Вакантное место на смерть

Пока я мчалась по загруженным улицам Лос-Анджелеса, в голове пустотой разливалась паника, а сердце, глухо ухая в груди, гоняло по венам страх. Полтора часа изматывающей поездки промелькнули секундами и только уже будучи в лифте, медленно ползущем на этажи пентхаусов, под нескончаемый аккомпанемент классической музыки, привалившись к стальной стене, я позволяю себе перевести дыхание и постараться успокоиться. Все хорошо. Все будет хорошо! Черт тебя побери! Сейчас я увижу Лексу, обниму ее, и весь раздрай в моих чувствах и в моем организме пройдет… А потом я расскажу Линкольну об ужасных новостях… Спустя еще пять этажей мне даже удается ехидно улыбнуться, когда я понимаю, что так быстро пронеслась по холлу отеля, что мистер Кейдж Уоллас даже не успел проводить меня презрительным взглядом, не то чтобы втянуть в очередной неприятный разговор с завуалированными оскорблениями в мой адрес. И это, надо признать, слегка улучшает настроение, помогая терпеливо дождаться нужного 67 этажа. Однако, когда я выхожу из лифта, желудок вновь судорожно сжимается, делая очередной испуганный кульбит. Господи Иисусе, как же мне надоело постоянно находится в состоянии напряжения! Долбаный! Долбаный! Долбаный маньяк! Сдернув сумку с плеча, настороженно заглядываю через распахнутые настежь двери пентхауса, откуда громким речитативом доносится матерный реп. В центре гостиной, раздавая указания направо и налево, стоит Линк, а вокруг него снуют какие-то люди в рабочих комбинезонах. — Линкольн, что происходит?! — Бросив сумку в коридоре, я подошла ближе. — Уезжаем на съемки! — Он растерянно развел руками. Что за хрень! Не может такого быть! Лекса ведь обещала… — Где она? Махнув в сторону спальни, парень поспешил на громкие крики, доносящиеся с террасы. Какое-то странное чувство, что-то похожее на ощущение безысходности или предрешенности охватывает меня, стоит потянуться к ручке двери. Больше всего на свете хочется отдернуть дрожащую руку и, развернувшись, торопливо уйти, в надежде, что когда я вернусь сюда вечером, все встанет на свои места и будет так же, как и в предыдущие вечера. Но я не оставляю себе шанса на побег. Расстроенно потерев переносицу, рассеянно провожу пальцами по волосам и решительно распахиваю дверь. Она стоит у освобожденного от занавесок окна и, заложив руки за спину, смотрит куда-то вдаль. Здесь тоже повсюду снуют люди, складывая в коробки ее вещи. Кто-то заходит и выходит. Но, похоже, шум и гам в комнате ее не трогает, их как будто нет для нее, или, может, ее самой здесь как будто нет. — Лекса? Если она и не ожидала моего прихода так рано, то даже не вздрогнула. И не обернулась. Делаю несколько неуверенных шагов и застываю посреди спальни, вдруг впервые за долгое время, ощущая себя здесь лишней. — Лекса, почему Линкольн говорит, что вы уезжаете? Переступив с ноги на ногу, она медленно обернулась. Яркое полуденное солнце, вторгаясь в комнату через огромные стекла, окутывает ее, оставляя мне лицезреть лишь силуэт. Молчание давит, а солнечные лучи, утаивающие от меня выражение лица девушки — раздражают. Я злюсь, сжимая зубы… Ну что за бред, я злюсь… на солнце! — Ребята, — позвала она, привлекая к себе всеобщее внимание. — Не могли бы вы нас оставить на пару минут? Похоже, никто из окружающих нас людей не против сделать перекур. Побросав свои дела, они гуськом потянулись из комнаты, пока я, сквозь золотую завесу света, вглядываюсь в темный силуэт Лексы. И, на мгновение, лишь на мгновение, мне кажется, что я стою на самой высокой вершине Большого каньона и держу свое сердце над его обрывом. Легкий щелчок замка отделяет нас от доверху наполненного народом пентхауса, оставляя тишину звенеть в моих ушах. И я судорожно выдыхаю, стоит Лексе сделать несколько обманчиво мягких шагов в мою сторону: — Потому, что я уезжаю. Не показалось… Мое сердце летело с обрыва, а я летела следом на всех скоростях и совершенно без страховки. — Когда ты узнала? Мы ведь договаривались, что ты скажешь мне. С едва заметным раздражением поведя плечом, Лекса скользит по мне спокойным, даже безразличным взглядом. Ее абсолютно бесстрастное выражение лица не оставляет мне никакой надежды, когда она равнодушно выдыхает: — Видимо, я говорю об этом сейчас. Как же это все неловко… Как же это неловко, стоять перед любимым человеком и заранее знать — тебе больше не признаваться ему в чувствах. Как же это неловко, испытывать всю эту нежность, теперь, когда она уже никому не нужна. Как же это неловко, смотреть в родные глаза и не видеть в них… ничего. Господи, как же это все до безумия неловко! Наверное, мне стоило бы что-то сказать. Но я лишь хмурюсь, отупело, смотря на аккуратно заправленную огромную кровать с искусно резным деревянным изголовьем. Всего несколько часов назад она исступленно целовала меня на этой кровати. Всего несколько часов назад я думала, что весь мир, прячущийся в ее теплых, солнечно-зеленых глазах — принадлежит мне… Негромко постучав, как всегда стремительная, в спальню влетела Аня, прерывая наш и без того не складывающийся диалог: — Лекса, Маркус передал документы, которые ты просила. — Замерев при виде меня, девушка неуверенно взмахнула в воздухе желтым бумажным пакетом. — Положи на комод. Быстро выполнив приказ и бросив на меня еще один настороженный взгляд, Аня вышла. Отчего-то стало трудно дышать. Усталость и боль, в миг разлившись по телу, разрывали его изнутри. Сердце, спотыкаясь на каждом шагу, гулко и натужно стучало в груди. Игрушка! Ты всего лишь была игрушкой, Гриффин! У Лексы начались съемки и надобность в виде глупой влюбленной блондинки отпала! — Попроси кого-нибудь из твоих людей покидать мои вещи в коробку, и отправить их мне. Она молчит… Остатки гордости, уверенно поднимая вверх голову, заставляют развернуться, чтобы уйти: — Значит, все… Слова слетают с губ раньше, чем я отдаю в них себе отчет. И в ту же секунду меня заполняет отвращение к самой себе. Что ж ты делаешь, Гриффин?! Чего еще ты ждешь от нее?! Я не хочу задавать вопросы. Я не хочу ни на один из них слышать ответов. Только не от нее. — Я не таскаю любовниц за собой по съемкам. Да, это именно то, что я боялась услышать больше всего. По телу с новой силой разливается ноющая боль. Меня так сильно разрывает изнутри, что я даже не сразу замечаю, как рот наполняется привкусом крови. Но это меня не удивляет. Все это словно перестает иметь значение, только сила, ломающая мои кости внутри меня. Не оборачиваясь, шагаю к двери. — Кларк. Разве можно ненавидеть себя еще сильнее? Видимо можно. Потому что я ненавижу себя каждой частичкой своей души за внезапно вспыхнувшую надежду от того, что она позвала меня по имени. Останавливаюсь, не решаясь, обернуться. — Ты говорила, что в любой момент подпишешь соглашение о неразглашении. Боже! Не в силах произнести ни слова, вновь киваю. — На комоде, в пакете. — Ни капли чувств, только холод и равнодушное спокойствие. Подойдя к комоду, распаковываю пакет и, вооружившись лежащей рядом ручкой, принимаюсь ставить подпись. С каждым новым росчерком по телу спасительными волнами разливается бесчувствие… еще, еще и еще. И когда я добираюсь до последней страницы, холодная бездонная пустота становится моим спасением. Уверенно оставив последнюю подпись, аккуратно отцепляю чек, выписанный на мое имя с суммой в сто тысяч долларов. Что ж, мое эго должно быть довольно — я была лучше, чем все остальные! Даже заслужила двойную ставку! Крутя в руках ценный прямоугольник бумаги, подхожу к ней: — Еще что-то подписать надо? — Это все. Ее голова как-то неестественно резко дергается и мою ладонь обжигает боль, огнем разбегаясь по пальцам. Но я этого не чувствую, на ходу остервенело рву чек и выскакиваю из пентхауса. К черту! К черту все! Пора заканчивать с этим дерьмом! Я не знаю, как оказываюсь у машины. Из какого-то потерянного забытья меня вытягивает голос запыхавшегося Линкольна: — Кларк, подожди! — Пару раз тяжело выдохнув, он протягивает мне мой телефон и сумку. — Слушай, я не знаю, что с ней сегодня такое… — Все нормально, Линк. — Устало бормочу в ответ, закидывая вещи в машину. Парень расстроено смотрит на меня, потирая лысый затылок: — Кларк, я не в курсе, что у вас случилось, но Лекса попросила не пускать тебя за руль и отвезти, куда скажешь. Наверное, я должна что-то чувствовать от этих слов, но я не чувствую. И осознание этого лишь еще большим холодом разливается по телу. — Ты хороший друг, Линк. — Быстро приподнявшись на цыпочки, оставляю легкий поцелуй на его щеке и сажусь за руль. — А Лексе передай, пусть засунет свою заботу себе в задницу. Он все еще стоит, смотря мне в след, когда я, подрезая проезжающие мимо машины, уношусь подальше от отеля и его постояльцев… от нее… Ярко прорезав темноту, свет фар лениво проскальзил по фасаду дома, на несколько секунд выхватывая из темноты сидящую на крыльце Октавию. Тяжело выдохнув, выбираюсь из машины. — Наконец-то. — Облегченно выдыхает Окс, поднимаясь с моего порога. — Давно ждешь? — Ну, так. — Она неопределенно машет рукой. — Ты чего телефон выключила? — Хотела подумать в одиночестве. — Устало отвечаю я, проходя мимо и открывая дверь. — Я, блин, думала ты уже на полпути в Сан-Франциско. — Не в этот раз. — Бросив ключи на столик, стягиваю ботинки и иду к лестнице. — Тебе Линкольн сказал? — Эм… — Подруга на мгновение тушуется. — Вообще-то да. Безразлично пожимаю плечами и, сбросив куртку у подножья лестницы, начинаю подниматься на второй этаж: — Ладно. Выпить хочется. — Я тут прихватила с собой кое-чего. — С готовностью отвечает Октавия и за моей спиной слышится шорох пакета, а затем и характерный звон бутылок. — Хорошо. — Не оборачиваясь, бросаю я, потому что знаю, что она стоит внизу и напряженно всматривается мне вслед. — Надеюсь это кое-что очень крепкое… Окс, давай ты тут сама, я очень хочу в душ. Не дожидаясь ответа, бреду в спальню, на ходу стягивая с себя оставшуюся одежду. До душевой кабины я добираюсь уже голой. Не смотря на стоящий за окном душный жаркий вечер — мне холодно. Тело бьет в крупном ознобе, пальцы немеют от холода. Меня окутывают клубы пара, мощные струи стекают по телу. Вода настолько горячая, что еще чуть-чуть и она ошпарит кожу, но я не чувствую. Только слабые покалывания на грани боли все еще дают знать, что я способна ощущать. Сведенные до судороги мышцы никак не хотят расслабляться. И во мне лишь холод, он все сильнее сковывает и опустошает… «Я не таскаю любовниц за собой по съемкам…» Ее равнодушный голос все еще звучит во мне. Стоит закрыть глаза, и я все еще вижу безжалостно-безразличный зеленый взгляд. Я все еще чувствую, как подписываю ее эти, чертовы, документы. Обхватив себя за плечи, прижимаюсь к стене и, сползая вниз, закрываю глаза. — Не хочу… не хочу… не хочу… Но слезы все равно текут, и я вою в голос, не в силах больше сдерживаться. Не знаю, сколько проходит времени, но когда я выхожу из душевой, то натыкаюсь на Октавию, сидящую по-турецки в моей кровати. Она с кем-то увлеченно переписывается, и я даже знаю с кем. Увидев меня, она тут же вскакивает, отбрасывая телефон. — Ты как? — Все так же хочу выпить. Она кивает: -Тогда идем, все готово. Натягиваю домашние штаны с футболкой и спускаюсь вниз. Мы начинаем с текилы. Дольки лайма следуют в меня одна за одной и с каждой новой рюмкой цитрус горчит все больше. Меня заполняет цитрусовая кислота и горечь — прям, как и мои чувства. От осознания этого становится тошно. Я откупориваю бутылку водки и продолжаю методично заглатывать рюмки. Октавия сидит рядом, непривычно тихая и молчаливая. Я благодарна ей, что она рядом, но на самом деле мне плевать, здесь она или нет. — Я сломалась… — Шепчу сама себе, теряясь в долгожданной темноте. Но, даже в этой темноте, тихий, мягкий, до боли родной голос с хрипотцой, словно в издевке, шепчет: «Donʼt you cry… Please… Donʼt you cry tonight…»