escape

♪ 9GOATS BLACK OUT - Panta rhei 9GOATS BLACK OUT - you HOLLOWGRAM - Rufus Он точно не помнил, когда его перемкнуло и все пошло не так; точнее, ему даже не хотелось допускать мысль о том, что все могло пойти не так, как должно было. Отчужденный, сбежавший от реальности, он не первый день находился в какой-то прострации. Казалось, будто разом сорвался с места, покинул страну, сменил имя, зажил другой жизнью, совсем не похожей на ту, что была у тебя прежде. О том, что существовать в таком эскапизме — беспечно и опасно, он вспоминал лишь в редкие моменты просветления: когда выходил на балкон выкурить сигарету-другую. За тонким стеклом серый Париж мокнул под проливным дождем, улицы укрывал туман. А в Нагое сейчас было солнечно. Когда он открыл окно, из города потянулся насыщенный запах ливня, приглушенный шум города; следом запахло его японскими «Mild Seven». Полная неразбериха в голове, — поймал он себя на мысли, когда в очередной раз понял, что город по ту сторону — что-то чужое, отторгающее, но в то же время заставляющее быть с собой. Франция ему никогда особо не нравилась, несмотря на бескрайнее желание посещать новые места. Зажав сигарету зубами и переминаясь с ноги на ногу, потер озябшие плечи. Кафельный пол балкона холодил босые ступни, и он поспешил вернуться. Как только дверь на балкон закрылась за его спиной, легкие вмиг наполнились запахами комнаты: слабо выветрившейся вчерашней выпивкой, едва уловимым ароматом туалетной воды, тепла и им. Хазуки вдохнул полной грудью — эйфория. Меланхоличный Париж, холодный ливень, ледяной пол балкона и сигареты, которые он покупал в комбини возле дома в Нагое — все осталось за дверью, да и вообще улетучилось, забылось. Даже если совесть начинала напоминать о себе, когда он минуту назад втягивал горький табачный дым, сейчас она моментально заснула, стоило ему лишь на секунду почувствовать, что здесь тепло. — Тебе все не спится, — встретили его с улыбкой. В черном ворохе подушек, одеял и простыней, бледный и по-утреннему теплый, он оказался перед озябшим Хазуки подобно оазису в пустыне — необходимым и опасно притягательным. Он упал в постель как будто падал с разбегу в теплое море. — Не привык долго спать. — В самом деле? — его тихий смех приятно разлился по комнате, и бледные руки кольцом сомкнулись на загорелой шее. — Я люблю спать до обеда, если позволяет график. Особенно если такая погода, как сейчас. За окном, занавешенным тонким кофейным тюлем, неизменно шел дождь: было слышно, как капли с карниза глухо разбиваются о подоконник. А в комнате было тихо. Можно было услышать только как тикали большие настенные часы, и гулко билось сердце Рё, если прислоняться ухом к его груди. Хазуки задрал голову, рассматривая изящный изгиб шеи, змеящиеся на плечи волосы. Эта смоляная копна пахла европейской химией, а выше — ближе к пробору — обладала неповторимым уникальным запахом. Хазу вдыхал его всеми легкими, зарываясь пальцами, но никак не мог надышаться. Когда он сделает это еще раз? У него билет до Нагои в два по полудню, а Рё любит спать до обеда, гулять по Парижу, и на восток не торопится. Откуда он такой взялся, — часто думает Хазуки, но всякий раз забывает свой вопрос, да и ответы, если хоть единожды сам себе отвечал. Порой мужчина в их общей сейчас постели казался ему придуманным и нереальным; то, что они вообще могли хоть как-то касаться друг друга, с трудом укладывалось в голове. Но лишь в те моменты, когда его не было рядом. В остальное время им заполнялось все пространство вокруг и внутри — воздух, тело, мысли — Хазуки ни в чем не отдавал себе отчета. В нем все было не тем, что он привык видеть. Манеры, голос, разговор, его интересы и его видение вещей — все не то. Засыпать возле Юске под работающий телевизор в его двухкомнатной квартире и курить на балконе парижского отеля, когда длинные белые пальцы ныряют в волосы и массируют голову — казалось содержимым двух разных жизней, подобно тому, как актеры снимаются в нескольких фильмах одновременно. На несколько дней он забыл о своей любви к шумным барам, пенящемуся в кружке пиву, солнечному пляжу, запаху сырой пойманной рыбы. Открытый и притягивающий этой открытостью, мужчина рядом оставался для него чем-то непонятным и недосягаемым. И Хазуки готов был пропустить съемки на другой площадке ради этого. — Ты кажешься подавленным. Он будто бы очнулся, когда непроизвольно перевернулся на спину. Щеку начали покалывать кончики спадающих вниз вьющихся волос. Узкие запястья оказались по бокам от лица, и бежать ему было некуда. — Когда считаешь, что я тебя не вижу, — добавил Рё. Казалось, он говорил с оттенком улыбки, но этой улыбки Хазуки ни на йоту не чувствовал в его голосе. Только смотрел снизу вверх на лицо, длинную шею, контрастно проступившие ключицы под завесой волос, белую грудь. — О чем ты думаешь? — О том, что тебя не существует. Поговори еще, — испещренные рисунками руки окольцевали талию, съехали на поясницу, скользнули под тонкое одеяло. Они быстро поменялись местами, и черные витые пряди разбросались по подушкам. Хазуки в пару секунд остался без пропитавшейся дымом безразмерной футболки, и смуглая спина выгнулась под касаниями чужих рук. — Рассказывай что-нибудь, — еще раз попросил он. Он говорил много, отрывисто, но увлекательно, когда между их лицами мешались его волосы, и Хазуки время от времени сминал их в ладонях. Рассказывал о Соборе Парижской Богоматери; прогибаясь в спине и запрокидывая голову, описывал оргáн в свете цветных стекол, библейские сюжеты на старых стенах. Сложно было разобрать, чем он восхищается во время своего повествования, но Хазуки был уверен — явно не органом. Он рассказывал, пока не потерял способность связывать слова — потом его дыхание сбилось окончательно, голос стал срываться, а губы постоянно прижимались к чужим губам, щекам, подбородку, шее. Он сентиментально сплетал свои белые пальцы с другими — контрастно смуглыми и длинными, выгибался, отрываясь от постели, цеплялся за татуированные плечи и оставался в памяти Хазу именно таким. Тонким, почти прозрачным, с волосами черней черного и губами самыми мягкими, какие Хазуки только доводилось пробовать. Какая нелепая Франция. Он боялся, что под закрытыми веками бесконечно будет видеть эти белые руки, волны волос, сливающихся с черным постельным бельем, и слушать, как будто бы на ухо рассказывают о Соборе Александра Невского в треклятом Париже. Боялся, что в это время рядом будет тихо работать телевизор, а с кухни донесется приглушенный кашель Юске, убирающего со стола. Он не любил признавать, что чего-то боится, но стюардесса оповестила о скорой посадке. За стеклом не дождливая Франция, а крошечные города Японии под облаками на солнце. Когда телефон внезапно моргнул новым оповещением, Хазуки еще раз подумал о том, что человеку, придумавшему Париж, следовало бы вообще не появляться на свет, тогда все были бы счастливы. «De vous voir à Paris ♥»*