Башня может подождать

Роланд ходил к нему каждый чертов день. Он заходил в лазарет, в отдельную палату, где Катберт под круглосуточным наблюдением, и неизменно новоявленного лорда встречала давящая тишина. Роланд тихо садился рядом, сжимал бледную руку Берта в своей и держал крепко, прижимаясь губами к перебинтованным костяшкам. Он сидел так действительно долго, не в силах отпустить холодную ладонь. Роланд чувствовал слабый пульс и находился в постоянном напряжении, просто до ужаса боясь, что в какой-то момент он вдруг оборвется, исчезнет, и страшная тишина обрушится на стрелка, а он так и будет держать руку любовника, словно в надежде почувствовать слабые толчки снова. Роланд каждый раз тихо рассказывал ему последние новости, говорил, что ему тяжело справляться без него, обещал, что все станет хорошо, что мир вернется на свое место, и просил открыть глаза. Роланд не питал иллюзий, Гилеад в разрухе, а большая часть стрелков мертва, но ему все равно казалось, что стоит Катберту открыть глаза, как все резко станет хорошо. Должно стать. Потому что Роланду до одури больно без него. Он не мог спокойно жить, не слыша приятного заразительного смеха. Роланд не знал, слышит ли его Катберт, но он обещал ему очень многое, почти что весь мир бросить к ногам, только бы он очнулся. Роланд не всегда мог позволить себе оставаться надолго. Отца больше нет в живых, никого из его приближенных людей — тоже, и весь Гилеад висел тяжелым грузом на плечах только одного Роланда. Иногда Роланд оставался на ночь. Тогда, когда мог себе это позволить. Даже сейчас, когда ад кончился, Роланд не мог жить спокойно и размеренно, просто права на это не имел. Он так ни разу и не отдохнул после страшной битвы, просто не было возможности. На израненные плечи юного лорда резко свалилось слишком многое. У Роланда нет времени на себя, но для Катберта он всегда находил хотя бы полминуты. Дни для Роланда сливались в одну сплошную бесконечную вереницу времени. В какой-то момент стрелок даже перестал отличать ночь от дня. Когда счет пошел на третью неделю, Роланд думал, что свихнется от постоянных кошмаров и страшного напряжения. Он всегда знал, что быть лордом громадного феода нелегко, и перед глазами у него всегда был пример в виде отца. Только у Стивена был штат слуг, советников и прочих. У Роланда нет ничего из этого. У него есть только бессонные сутки, полные тревог и тяжести и бледный Катберт, у которого нет сил, чтобы открыть глаза. Когда закончилась третья неделя, Роланд был уже почти что на грани отчаяния. В какой-то момент он начал жаловаться спящему любовнику на жизнь, неизменно прижимаясь губами к костяшкам, теперь уже не скрытым бинтами. Когда в какой-то момент, кажется, поздно вечером, слабые пальцы, до того ледяные и неподвижные, едва-едва шевельнулись, сжали ладонь Роланда, тот вскинулся, видя дрожащие ресницы и тихо позвал, склоняясь над Катбертом. Он нежно тронул висок Берта, убрал волосы с его лица. Сонные глаза цвета шоколада, мелькнувшие меж век, заставили выдохнуть облегченно и улыбнуться едва заметно. Берт раскрыл сухие губы, возможно, пытаясь спросить, что происходит, но Роланд опередил. — Мы победили. Его слова повисли в тишине лазарета; Катберт моргнул, осознал и улыбнулся. Господи, как он улыбнулся, как Роланд скучал по этой улыбке и по этим ярко блестящим глазам. Роланд не уточнил, какими же громадными потерями далась эта победа, Катберт и так знал, знал не понаслышке, и это знание теперь всегда с ним, с ними обоими — в виде огромного количества шрамов от пуль, резко увеличившего свою площадь кладбища Гилеада и черной от крови земли на Иерихонском холме. Но Роланд плевал на это с высоты Башни. Да ему на весь мир теперь все равно, потому что Катберт жив, и теперь точно все будет хорошо. Он теперь в лазарет ходил каждый раз с бездумной счастливой улыбкой, а на душе легко-легко. Тело продолжало болеть, кошмары продолжали сниться, но теперь это все вообще неважно, потому что у Катберта яркая улыбка от уха до уха, нахальный тон голоса и блестящие глаза. Он встречал Роланда, обычно сидя, но его тут же всегда укладывали обратно. Катберт шутил беззлобно, что лорд похож на заботливую мамочку, а тот только отмахивался и говорил, что не выпустит Берта из лазарета в ближайшие несколько недель. Тот фыркал возмущенно и говорил, что намного уютней ему будет где-нибудь у лорда в комнате. Роланд к этому прислушался только через три недели, когда врач заверил, что Катберту уже можно вставать. Роланд занимался тем, что следил за Гилеадом. Катберт занимался тем, что помогал ему в этом… и следил за Роландом. Юный лорд абсолютно забывал про собственные потребности, ему надо было напоминать про еду, и порой приходилось просто насильно вытягивать из-за рабочего стола. Так же и со сном. Иногда Роланд отключался прямо за рабочим местом, или не дойдя до кровати несколько шагов. Он чертовски уставал, но продолжал все взваливать на себя. А Катберту он не позволял брать на себя «слишком много». Как будто Берт один раненный, как будто у Роланда кожа чиста и без единого следа прошедшей битвы. Глупости какие, ну в самом деле. Катберт ворчал и грозился тем, что Роланд так и до тридцати не доживет, а дин развалившегося ка-тета улыбался ему бледно, говорил, что все с ним нормально, но стоило Роланду только голову опустить, как он тут же отрубался. Катберт даже не знал, что сложнее, уложить Роланда спать или заставить его поесть хотя бы раз в день. В принципе, в первом случае помощь Катберта не всегда была нужна, Роланд самостоятельно отрубался, без всякой помощи. Затащить его в кровать было задачей, по сложности сравнимой с испытанием становления стрелком. Роланд стал соглашаться ложиться в постель почти без споров только через месяц, когда работы стало чуточку поменьше. Но и то он позволял себе это не каждую ночь, в какие-то моменты становился упрямым настолько, что на него хотелось наорать. Особенно тогда, когда он сначала нависал, целуя, а потом, когда понимал, что Катберт пытается скорее уложить его, чем добивается близости, то тут же шел на попятную и пытался вернуться к работе. Катберт злился, скрипел зубами, в какой-то момент начинал кусаться. Он понимал, что до нормальной жизни им еще очень и очень далеко, но хотелось отдохнуть после всех ужасов произошедшего. И отдохнуть хотелось с Роландом, лежа рядом, целуясь, просто спя, но кто его будет слушать. Катберту удалось это провернуть еще через полторы недели. Не в полной мере, конечно, но уже что-то. Зато как до одури хорошо было чувствовать тяжесть и жар Роланда, его губы и руки, касающиеся везде-везде. Столько времени прошло, а раны так до конца и не зажили, и поэтому дин был особенно осторожен, возможно, даже чересчур. Но Катберту нравилось. Но больше он все-таки хотел спать. И уложить Роланда, потому что тот выглядел просто ужасно от постоянного недосыпа, бессонницы и кошмаров. Избавиться можно было от первого и второго, а кошмары снились и Катберту тоже. И еще всем тем, кому посчастливилось выжить. Они целовались лениво и устало. Роланд нависал сверху, опираясь на согнутые в локтях руки, но чувствовалось, что он готов вот-вот упасть и отключиться. Катберт чувствовал его легкое возбуждение в движениях и дыхании, но оно было больше вымученным и усталым, таким, от которого хотелось скорее избавиться, задавить его, лишь бы не чувствовать. Катберт гладил любовника по плечам, расслабляясь. Роланд дышал тяжело, и движения с каждой секундой становились все ленивее. — Давай спать, — тихо шепнул Катберт, зарываясь пальцами в волосы Роланда. Тот выдохнул мученически и пробормотал: — Я хочу… — Я тоже хочу. Но будет невесело, если ты отключишься прямо посреди процесса, — фыркнул Берт беззлобно, провел ладонью по волосам Роланда еще раз и поцеловал в лоб кратко. — Потом. А сейчас спи. Роланд нахмурился, будто решая, действительно ли лечь или пойти работать дальше при таком раскладе. — Ложись, — вздохнул Катберт с улыбкой. Роланд мотнул головой сонно. — Ложись спать, тебе говорят. Ты прошел через ад, имеешь право на отдых. — Ад оставил кучу следов, их нужно заметать. — Давай ты сначала поспишь, Роланд. За несколько часов ничего не случится. Ты уже и так много сделал. Тебе надо высыпаться хотя бы раз в месяц. В идеале, каждый день, конечно же, но тебя же не заставишь. Роланд хмыкнул, и Берт протянул к нему руки, раскрывая объятия. Стрелок вздохнул и склонился к нему, падая рядом. Роланд устроил голову на здоровом плече любовника, тут же чувствуя, как тяжелеют веки, и болят глаза. Тело ужасно ныло от усталости, требовало сна и тепла. Роланду подумалось, что спать — это все-таки не так уж и плохо, но свои мысли он не озвучил. Катберт же примет к сведению. У них редко выдавался час свободного времени, но когда все-таки они получали его, то едва ли проводили это время в спокойствии. Обычно Роланд занимался самокопаниями, а Катберт не мог его оставить одного, занимаясь этим за компанию. Они могли просто гулять в такие часы, но ноги будто сами приносили на кладбище. На громадное теперь кладбище Гилеада. Они вдвоем могли подолгу обходить могилы, читая имена тех, кого никогда не знали, натыкаться на безымянные, братские, без всякого надгробья или любого другого опознавательного знака. На кладбище было не страшно, было горько и обидно за всех них. Только одну из могил они обходили стороной, большим полукругом, не решаясь подойти на протяжении долгих месяцев, мучаясь от дикого чувства вины, боли, ужасной тоски и пустоты от развала ка-тета, который когда-то казался вечным. В какой-то момент Роланд решил, что хватит бегать от этого. Они стояли вдвоем у могилы Алена. Роланд перебирал пальцами по холодному надгробью, где выгравированы даты и имя. И оба молчали, будто боясь нарушить кладбищенскую тишину. Они стояли вплотную друг к другу, соприкасаясь плечами, а с небес тихо падал редкий снег, оседая на промерзлой земле. Роланду горько. Он слышал, как Катберт дышит медленно и тяжело, и коснулся его пальцев своими. Почувствовал, как они вздрогнули, а потом ладонь раскрылась навстречу. Они не смотрели друг на друга, так и стояли, оглядывая громадное теперь кладбище Гилеада. Ален слишком глупо погиб. Он ведь так и не узнал, от чьих рук это произошло, и теперь уже никогда не узнает, но они-то вдвоем прекрасно осведомлены, сами вскидывали револьверы и сами стреляли. Так опрометчиво, не подумав. Страх, напряжение взяли верх над разумом, и вот, что вышло. Вышел кошмар. Когда руки работают быстрее разума — это отвратительно. Роланд отмер, только когда Катберт тихо позвал его: «Пойдем домой». Он моргнул, посмотрел в его грустные глаза и кивнул, сжимая холодную ладонь. Больше на могилу Алена они не ходили. Чем больше проходило времени после битвы, тем легче было справляться с управлением феода, со всем этим в принципе, тем больше было свободного времени. И появилось время на сон. Только вместе с этим всплыла еще одна проблема. Битва на Иерихонском холме продолжала сниться им обоим. Иногда они вздрагивали и просыпались одновременно, будто видя один и тот же сон с одним и тем же сценарием. Как оказывалось всегда, что не будто, а действительно перед внутренним взором во сне представали одинаковые картинки. Страшные, кровавые и тяжелые, перевирающие реальность, потому что у Катберта в таких снах умирал Роланд, а у Роланда — Катберт. И это было действительно страшно, потому что не всегда можно было понять сразу же, что сон исчез, а потолок перед глазами — это наяву, это не затянутое багряными тучами небо, а твердая поверхность над их кроватью. Роланд после таких снов не мог уснуть очень и очень долго, особенно, если Катберту удавалось пережить ночь спокойно. Так он оставался наедине со своими мыслями, мог думать только о битве, слушая мерное дыхание любимого человека. Роланд слишком хорошо помнил, как стих гул страшного сражения, и как начали нарастать стоны раненых и умирающих. Роланд помнил, как с трудом смог отыскать Катберта среди трупов. Он лежал, как изломанная кукла, залитый кровью и невероятно бледный. Не шевелился, был и сам похож на мертвого. Роланд помнил свой страх, который затмил сознание, боль и усталость. Он понимал, что если Катберт мертв, то для него смысла уже не будет никакого. Башня — это то, о чем Роланд подумал бы в последний момент, если бы мог думать тогда. Стрелок тогда просто упал рядом с любимым человеком, ноги подогнулись от усталости, но отключиться Роланд себе не позволил. Не мог позволить. Он помнил, как сжал запястье Катберта трясущейся рукой, сжал крепко, так, что это наверняка было бы больно, и застыл, чувствуя, как холодеет, как кровь отливает от лица и от кончиков пальцев и заставляет сердце судорожно колотиться. Сейчас, лежа в кровати, пока рядом тихо сопел Катберт — его живой, счастливый Катберт — Роланд думал о том, что никогда в жизни так не боялся ни до битвы, ни после нее. Потом он все-таки ощутил пульс. Слабый, будто бы даже робкий, но сердце стрелка билось. У Роланда тогда отлегло так, что он смог вдохнуть полной грудью, которая была пробита тремя или четырьмя пулями. Роланд, пожалуй, слишком часто об этом вспоминал. Думать об этом было тяжело, потому что вплотную лежал Катберт, у которого раны почти зажили. Все произошедшее казалось дурным отвратительным сном. Тяжело и горько было думать о трупах и боли, когда в шею трогательно сопели, прижавшись вплотную, когда можно было чувствовать привычный запах родного человека и просто дышать им. Еще одна проблема всплыла через еще один месяц и состояла в том, что у Роланда не было людей, которым бы он мог доверять по-настоящему. Кроме Катберта, конечно. Но Роланд наотрез отказался посылать Катберта разбираться с делами где-нибудь на краю феода. Он не посмотрел ни на какие уговоры и убеждения, произнесенные самим Катбертом с особым жаром и рвением. Роланд сказал свое категорическое нет, никакие доводы не слушал, а под конец посмотрел таким взглядом, что Катберту резко расхотелось продолжать бессмысленный спор. Роланд смотрел устало и горечью, и Катберт будто только в тот момент понял, почему Роланд не хочет никуда его отпускать. Он боялся, вот и все. Боялся потерять из поля зрения человека, из-за которого несколько недель находился в диком напряжении и страхе за его жизнь, боялся отпускать его туда, где может быть очень опасно, потому что уже видел, как Катберт умирает, и воспоминания еще слишком свежи, а заново тот ужас испытывать не хотелось никому. И, конечно же, Катберт уступил, ну просто не мог он выносить этот взгляд, не мог продолжать спорить, когда Роланд смотрел так, что душу наизнанку выворачивало, смотрел так, что не подойти казалось нереальным. Подойти, крепко обнять, погладить по голове и шепнуть на ухо «я здесь, все хорошо», а потом получить крепкое, почти судорожное объятие в ответ. В итоге Роланд поехал по делам сам, оставляя Катберта за главного. Отпускать его Катберт конечно же не хотел, но что было делать. Как будто сам Катберт не боялся потерять его в любой момент. Зато Роланд писал ему. Писал по-настоящему много. Первую половину каждого письма он сухим языком подробно расписывал о положении дел, давал некоторые распоряжения и так далее. Занимало это дело много, но даже оно казалось небольшим по сравнению со второй частью. Роланд, о котором говорили, что у него нет воображения, писал такие письма, в которых от каждого слова веяло нежностью и тоской. Слова на бумаге, написанные его почерком, заставляли бездумно улыбаться, прикусывать губы и весело фыркать. Катберт перечитывал каждое на несколько раз, лежа в их постели, а потом писал в ответ не менее длинные и не менее чувственные письма, не забывая добавить в каждом немного пошлости и откровенности, с глупой улыбкой грызя кончик пера, а потом отплевываясь от того, что умудрился отгрызть, замечтавшись. Только ничего это не спасало от продолжавшихся кошмаров. Было очень сложно просыпаться и не чувствовать Роланда рядом. Было так до одури страшно, что он действительно мертв, и даже перечитка самого свежего письма не спасала, потому что мало ли, что могло произойти за это время. Постоянный страх, ожидание новых вестей страшно выматывали, не давали спокойно жить, но писать Катберт об этом не хотел. Не хотел дергать юного лорда с этим, у него и так слишком много дел и причин для волнений. И велика вероятность того, что он мучается от того же. Роланд отсутствовал почти полтора месяца, зато вернулся живой, невредимый, без единой царапины, и Катберту огромных усилий стоило не накинуться на него прямо на улице, где стояли и другие стрелки. Терпеть до их комнаты пришлось около часа или полтора, но только дверь за ними закрылась, как глаза Роланда ярко и голодно сверкнули, а Катберт оказался прижат к закрытой двери. — Я скучал, — вздохнул Роланд с улыбкой, прижимаясь к губам любовника, не давая возможности ответить никак, кроме как телом. Катберт мурлыкнул, обнял его за шею и прижался всем собой, чувствуя жар родного любимого тела. Лорд казался чертовски горячим, а его нетерпеливое возбуждение чувствовалось просто физически (и дело не только в том, что упирается Катберту куда-то в пах). Катберт улыбался сквозь поцелуй, зарылся пальцами в мягкие волосы, ероша и растрепывая. Роланд выдохнул, обнимая его крепче, скользнул губами по шее, и Берт улыбнулся, подставляясь под ласку. — Знаешь, как невесело было, — жарко выдохнул Роланд, — читать твои письма и не иметь возможности коснуться? Катберт засмеялся, жутко довольный собой. — А знаешь, как невесело было писать тебе все это и не иметь возможности увидеть твое выражение лица, пока ты читаешь это? Роланд фыркнул тихо, потом посмотрел хитро и лукаво и произнес очень провокационно: — Ну, ты покажешь мне, все, о чем писал? У Катберта глаза ярко сверкнули, он улыбнулся — широко, нахально, невероятно пошло. — Напомни мне, ты предпочитаешь горизонтальные или вертикальные поверхности? То, как темнели глаза Роланда в такие моменты — бесценно. Катберт скучал по этому. Дико и до одури скучал по рваным прикосновениям, по жару, по вот такому, почти что грубому Роланду, по этим ощущениям, которые, казалось, остались еще в прошлой жизни, которая раскололась второй раз, а трещиной стала битва. Первая трещина — это Меджис, теперь просто невероятно далекий. Хотя обо всем этом тяжело размышлять, когда сознание плавилось, а тело дрожало в горячих сильных руках, когда воздуха не хватало только потому, что Роланд отстранялся слишком далеко, когда сил хватало только на то, чтобы царапать широкие плечи и стонать. Жизнь у них определенно налаживалась. Уже после жаркой ночи Катберт пьянел только потому, что мог спокойно лежать у любовника на груди, и тот никуда не спешил, только лениво водил пальцами по влажной спине Берта и почти дремал, расслабляясь после долгой поездки. Чем дальше время уносило от страшной битвы, тем страннее было вспоминать о ней. Очень странно было думать о тех событиях и не испытывать таких ярких ужаса и боли. Странно было обсуждать сражение спокойно, почти без былых чувств и эмоций. Странно, но очень-очень хорошо. Конечно, шрамы теперь с ними на всю жизнь. Шрамы, редкие теперь, но очень правдоподобные кошмары, когда просыпаешься от собственного крика и взволнованного шепота на ухо о том, что все хорошо, все закончилось. На всю жизнь и вина из-за смерти Алена, тяжелая, удушающая, но боли из-за этого уже почти нет, но пересилить себя и подойти к его могиле все еще тяжело, но Роланд переступал через себя теперь почти каждый день, иногда стоял по полчаса и просто смотрел, перекатывая тяжелый камень в груди. Только здесь, у этой могилы, он возвращался мыслями к Башне, к радуге Мерлина, даже к Риа с Кооса. А потом в поле зрения появлялся Катберт, брал его за руку и уводил оттуда подальше. В конце концов, Гилеад из разрухи они вывели, начали восстанавливать рухнувший Альянс, отстраивать их собственный мир заново на обломках и пепелище предыдущего. Смотреть, как из пепла снова прорастали цветы, было потрясающе. Даже земля на Иерихонском холме очистилась от трупов и смрада, впитала в себя те галлоны пролитой крови, и на этой земле снова начала расти зеленая трава, еще ярче предыдущей. В какой-то момент исчезла и горечь, и Роланд смотрел на могилы своих родителей, на могилу Алена, могилу сэя Роберта, и ему больше не было больно. У Роланда есть огромный феод, который нужно вести. У Роланда есть Катберт. А у них обоих впереди — будущее, совсем не эфемерное, реальное, определенное. В нем нет ужасов войны, нет боли и страданий, есть только они оба, есть друг у друга, и этого достаточно. А Башня… Башня может подождать.