боль

Бэкхену было четырнадцать, когда ему поставили диагноз «шизоидное расстройство личности». Будучи всегда скромным и стеснительным ребенком, он не имел много друзей и не отличался успехами в школе. Его родители не придавали этому значения, ссылаясь на то, что таким он родился. Но в последние годы он стал более ассоциальным и замкнутым в себе. Раздражительность и холодность к окружающим, даже к семье, стали вызывать беспокойство у родителей. Когда Бэкхен был в старшей школе, он с матерью и отцом отправился к психотерапевту. Когда сам он улышал свой диагноз, то не был особо удивлен. Вообще-то, он всегда подозревал, что не совсем такой, как его сверстники и окружающие. Однако его все устраивало: Бэкхен никогда не страдал от одиночества, ему было спокойно, когда он занимался теми немногими делами, которые ему нравились. Он старался всегда быть вежлив и учтив, поэтому никто не смел в школе назвать его странным или чокнутым. Все просто считали его несколько отчужденным и не пытались выйти с ним на контакт, что устраивало. На самом деле, он был даже рад, когда услышал свой приговор. Потому что теперь он мог оправдать все то дерьмо, что натворил. Теперь никто не смел обвинить его: это не он, это его расстройство навалило дерьма. Теперь все те отвратные и гадкие слова, пакостные поступки, неправильные решения, жуткое поведение можно было скинуть на плечи его шизоидности. Теперь, с этим расстройством, Бэкхен был чист. Однако было то, что в его новом укладе жизни ему не нравилось: теперь все вокруг принялись жалеть его, и это было противно. Сочувствующие взгляды родственников, чрезмерная опека отца и матери, вечное потакание его капризам раздражали. Но последней каплей в чаше стал визит его одноклассников из средней школы к нему домой: — Привет, Бэкхен, это я, Юна, — у его кровати стояла невысокая девочка в очках и с корзиной фруктов в руках, а за ней еще два мальчика и девчонка. Бэкхен к тому времени не ходил в школу уже 3 месяца, так как проходил лечение в больнице. Он не помнил никого из одноклассников. Разве что только эту самую Юну, потому что сидел с ней два года за одной партой. Но не знал о ней ровно ничего. — Привет. — Как твое здоровье? — мальчишка, стоящий за Юной, подал голос. — Все хорошо. Повисла тишина, и замявшиеся подростки протянули корзину с открыткой в ней. Мать, которая присутствовала и лицезрела эту неловкую сцену, начала суетиться. По ней было видно, что она волнуется и возбуждена приходом якобы друзей ее сына. — Слушай, прости, мы правда не знали, что с тобой происходит, — начала другая девчонка. — Нам и всему классу очень стыдно, что мы не пытались тебе помочь. — Все в порядке, — Бэкхен пытался понять, что за сорт яблок притащили ребята. -…мне очень жаль. Мы должны были больше с тобой говорить, а не избегать тебя. Мы все очень скучаем и любим тебя. — Да, спасибо. Наверное, это искусственно выращенные плоды, ведь сезон еще не начался. Интересно, а где они в феврале достали клубнику? — Надеемся, ты скоро выздоровеешь и… У Бэкхена начала болеть голова от этого бессмысленного бреда, и он прервал их: — Кажется, уже поздно. Вам, наверное, уроки еще делать? Подростки стояли, удивленно глядя на Бена. Они ведь только пришли. Мать Бэкхена вскочила с дивана и сказала: — Сынок, твои одноклассники только пришли, думаю, им еще есть что сказать, — и постаралась улыбнуться. Боже, как же бесит, когда ты так улыбаешься, мама. — Невежливо с моей стороны задерживать их тут, мама, — Бэкхен тоже постарался улыбнуться, но получилось как и всегда: угловато и неестественно. Интересно, а Бэкхен сам когда-нибудь понимал, что у него отвратные улыбки, в которых нет ни капли искренности? Наверное, да. — Нам не трудно, Бэкхен, мы ведь специально к тебе пришли. Прошу, проваливайте уже. От тебя, Юна, несет дешевыми духами. У матери с туалетного столика стащила небось, да? Атмосфера накалялась. Смущенные четыре подростка, нервная мать и недоброжелательный Бэкхен, по которому трудно определить его настроение. В итоге, ребята остались. Они пробыли в доме Бенов еще два часа. Мамаша Бэкхена оставила их, как только он сам решил не выгонять ребят. Она решила, что все-таки не так уж и ассоциален ее ребенок, когда увидела, как он спокойно и уверенно отвечает на вопросы детей. Проводив ребят, она зашла в комнату сына. И, впервые за долгое время, он начал разговор первым: — Забери мои документы из школы, и давай переедем. Что случилось тогда в комнате Бэкхена, ей выяснить так и не удалось. Но ослушаться единственной просьбы сына она не могла. Поэтому Бэкхен стал получать домашнее образование. Он посещал различные групповые терапии, принимал медикаменты, тренировался дома. Однако что-то в нем изменилось после случая с одноклассниками. Теперь он пресекал любые попытки родителей угодить ему, уже не отвечал на их вопросы с былой учтивостью. Едва кто-то проявлял к нему жалость или сострадание, он отталкивал этих людей, грубо и без прелюдий. Если раньше он был просто холоден, упрям, раздражителен, то теперь еще и груб, недоброжелателен и постоянно зол. Казалось, он даже не хотел и не пытался вылечиться. И это пугало. Но после года с лишним такого образа жизни, когда Бэкхену было почти 16, ему надоело. Он дико устал жевать горькие таблетки, видеть одни и те же лица в белых халатах, слушать монотонный голос своего домашнего учителя, слышать плач матери сквозь тонкую стену по ночам. За это время он заметно ослабел: стал бледен и худощав. Единственной вещью, которая вызывала у него какие-то положительные чувства, было рисование. Он тщательно скрывал свое увлечение, ибо знал, что врачи вцепятся в это занятие и станут использовать его как способ лечения Бэкхена, как они сделали с коллекционированием марок, которым он увлекался. Они пихали марки во все терапии, постоянно ему о них напоминали, вечно заставляли сравнивать все с марками и думать о марках 24 на 7. И оттого это занятие ему опротивело. Поэтому парень очень боялся, что у него отобьют и это его единственное стремление — рисовать. Но не об этом. Бэкхену надоела его рутина, и он решил, что пора выздоравливать. Однако это оказалось непросто. Потому что, сколько бы ни пытался, а захотеть общаться с людьми, чем-то заняться, чего-то желать он не мог. Поэтому он прикинулся здоровым. Сначала получалось не очень, это было тяжело — имитировать возбуждение, выдавливать из себя слезы во время семейного просмотра «Хатико» (хотя клал он на эту собаку, он животных вообще не любит), делать нарочито веселый голос, когда его приглашают в аквапарк его кузены. И он сам начал действительно верить, что идет на поправку. В течение года он менялся. Он сумел убедить не только окружающих в своем выздоровлении, но и самого себя. Теперь, когда он подпевал под песни своей якобы любимой группы и радовался выходу их нового альбома, он считал, что научился чувствовать, хотя сам не осознавал, что неискренняя радость — всего лишь его обыденная привычка, не чувство, а его имитация. И только одного у Бэкхена сымитировать не получалось. Это сексуальное влечение. Его не интересовали девушки. Он сначала испугался, что он гей, но и парни его не влекли. Однажды его отец принес ему порно-журнал, надеясь, что хотя бы оголенные женщины вызовут у сына хоть какие-то чувства. Но и это провалилось. И Бэкхен решил просто забыть об этом, понадеявшись, что когда-нибудь и к нему придет. И все же, для окружающих он казался здоровым. И наконец он перестал принимать вонючие лекарства. Реже стали посещения больницы. И однажды, сидя за столом, он сказал: — Хочу в школу. Было ли это желание искренним? Бэкхен сам не знал. Однако он знал, что все нормальные ходят в школу. И он тоже должен. Такое заявление чада повергло родителей в радость. Они начали подбирать сыну частную школу, где тому будет комфортно, но подросток сказал, что желает посещать обыкновенную старшую школу. И спустя пару месяцев, стоя в отглаженной белоснежной рубашке у порога новой школы, он думал, что теперь сможет жить.