Сердце чародея

      — Защищайтесь! — звучал на весь дом грозный клич Фрица.       Подарок отца — новую игрушечную шпагу — младший Штальбаум, чуть ли не с рождения просто бредивший солдатской жизнью и сражениями, хотел испытать немедленно. Вооружив крёстного своей старой деревянной шпагой, Фриц вызвал его на дуэль — и вот уже второй час длился между ними поединок, и всё труднее и труднее было уклоняться от выпадов противника и отводить его удары Дроссельмейеру, который почти уже выбился из сил.       Теснимый ближе и ближе к софе у стены гостиной, мастер попытался было отразить очередной удар Фрица, но… Кр-рак! Будто нарочно, деревянная шпага в его руке треснула пополам. Не успел Дроссельмейер взмолиться о пощаде, как Фриц с победным криком нанёс последний укол — прямо в белое жабо на груди крёстного. «Клин-н-г», — шпага словно бы ткнулась в железо и соскользнула в сторону. На мгновение победитель успел увидеть, как исказилось гримасою боли лицо противника — и как беспомощно качнулся он вперёд, зажмурив единственный глаз… Шпага выскользнула из рук юного Штальбаума, а Дроссельмейер, зажав под мышкой клинок, точно и вправду был смертельно ранен, со сдавленным стоном упал на софу.       — Крёстный, — в ужасе прошептал уже не лихой рубака, а прежний, маленький, испуганный Фриц. — Что я наделал?! Очнись… вставай!.. Помогите!.. — крикнул он изо всех сил, безуспешно пытаясь поднять «раненого». — Кто-нибудь, сюда!       — Фриц?! Опять шумишь так, что на весь дом слышно! — В дверях гостиной стояла рассерженная Луиза. — Чего доброго, ещё разбудишь Мари… — Она собралась было отчитать брата как следует, но при виде «бездыханного» Дроссельмейера осеклась и, скорей подойдя к софе, осторожно дотронулась до его руки. — Крёстный… Что с тобой?..       — Повержен… — с трудом простонал мастер, успев, однако же, незаметно для Фрица подмигнуть ей. — Повержен и погибаю… Лишь миндальное молоко ещё может спасти меня… Поспешите, прелестная мадемуазель, — поспешите, пока не настал мой последний час…       Стоит ли говорить, что Луиза, разгадав хитрость крёстного, тотчас же поспешила на кухню и вернулась, неся на подносе кувшин оршада и стаканы. Первый же глоток любимого напитка чудным образом воскресил Дроссельмейера. Да и могло ли быть иначе: миндальное молоко и само по себе вещь хорошая, а будучи подслащено сахаром и разбавлено флёрдоранжем (как обыкновенно и делается оршад), оно исцеляет тяжелораненых и примиряет соперников.       Казалось бы, вот и средство, чтобы оба недавних дуэлянта забыли наконец о недавнем поединке… Но посмотри, читатель: у Фрица на душе всё ещё неспокойно. Сидя справа от крёстного, он то и дело поглядывал на чёрную повязку там, где полагалось быть правому глазу мастера, и думал, кто и за что мог нанести такую рану. А ведь скривился от боли Дроссельмейер совсем по-настоящему… И чем больше мальчик об этом задумывался, тем сильнее сжималось его сердце — от стыда за себя и от жалости к доброму крёстному, пока жалость эта слезами не прорвалась наружу.       — О чём, Фрицхен, о чём?       Фриц только всхлипнул и зарылся лицом в жёлтый сюртук — от того, что Дроссельмейер так участливо смотрел на него сейчас, было ничуть не легче.       — Крестник ты мой славный, о чём?       — Ну конечно, теперь-то он плачет, — всё ещё деланно-сердито отозвалась Луиза. — Лучше бы объяснил толком — чем крёстный-то перед тобой виноват? А чем был Гюнтер виноват — за что ты шпагой проломил ему ширму? Нашёл с кем драться, вояка…       — Ничего, Гюнтера я тогда починил, и он уже неделю — как новенький, — ответил Дроссельмейер. — Знаешь, Луизхен… Не сердись на брата, не нужно. Раз на то пошло, можешь и меня отругать, — перестарался и, видишь, напугал его…       — Я же тебе сделал больно, — продолжал всхлипывать Фриц. — Я… я не знал почему, я не думал…       — Не знал, что такое, когда другим больно? — переспросил крёстный. — Так всё понятно, Фрицхен: потому теперь и плачешь, что узнал. А раз уж узнал — так никогда больше никому не причинишь напрасно боли… Правда? — С последним словом он усадил незадачливого «лихого рубаку» себе на колени. — И раз уж ты это сам понял — я на тебя не сержусь. Слово старшего советника суда.       Фриц наконец-то набрался храбрости и посмотрел на Дроссельмейера, — нет, даже следа упрёка не было в его взгляде. Даже чёрный пластырь не так бросался теперь в глаза — хоть и любопытно всё-таки было бы узнать, откуда он взялся. Надо не забыть спросить об этом… когда-нибудь. А пока Фриц просто склонил голову на плечо крёстному: после плача всегда клонит в сон. Бамм-кён-тик-кен, глокке-токке-тик-кен… Знакомое тиканье-пение — не то карманные часы, не то само сердце Дроссельмейера — убаюкивало, успокаивало, будто бы что-то ласково наговаривало крестнику. «Не повредил; оно цело…» — только и успел подумать Фриц… перед тем, как глаза его сами собой сомкнулись.