь, но постарайся, пожалуйста, я… – Что, Стайлз? – Нет, – он вздрогнул, вырвал руку, отчаянно замотал головой и, спеша, будто за ним кто-то гнался, ринулся к лестнице. Дерек остался в одиночестве. Их наказание заключалось в том, чтобы двадцать четыре часа провести взаперти в палате. Когда Дерек заходил в свою комнату, чтобы пробыть там ближайшие сутки, он вдруг остро ощутил, что делает что-то неправильное, неверное, что-то, что будет стоить ему всего… Но плечистый санитар грубо втолкнул его в палату и захлопнул дверь. Дерек думал, что сойдёт за сутки с ума. И, если честно, это почти случилось: навязчивое ощущение тревоги, того, что что-то происходит, что-то происходит со Стайлзом, усиливалось с каждой минутой и к концу наказания достигло своего апогея, так что стоило санитарам открыть дверь, и Дерек ринулся на свободу, схватил за плечи первого попавшегося работника, почти закричал ему в лицо: – Стайлз, Стайлз! Где он? Ответом ему послужило молчание. Будто обессилев, Дерек отпустил ошарашенного мужчину. Повернулся, опустошённый, зашагал к двери палаты Стайлза. С каждым шагом всё настойчивее билось в виски иррациональное чувство вины: он не знал, за что, не знал, почему вообще это ощущает, но ощущал – и так ярко, что от этого было больно. Дверь была приоткрыта. Там, в маленькой комнатке, толпились санитары, и Хейл вдруг понял, что произошло что-то непоправимое, что-то страшное, необратимое… Горький, полный отчаяния вопль сотряс стены клиники. Дерек только через секунду понял, что это кричит он сам, что это с его губ слетает песня беспросветной боли. Стайлз – его Стайлз, его хрупкий мальчик с узкими запястьями… Стайлз, повесившийся в собственной палате. Дереку показалось, что в этот момент он сам разломался, разбился на осколки. Такое бывает, когда теряешь тех, кто стал для тебя всем. Такое бывает – но от осознания этого было ни капельки не легче. Дерек не помнил, что было дальше. Его отпаивали лекарствами, в чём-то убеждали, чего-то требовали, о чём-то просили. Он не знал, не слушал и не мог слушать – у него перед глазами ещё стояла леденящая кровь картина, в ушах всё ещё звучали последние слова Стайлза. Ему говорили успокоиться. А он думал, что так и не сказал, так и не сказал, ни разу, что любит, любит до одури, до дрожи в теле, до сумасшествия. И даже спустя семь месяцев он не мог не думать об этом. Семь месяцев в чёртовой клинике, где на каждом углу – призрак Стайлза, семь месяцев, миллион визитов врачей, пытающихся понять его, миллион визитов врачей, которые этого так и не смогли… Дерек уже не знал, какие у него там диагнозы и прогнозы. Его жизнь слилась в один бесконечный серый день: завтрак-обед-ужин, прогулка, душ, сон. Всё по расписанию. И, как робот, он бездумно, механически совершал доведённые до автоматизма действия. А ещё ему снился Стайлз. Каждую чёртову ночь снился, каждую – месяц за день, семь – за неделю, вот и расплата за то, что почувствовал себя счастливым. Ему снился Стайлз, который держал его за руку, обнимал, звал к себе… И Дерек, который никогда в жизни не отличался религиозностью, с каждым днём всё больше и больше утверждался в мысли о том, что в другой жизни, жизни, полной рассветов, они со Стайлзом непременно будут вместе. В последнюю ночь седьмого месяца без Стилински Дерек сидел на крыше. Ему было что вспомнить: в неделе, проведённой с человеком, которого он успел полюбить, оказалось больше светлого, чем в жизни Хейла. Вспоминались поцелуи, объятия, вечный жест руки-в-руке, тёплая улыбка, такая живая, такая невероятная, и чужое смущение, сладкое на языке. На рассвете Дерек поднялся на ноги и, пару секунд пробалансировав на карнизе, спрыгнул. Он летел доли секунды – и на одну из них ему показалось, что обжигающе яркое солнце оказалось совсем близко, обняло его своими лучами, и где-то там, вдалеке, приглушённо и пока ещё едва слышно зазвучал родной смех.