***
Через неделю после похорон я все еще продолжаю шаркать по квартире в пижаме. Я ем закуски из автомата, и если бы мне не было лень разговаривать с людьми, то я бы позвонил в доставку на дом. Мне все равно, что заказывать. Меня не заботит вкус. Я просто не хочу испытывать голод. Потому что моя жизнь пуста, я должен держать мой желудок полным. Полдень, и единственное, что я сделал за сегодня, — сидел перед телевизором: смотрел смешные сериалы, и программу с готовкой, и маленькое игровое шоу, пока ел среднюю упаковку шоколадно-мятного мороженого, что купил две недели назад. А затем я услышал звук дверного звонка. Я смотрю на дверь напротив меня, нахмурившись оттого, что я должен быть сумасшедшим, чтобы думать, что кто-то позвонил в мою дверь. Я ничего не заказывал, и Яёй достаточно здравомыслящая, чтобы не беспокоить меня работой, когда я четко сказал ей, что мне нужен месяц покоя. Черт, позвонили снова. Я даже не чистил зубы, на подбородке щетина, я до сих пор в пижаме, которую ношу второй день подряд, и не хочу видеть свое отражение даже под пытками. Потому что я выгляжу ужасно. Настоящий бардак. Тот, кто стоит за дверью, заслужил мое появление. Я немного приоткрываю дверь, чтобы посмотреть, действительно ли меня за ней кто-то ждет. И действительно, кто-то — какой-то парень — стоит ко мне спиной. — Эй, приятель, — зову я, приоткрывая дверь шире. — Ты звонил? Он двигался медленно, но не настолько медленно, чтобы почувствовать нетерпение. Это своего рода медлительность, которая заставляет задержать дыхание, и сердце стучит в ожидании того, что будет дальше. Изящный вид медлительности. И в следующую секунду я вижу его лицо; я сразу вспомнил его. Я узнал его. Я знаю, где я видел его раньше. Молодой человек на кладбище, тот, что сиял. И хотя в коридоре было не так уж и темно, он по-прежнему был здесь самым ярким. Как свет в конце темного туннеля. Извиняюсь за поэтическую чепуху, но это верный способ описать его. — Привет, эм, я просто… — говорит он с улыбкой, протягивая красно-белый пакет в мою сторону. — Я знаю, что вы в порядке, но я сожалею о вашей потере. Вот, пожалуйста, примите это. Я смотрю на то, что у него в руке, потом смотрю на него. — Не волнуйтесь, ничего не отравлено. После трех секундных раздумий я беру пакет в свои руки: — Ну, эт- Но прежде чем я закончу говорить, он сбегает, оставив меня стоять в дверях полностью растерянным, просто наблюдающим, как фигура теряется через какие-то две минуты. — Что? — бормочу я, заглядывая в пакет, и нахожу черную коробку бэнто внутри. Еще около двух минут у меня заняло осознание того, что какой-то незнакомец, которого я встретил на похоронах Юи и Мики, только что принес мне съестное. Хорошо, матушка природа, что это? Я перемещаюсь обратно в квартиру, опускаю бэнто на мой обеденный стол и открываю крышку. В трех отдельных отсека коробки омлет, тушеное мясо и картофельный салат. Все домашнее. По мне, так все безупречно; для человека, который с прошлой недели женился на автомате с едой, холодной лапше и фаст-фуде. Не имело значение, что парень — незнакомец. Потому что мясо по-прежнему мясо, а жизнь по-прежнему жизнь. Это не сильно отличается от заказа еды в ресторане, потому что повар мне тоже незнаком. Вы не знаете, кто они, но едите их стряпню в любом случае. Единственное отличие в том, что это бесплатно. Можете утверждать, что логика, которую я использую, глупа. Но теперь я спрошу вас, кого, к черту, это волнует? Это не то же самое, что иметь того, кто будет скорбеть, если я умру. И под скорбеть я подразумеваю не только плакать и говорить, что «Он был хорошим человеком», прежде чем отметить меня в памяти, как еще одного покойника. Единственные люди, которые могут по-настоящему скорбеть обо мне, сами находятся в могилах. Поэтому, как вы можете видеть, я не несу ответственность за все вышесказанное. Если Сияющий-В-Темноте-Парень действительно подлил яд в эту еду… хорошо, извините, но я должен послать ему букет цветов со словом «СПАСИБО».***
Бам! Я не умер. Сюрприз, сюрприз. На самом деле, я принял долгий, освежающий душ этим утром, надел приличную одежду, сделал бутерброд с ветчиной, сварил кофе, и сейчас я сижу перед своим ноутбуком, читая некоторые статьи, которые должны помочь мне приступить к новой книге, которую я все же собираюсь написать, ведь мой перерыв окончен. Хочу написать что-нибудь особенное в этой новой книге. Потому что это последний раз, когда я и Яёй работаем в команде. В следующем году она выйдет замуж, уйдет с работы, потому что сказала мне, что она тот тип женщин, которые предпочитают быть домохозяйками. В любом случае, что это за тип женщин такой? Это говорить «Вот твой сладкий чай, чтобы согреться, дорогой муженек. Как работа добивала тебя сегодня»? Тип женщины? Если это так, то ей точно это не идет. Потому что однажды она чуть не убила меня, заставив бодрствовать чуть ли не семьдесят два часа (ну, если быть справедливым, она тоже не спала в это время), потому что — крики — подошел мой срок сдачи работ. Но я почти не уверен в том, что хочу написать. Я подумываю о чем-то вроде молодоженах и жутком серийном убийце. В качестве шутки для моего доброго редактора, конечно. Во всяком случае, вчера вечером я думал об этом молодом человеке. Но, в конце концов, я пришел к выводу, что он просто какой-то странный человек, который действительно бывает счастлив, заботясь о чужих и чужих проблемах. Хотя, несмотря на это, мне теперь интересно, встретимся ли мы вновь, чтобы я отдал ему коробку бэнто и, возможно, угостил его хорошим обедом, но только если он согласится, конечно. Одна страница превращается в пять, потом в десять и так далее, и мой желудок снова начинает урчать. Я чувствую себя вознагражденным, потому что после целой недели беспокойства, щетины, плохих телевизионных программ и фаст-фуда я наконец вернулся к обычно-продуктивному-мне. Я сделал бутерброд, принял душ и теперь лазил в интернете в поиске идеи. Это неплохо. Я полупродуктивен. Поэтому я заказываю в одном из ближайших итальянских ресторанов мою праздничную пиццу с оливками — думаю, я заслужил, это стоило отпраздновать, как по мне. Вы, наверное, хотите ухмыльнуться мне и пробормотать «Ох, парень, этот старик ни в чем не уверен, но он большой неудачник. Отмечать день, когда ты наконец осознал, что стоит поменять одежду и побриться? Это просто убого». Ну, я знаю, что вы имеете в виду. И я могу это понять. Потому что проблема всех людей — молодых людей — в том, что вы слишком печетесь о себе. И это прекрасно, потому что все вы новые листья: все зеленые и свежие, готовые кружить напротив старой, умирающей планеты: «Иди сюда, сука! Я готов ко всему твоему дерьму!» Вот почему я так сильно люблю молодежь. Только взгляните на них, они настолько лучисты, полны мечтаний и идей (а также полны самомнения и ерунды тоже, но я предполагаю, что это проблема не только молодежи), настолько увлечены жизнью, настолько свирепые, настолько красочные, настолько яркие, как фейерверки. И все эти чертовы высокомерие и невежественность заставляют мои губы изгибаться в саркастической усмешке. Видите ли, дело в том, что когда ты стар, как я, то не существует ничего, что можно было бы назвать состязанием. Я нахожусь на совершенно ином уровне, в отличие от большинства людей. Я видел вещи, о которых вы слышали только из лекций своих учителей или читали в пыльных книгах по истории. Я выиграл так много, и так много потерял. Все это приелось: выигрывать скучно, проигрывать скучно, поверьте мне. И потому, что я больше не чувствую себя удовлетворенным, выигрывая материальные награды, я начал думать «Ну и ладно, хрен с ним», ведь можно что-то праздновать или не праздновать вообще. В середине моего внутреннего монолога — звонок в дверь. Это, наверное, пицца. — Вы довольно быстро, ребята, — я иду к двери. — Не прошло даже двадцати минут. Но оказалось, что это не моя пицца, и вообще, за дверью никого не оказалось. Не было никого, когда я открыл дверь, только еще один пакет, в котором, как я поглядел, еще одна коробка бэнто. Коричневая, на этот раз. Должно быть, это вчерашний парень. И он, скорее всего, сбежал, как и вчера. Это плохо, мне хотелось бы вернуть ему коробку и пригласить на пиццу. Может, он не любит пиццу? Но кто, черт возьми, не любит пиццу? Он вообще человек? Хмуро смотрю на коробку — размышляю: какое ему дело до всего этого? К тому же он знает номер моей квартиры. Довольно жутко, если не учитывать того факта, что он приносит мне превосходную пищу (знаете, вчерашняя яичница была очень хороша). Пожимаю плечами и захожу обратно. Потом меня осенила идея. Идея, которая появилась из ниоткуда, вероятно, стала результатом многих десятилетий моей жизни в качестве парня, который пишет о мистике даже в повседневные дни. Я открываю коробку бэнто и нахожу там любимые блюда: карри и рис. Я решил — завтра буду ловить Жуткого Повара.***
Чувствую себя ненормальным. Я серьезно. Сейчас я стою прямо рядом с лифтом, ожидая, когда Парень С Коробкой Бэнто появится, и если вы заметили мою растерянность, то что мне делать, когда он придет: просто улыбнуться или пожать руку? Так как я не знаю его имени, я могу позвать его как-нибудь из-за внешности. Не знаю, когда этот парень выйдет из лифта (и выйдет ли вообще), но я стою здесь уже целых пятнадцать минут. Обслуживающий персонал разглядывает меня из любопытства, двое маленьких детей в открытую пялились на меня, когда проходили мимо, а одна женщина спросила, что я здесь делаю. Я сказал, что жду друга, хотя и мог послать ее куда подальше. Что ж, это говорит о том, что я хороший человек. А когда ты хороший человек, не всегда все идет по плану. Это было доказано фильмами, пьесами и моим собственным опытом. Кажется, именно из-за этого парень не собирается приходить сегодня. Но хорошо, подожду еще минут десять, это же не повредит? Оказывается, я дрожу и мое сердце бьется быстрее, когда двери лифта открываются. Должен признать, это смешно. Это чувство похоже на охоту; в последний раз я чувствовал себя так, когда посылал первую рукопись в издательство около восемнадцати лет назад. Я все нервничал и волновался, но в то же время чувствовал надежду. Это приятное чувство, просто я вспомнил каково это — чувствовать себя так. В сотый раз дзинькает лифт, моя добыча, наконец, выходит вместе с мужчиной и женщиной. Когда до него доходит, что я стою перед ним, то его глаза расширяются, а время замедляется. Теперь я могу с уверенностью сказать, что у него голубые глаза; тот прекрасный оттенок голубого, который не слишком темный и не слишком светлый. Но это будет неправильно. Это будет несправедливо. Что-то во мне против только такого описания — эти глаза заслуживают отдельного описания. Их форма, блеск, суровая решимость и мягкость. Его глаза похожи на открытую книгу, но все записи в ней сделаны на гэльском языке. Я не могу понять, что он за человек. Потому что в его глазах я вижу его резкость, его мягкость, его холодность, его теплоту, его беспечность, его заботливость, его устрашение, его безобидность. Все в нем одном одновременно. Он — калейдоскоп. Действительно. Он тот, кого романтики могли назвать Прекрасным Хаосом. Хотя, эта красота требует времени, чтобы увидеть ее. Беглый взгляд на кладбище и поспешный взгляд два дня назад не могли этого сделать. Но теперь, когда он стоит передо мною, лицом ко мне и с широко открытыми глазами, я могу вам сказать, что он тот, кого я буду называть Прекрасным Хаосом, хотя я даже не романтик. Но плохо, что он решил развернуться. И я, готовый к тому, что он мог снова сбежать, как Джулия Робертс в одном фильме, быстро обвиваю свою руку вокруг его шеи и тащу к себе в квартиру. Он борется, конечно, давит мне ноги, тычет локтем в мой живот и кусает мое запястье. Но я не отпускаю. — Отпусти меня, — скрежещет зубами он. — Кха! Не нужно. Отпусти меня. Чертов обслуживающий персонал сейчас, безусловно, смотрит на нас, и мужчина и женщина, что вышли недавно из лифта, обернулись, чтобы понаблюдать за нами. Прежде чем они что-то спросят, я тянул улыбку и говорю: «Это нормально, просто… у нас так принято». Трое из них чувствуют неловкость, услышав это, но в конце концов они все же кивают перед тем, как оставить нас в покое. Я осознал, что парень, которого я схватил, прожигает меня взглядом, а его брови приподняты в замешательстве. — Не беги, — говорю я, встряхивая запястье. — У меня кровь идет, видишь? Он ничего не говорит, но и не дерется со мной. Я улыбаюсь ему: «Спасибо за сотрудничество», — готов сказать я, но думаю, это должно звучать по-другому. Мой заключенный снова начнет вырываться на свободу, услышав это. Когда мы оказываемся в моей квартире, я жестом приглашаю его в гостиную. — Можешь сесть там, — говорю ему, указывая на диван перед телевизором. Кажется, он не слышит меня. Потому что он здесь. Он просто стоит рядом со шкафом, держа в правой руке белый пакет — еще один бэнто, я уверен — его глаза сосредоточены на мне. Точнее на моем запястье. Это заставляет меня тоже взглянуть туда и заметить, что оно все так же в крови, только она успела немного обсохнуть. — Все в порядке. У меня было и хуже, — заверяю я. — Садись. — Могу я позаботиться о ране? Мне жаль, это выглядит просто ужасно. Я снова смотрю на рану. «Ну, теперь, когда ты сам заговорил об этом… было бы неплохо». — Я не хотел. Мило, что он это сказал. Такое правильное количество вины в его голосе; простите, я не то имел в виду. Он просто сказал это, но в нем можно услышать невысказанное «Это ваша вина тоже» в конце фразы. Слабое, но это обвинение, и оно есть. — Дайте мне аптечку, — сажусь на диван и машу рукой в сторону шкафа. Несколько мгновений спустя он сидит рядом со мной, оставив свои пожитки — черный рюкзак и пакет — на полу, вымыл руки, а затем взял мою правую руку, положил себе на колени и начал очищать рану. Я пытаюсь не морщиться, но моя попытка ни к чему не приводит. Мы морщимся вместе. — Больно, не так ли? — спрашивает он. — Да нет, — лгу я сквозь зубы. — А как твое имя? — Шинья. — Шинья…, а дальше? Он смотрит на меня и кажется, я его побеспокоил, когда он сказал: «Просто Шинья». — Просто Шинья, хорошо, — решил я, потому что он не хотел раскрывать свою фамилию. Мы оба ничего не говорим, пока не заканчиваем бинтовать мою рану. Я благодарю его. Для меня очень важно звучать по-настоящему благодарным, потому что иначе он увидит во мне саркастичного придурка, не желающего даже скрывать, что он саркастичный придурок. — Сейчас вы хотите меня допросить? — внезапно задает он вопрос. — Допросить? — удивленно моргаю. — Нет, о, нет. Это не допрос, даю слово. Просто хотел задать тебе пару вопросов, правда, и главный из них… эм, кто ты? Давай начнем с этого. — Кто я? Я же сказал, что я Шинья. — И это все, что ты можешь сказать, Шинья? — Ты допрашиваешь меня. — Нет, Боже, конечно, нет, — звучит раздраженно, потому что мой голос стал немного глухим. Я замечаю, что уголки губ Шиньи приподнимаются вверх, но я не собираюсь делать какие-то комментарии по этому поводу. — Хотя, даже если я и поступаю так, то я имею на это право, не так ли? Ты жуткий. — Сейчас я еще и жуткий? — спрашивает он невинно. — Ха-ха, этот человек, которого я встретил на кладбище, выглядел так жалко. Думаю, я буду делать ему обеды, стучать в дверь и оставлять коробку с обедом прямо у него под дверью. Я имею в виду, кого волнует, что этот мужчина понятия не имеет, кто я, и, возможно, будет напуган, потому что, черт возьми, я могу узнать номер его квартиры, правильно? Шинья просто смотрит на меня изумленно. — Ты слишком жуткий, не находишь? — добавляю я. — Ха-ха, то, что ты говоришь, просто замечательно. Скажи это еще раз, — все, что он отвечает. Я хмурюсь: «Нет, Шинья. Я серьезно». — Я тоже серьезен, — подчеркивает он кивком головы. — Скажи «ха-ха» снова. Пожалуйста. — Я не собираюсь этого делать. — Хорошо, тогда я тоже не собираюсь отвечать на твои вопросы. — Ладно-ладно. Хорошо. Ха-ха. Сойдет? — Спасибо, я ценю то, что ты сказал это, — сияет он. — Что ты хотел у меня спросить? Я смотрю на него с недоверием — разве можно сказать такое с сияющим лицом? Этот парень готовил мне обеды, знает номер моей квартиры и укусил меня за запястье. И он, черт возьми, интересуется, что я хочу у него спросить, с этим сияющим лицом. Я никогда не смогу понять молодежь. — Я о многом хочу спросить тебя, Шинья, — признаюсь я, хотя мне не хочется наживать себе еще одну головную боль. — Но вместо того, что бы спрашивал я, может, ты сам хочешь мне что-то сказать? — Мне нечего тебе сказать, — говорит он мне, и в его тоне проскальзывает «Вот еще!». Я сдерживаюсь, чтобы хорошенько его не ударить. — Но я думаю, что из-за этого я выгляжу еще более подозрительным типом, я прав? — Прав, — киваю я, потому что он уже у меня на подозрении. — Тогда мне придется признаться, что причина, почему я все это делаю, в том, что я хочу представить вам несколько идей для вашей новой книги, — говорит он уклончиво. — Рассказ об одиноком человеке, который только что потерял близкого, а потом приходит к выводу, что его преследуют. Это неплохо. Можешь улучшить рассказ, Глен. Ты хорош в этом. А еще- — Подожди, — я машу рукой у него перед лицом. — Подожди. Подожди. Что это вообще такое? Ты даешь мне идею для новой книги? Ты издеваешься надо мной? Кто я, по-твоему? — Наманари*, конечно же, — пожимает плечами Шинья. — Ты Наманари, не так ли? Я прочитал все твои книги, по двадцать раз каждую. Кроме «Красной Книги»**. Я прочитал ее пятьдесят восемь раз. Итак, теперь я знаю, что он точно мой преследователь. Никто не знает, что я автор. Потому что, твою мать, я использую псевдоним, не так ли? Никто из моих читателей не знает, кто я. Я очень осторожен с этим. Мой редактор тоже осторожен. Но этот парень передо мной знает. — Как ты узнал об этом? — мой голос похож на голос разозленного отца. Так что меня не удивляет, когда Шинья отвечает мне, говоря: «Обещай не злиться». Я смотрю на него с холодом: «Не могу обещать такого, уж прости». Шинья вспыхивает из-за этого. Что-то в нем пугает меня, мне даже хочется отбросить холодность, потому что он тот, кому не стоит переходить дорогу, это можно прочитать на его лице. Я уже готов к какому-нибудь ножу, брошенному в мою сторону. Но ничего не происходит. — Я понял, — говорит он. На самом деле он ничего не понял. Я знаю это, потому что он с горечью продолжает: — Но знаешь, Глен, тебя не так трудно найти, потому что я знаю, что ты за человек. Ты автор, твои книги — твое отражение. Все твои книги, они жестоки, они волнующие, они полны болезненных смертей. Это хорошо, что никто не может догадаться, что человек по имени Ичиносе Глен скрывается за всеми этими книгами — и под «никем» я, конечно, подразумеваю тех, кто слишком ленив и глуп, чтобы увидеть это. Они думают, что умны, если могут вычислить убийцу раньше последней главы. Но для меня это похоже на детскую игру. Настоящая загадка для меня скрывается не в твоих книгах, а в тебе самом. В человеке, который написал эти книги. В самом авторе. Я не позволю себе верить в то, что этот Наманари — писатель, мифическое, нечеловеческое существо. Я смотрел на перевязанное запястье, успокаивая себя тем, что парень передо мной по-прежнему тот же самый человек, который так осторожно обработал мне рану, и он тоже может морщиться от боли, когда знает, что я ее чувствую. «Ладно, хорошо, Шинья, как ты меня нашел?» Он оценивающе смотрит на меня, будто пытаясь решить, стоит ли говорить мне правду. И тут мой разум напоминает мне, что рана на моем запястье тоже его рук дело. — Я читал много твоих книг. Даже если я не гениален, но должен признать, что я просчитался. Я думал, ты попытаешься поймать меня на четвертый день, а не на третий, ведь я нашел все сходства между твоими книгами. Потому что, как я уже сказал, я прочитал их очень много. Даже если главные герои любят высказывать свое мнение о вещах или о людях вокруг себя, то это не случайное мнение. Их точка зрения всегда была похожа на холодный, несладкий кофе. — Ты насмехаешься надо мной или что? — Я не насмехаюсь над тобой, — он улыбается мне; мне не нужно злиться. — Я помню одного персонажа из твоей шестнадцатой книги, которую ты выпустил девять лет назад, не так ли? Сунако из «Строительства Утопии»***. Когда Сунако обнаружила, что ее брат гомосексуалист, он сказал ей: «Меня не волнует, что обо мне подумают. Я не похож на них и горжусь этим». Сунако была похожа- — «Это смешно, что он гордится этим. Потому что непохожесть — это не то, чем можно гордиться. Ты думаешь, люди будут рукоплескать только потому, что ты другой? Конечно, нет. Они будут смотреть на тебя с отвращением или замешательством; будут пытаться выяснить, что с тобой случилось», — заканчиваю я за него, не желая знать, помнит ли он это цитату наизусть. — У тебя прекрасная память, — говорит Шинья. — И да, заметь, я взял ту часть, где не просто говорится ерунда насчет того, чтобы «просто быть собой». — Это да, — поддерживаю его я. — потому что мир работает не так. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Тем не менее, это не ответ на мой вопрос. Так как ты меня нашел? Он хмурит брови в раздражении. Он действительно интересный: так много выражений за каких-то десять минут. «Ты знаешь, что ты скучный? Можешь потерпеть хотя бы пару минут? Я тут о тебе болтаю. Когда ты в последний раз слышал чье-нибудь мнение насчет себя? И я имею в виду «Тебя», а не твое писательство. Но ты решил, что интереснее будет узнать то, как я тебя нашел. Потому что это легко, Глен, легко взломать электронную почту. Я взломал электронную почту твоего редактора, и когда я взломал ее личные письма, то увидел огромное количество писем от подозрительного человека по имени Ичиносе Гл-» — Вот именно, — я резко встал, уставившись на него тяжелым взглядом. — Я сдам тебя полиции. Ты с ума сошел, черт побери. Я ни черта не понимаю. А теперь скажи мне, зачем ты это сделал? — Потому что я хочу узнать тебя, — невозмутимо Шинья отвечает мне. — Может ли быть другая причина? Я сердито посмотрел на него. Это, должно быть, самая глупая причина, чтобы совершить преступление. «Почему ты хочешь меня узнать? Я просто человек. Скучный человек, как ты и сказал ранее». — Но ты скучный человек, которому пришлось понять меня, — он все еще сидит на диване, продолжая нормальный разговор как нормальный гость. — Вы презираете любовь, не так ли? Его вопрос выбивает меня из колеи. Потому что это правда. Правда? Я никогда не думал о себе, как о презирающим любовь. То есть, я не думал, что презираю ее. Я отказываюсь — я, черт возьми, отказываюсь — быть злыднем, который ненавидит что-то только потому, что остальные люди нашли в этом свое счастье, а я нет. — Ты точно ненавидишь ее, — Шинья слабо мне улыбается. — Ты лжец, или у тебя нет сердца, если ты до сих пор не ненавидишь любовь. Каково это, застрять в этом старом дерьмовом мире больше, чем на три столетия? Каково это, знать, что дорогие тебе люди предпочитали других вместо тебя снова и снова? Каково это, ненавидеть свою жизнь так, что единственная причина жить — нежелание потерять то, что ты ненавидишь так сильно? Неосознанно я беру глубокий вдох и неровно выдыхаю. Шинья протягивает руку, чтобы аккуратно схватить передний край моей рубашки. «Ты должен сесть». После того, как он это сказал, я понял, что меня немного шатает. — Я понимаю, — снова говорит он, пытаясь заставить меня сесть. — Ты не можешь, — слабо отвечаю я. — Я понимаю, — говорит он более твердо на этот раз. — Я понимаю это так же, как и ты. — Нет, — говорю я, но позволяю ему утянуть себя на диван и сажусь, сложив руки. Потому что я не знаю, черт возьми, что я должен сделать. Еще никто не делал этого для меня. Никогда. Никто и никогда не толкал меня к зеркалу и не заставлял меня смотреть — признавать — то, каким жалким, покинутым существом я был. Но этому незнакомцу удалось даже такое. Ему удалось открыть маленький ящик в моем мозгу, полную каждой дерьмовой вещи, о которой я не хотел думать. Все это то, о чем я не хотел думать. Я старался не думать о том, что внутри этого проклятого ящика. Я старался не думать, как много боли мне причиняют те воспоминания, где мои родители, мои друзья и даже мой чертов приемный сын решили двигаться дальше и оставили мне лишь множество грустных улыбок и неубедительное, сомнительное «не беспокойся, и ты вскоре найдешь своего соулмейта», написанное на их лицах. О том, насколько меня утомила эта гребаная жизнь. И о том, сколько отвращения во мне вызывает все это, когда я беру в руки нож и пытаюсь вонзить его в собственную жизнь — бьющееся сердце. Мне это надоело. Я поднимаюсь с дивана и бегу к раковине. Меня рвет. А позади меня я чувствую, как Шинья проводит рукой сзади. — Это хорошо, — говорит он успокаивающе. — Ты будешь чувствовать себя лучше. Меня выворачивает наизнанку. Я пытаюсь сдержать отвращение своего организма к самому себе — без толку —, но я стараюсь, стараюсь. — Не смей плакать, — говорю я себе. — Но и поплакать ты можешь, — говорит Шинья. — Отвали, малыш, — я обращаюсь к нему лицом. — Но ты нуждаешься во мне, — он мягко качает головой, кладя мою руку себе на плечо. Да, наверное. А может, и нет. Я не знаю. Прошло много лет с тех пор, как я нуждался в ком-то ради утешения, потому что я люблю говорить себе, что не нуждаюсь в утешении. Мне нравится думать, что моя жизнь прекрасна. Мне нравится думать, что я в порядке. Я в порядке. Давай, попробуй и попробуй со мной совладать. Я сильнее, чем кто-либо, я принял это. Но теперь я хватаюсь за плечо Шиньи, как за спасательный круг, хотя и осознаю, что это не так. Потому что это удивительно, что после всего этого времени я все еще человек. Удивительно знать, что твоему сердцу еще может быть больно. — Знаешь что? — спросил Шинья, усадив меня на обеденный стул. — Я думаю, это не жизнь, ведь это очень утомительно. Это чувство. Утомительное чувство. Вот почему дьявол может жить целую вечность. Это потому, что Дьявол не чувствует. А люди? Мы не настолько удачливы. Я наблюдаю, как он наполняет стакан водой. Тогда я слабо спрашиваю: «Сколько тебе лет, Шинья?» — Мне семнадцать, — он дает мне чашку. — А зачем тебе это? Держу чашку в правой руке. «Ничего, просто…» — Это потому, что я сказал, что понимаю тебя? — он садится на стул рядом со мной. Я моргнул ему в ответ. Он все равно меняя понимает. — Я не старик. Это моя настоящая внешность. Мне семнадцать. Но мне необязательно жить триста лет, чтобы понять тебя. — Что ты имеешь в виду? — я пью воду. Шинья устало вздыхает. «Я предполагаю, ты не так умен, как детективы в твоих книгах. Потому что ты когда-нибудь думал об этом, Глен? Любовь эгоистична. Любовь — это злая игра, в которую могут играть лишь такие же эгоисты. Твоя семья и твой сын — они оставили тебя. Их ничего не заботило. Даже твой сын, — прости, приемный сын — он оставил тебя. Он эгоист. Все, кто влюбляются, — эгоисты. Но мы не похожи на них. Ты и я, и еще немногие люди отличаются. Мы бескорыстны. Именно поэтому мы всегда не в ладах с любовью». Я смотрю на его профиль, кажется, он уверен. В его голосе действительно звучит уверенность в себе. Голос мягкий, не ораторский голос. Но в том, как он это сказал — не знаю, что это, но это заставляет меня чувствовать, будто меня загипнотизировали верить его словам. — Думаю, ты прав, — говорю я, хотя на самом деле так не считаю.***
Вчера я пошел пообедать с Шиньей, потому что, как я говорил раньше, мне хотелось угостить его чем-нибудь вкусным. Он просто кивнул и пошел со мной. «Без разницы», — ответил он, когда я спросил его, что он предпочитает, поэтому мы в конечном итоге посетили мой любимый индийский ресторан. Но сегодня я не знаю, где хочу поесть. Вот мы и стоим рядом с моей машиной; я вожусь с застежкой-молнией моей расстегнутой куртки, пока Шинья неодобрительно пялится на телефон в поиске хорошего ресторана, который он хотел бы посетить. Я не помню, что мне нравилось в его возрасте, но я уверен, что не тратил пятнадцать минут на выбор места, где хотел бы поесть. — Я не знаю, Глен, — говорит он наконец. — Я просто хочу чего-нибудь горячего. Но больше никакого карри. Как насчет пасты? Я бы хотел приготовить нам острую пасту. — Приготовить нам пасту? — я перестаю возиться. — Но я хотел купить тебе обед. — Ты уже сделал это, — говорит Шинья. — Но только один раз. — Но это был довольно дорогой ресторан. Мы квиты. — Недалеко есть итальянский ресторанчик, там и получишь свою острую пасту. — Нет, нет, нет, — он качает головой. — Ты не слышал меня? Я хочу приготовить ее сам. Получается, не было никакого смысла стоять на стоянке в течение двадцати минут. Потому что в конце концов мы идем в сторону магазина рядом с моим многоквартирным домом, чтобы Шинья наконец получил свои спагетти, консервированную говядину и грибы. Я не знаю, почему этот парень так любит напрягаться. Однако, когда Шинья варит свою глупую пасту, мой желудок начинает урчать сильнее, требуя, чтобы я заполнил его чем-то. Я предупреждаю Шинью, что если он не закончит в скором времени, то я умру от голода, но он лишь посмотрел на меня так, будто я говорил на языке племени могикан. — Я сам собираюсь купить себе что-нибудь поесть, — информирую его. — Почему ты это делаешь? — спрашивает он, нарезая грибы. — Я готовлю. — Ну, я голоден, — говорю я. — Хочу чем-нибудь закусить, иначе умру. — Нет, не умрешь. Но ладно-ладно, — он смотрит на меня, оторвавшись от грибов. — Только закуски. — Да, просто закуски, — я показываю ему знак мира, прежде чем отправиться к торговому автомату на моем этаже — с правой стороны в конце коридора. Но когда я попытался сделать выбор, выбирая кукурузные или картофельные чипсы, я услышал чей-то крик. И это не вызывало «ЖУТКИХ МУРАШЕК ПО ТЕЛУ». Это было истерическое «Я ВИЖУ МЕРТВОЕ ТЕЛО» или «КТО-ТО СХВАТИЛ МЕНЯ! ПОМОГИТЕ!». Я оборачиваюсь и вижу парня по имени Микото (подождите, это ведь точно Микото?), который распахнул дверь. Он смотрит на меня с любопытством. «Ичиносе-сан, кто это кричал?» — Я не знаю, — говорю я. — Я просто- И мы услышали крик снова. Еще две двери распахнулись. Из одной из открытых дверей появился мужчина средних лет, работающий писателем контентов (нет, я не помню его имени), позже вышел Шинья, по-прежнему носящий фартук. Черт возьми. — Шинья, ты выключил плиту? — спрашиваю его. — Госпади, Глен. Ты думаешь, я настолько глуп? — говорит он. — Крики исходят оттуда, я полагаю, — он указывает в противоположную сторону. И когда мы просто ждали, что он скажет дальше, он сердито посмотрел на нас и крикнул: — Проклятье, эй люди! Это исходит оттуда. Первый, кто побежал туда, куда указывал Шинья, был Микото. Следующим был я, потом мужчина средних лет последовал за нами. Похоже, Шинья был прав насчет источника шума, потому что напротив одной из дверей в том коридоре уже стояли две девушки, стуча по двери. — Что случилось? — спросил Макото девушек. — Я не уверена, — ответила одна из девушек, она была напугана. — Но немного раньше мы слышали, как Наоми-сан и Томоя-сан ругались из-за чего-то. Я имею в виду, что это нормально для молодоженов, но потом мы услышали, как Наоми-сан кричала, и теперь мы очень обеспокоены. — Вы позвали персонал? — я спросил ее. — Я приведу их, — говорит тот самый мужчина мне, а затем покидает нас. — Наоми-сан, — другая девушка продолжает стучать в дверь. — Наоми-сан, ты в порядке? Наоми-сан! Боже, Томоя-сан! Кто-нибудь, черт возьми. Вы в порядке? Наоми-сан! Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на Шинью: он с таким вниманием смотрит на дверь, что по мне проходит холодок. Не помогает даже то, что он снял с себя (мой) фартук и теперь держит его в руках. Он, кажется, понимает, что я наблюдаю за ним, потому что он подходит ко мне. — Мне это не нравится, Глен, — шепчет он. — Мне тоже это не нравится, — шепчу я в ответ. Через некоторое время два человека из персонала тоже стучат в дверь. Они говорят тем, кто в квартире, что если они не откроют дверь за пять минут, то придется воспользоваться запасным ключом. Шинья прижимает свою руку к моей, и я перевожу взгляд на него. Пять минут прошли, и со смехотворным торжеством один из персонала открыл дверь. Но еще до того, как я слышу, что парень из персонала кричит в ужасе, девушки истерично вопят, Макото что-то бормочет, и перед тем, как Шинья делает шаг вперед, чтобы увидеть все самому, я уже знаю, что они нашли внутри. Два мертвых тела. Мертвые тела Наоми и Томои. Однако я не ожидал от Шинья такой широкой улыбки.***
Шинья, Макото — его имя Макото, а не Микото — и я прямо сейчас сидим за моим обеденным столом, уплетая острую пасту Шиньи. Офицеры перестал нас опрашивать всего лишь пятнадцать минут назад. И позвольте мне сказать вам о том, как это здорово, поесть, после такой голодовки. — Ну, Ичиносе-сан, — говорит Макото, закончив с пастой. — Благодарю за обед. — Ты должен благодарить его, — показываю взглядом на Шинью, пьющего воду. — О, — Макото кивает. — Спасибо вам… — Шинья, — говорит голубоглазый. — Спасибо вам, Шинья-сан, — парень чешет затылок. — Во всяком случае, это действительно необычно, не так ли? Я не знаю, как это воспринимать. Ох, но убийство/самоубийство в свое собственной квартире… это, ну… — Захватывающе? — предлагает Шинья. Макото хмурится на это. «Нет, нет, не захватывающе, — говорит он. — Боже, в убийстве/самоубийстве нет ничего захватывающего». — Ну, для меня есть, — Шинья махнул мне. Я хмурюсь и говорю: «Ты говоришь о себе, ты жуткий», — перед тем, как Макото успевает что-то спросить. Шинья лишь пожимает плечами. — Интересно, что заставило их сделать это, — Макото откидывается на спинку стула. — Они всегда были похожи на обычную парочку. Это кажется… нереальным. Да, есть что-то нереальное в том, что Томоя-сан зарезал свою жену, а потом покончил с собой. Я имею в виду, черт возьми, пять ножевых ранений? Этого достаточно, чтобы знать, что ты причинил чертовски много боли. Пять ножевых ранений на теле любимой. — На одном теле я видел и больше ножевых ранений, — комментирует Шинья. — Это не необычно, Макото-сан. Это нормально, на самом деле. Может он действительно хотел причинить ей боль. — Это ненормально, — Макото хмурится еще сильнее. — Если ты считаешь это нормальным, то ты уже социопат. Ты понимаешь это? Он муж, зарезавший собственную жену. Что это, черт возьми? Я никогда не сделаю такого, никогда не смогу сделать. — Да, правда, — киваю я, чувствую назревающую битву, если я что-то не скажу. — Шузаку просто cлишком добр для такого. — Шузаку, кто? — спрашивает Макото. — Твой парень? — Его зовут Шусаку, Ичиносе-сан. Я моргаю пару раз. «Ах да. Шусаку. Прости». — Мы живем на одном этаже уже много лет, Ичиносе-сан, — Макото потирает виски. — Я сказал «прости», Макото. Ты должен простить старика. — Да, верно. Шинья посмеивается. «Так ты старик», — говорит он нараспев. — Но Макото выглядит старше, — говорю я. — Эй-эй, мне только пятьдесят, — уточняет он. — Но физически ты старше меня, — ухмыляюсь ему. — Ладно, физически мне всего двадцать девять, — говорит он. — Всего на восемь лет старше тебя. — Ты встретил своего парня только восемь лет назад? — спрашивает Шинья. — Нет, — Макото поворачивается в его сторону. — Раньше, на самом деле. Около… двенадцати лет назад, я думаю. Некоторые отношения требуют времени, так ведь? Но да, мы решили быть вместе восемь лет назад. Мы разговорились. Макото заинтересовался этим делом, а Шинья любил говорить о жутких вещах, и здесь и сейчас мне приходилось быть матерью, которая прекращает схватку своих сыновей, потому что у них нет никакого сходства, когда речь идет о морали. Примерно в шесть часов вечера, когда Макото уже ушел, я спрашиваю у Шиньи, не нужно ли подвезти его до дома. Но он сказал, что в этом нет необходимости, потому что он остается здесь на ночь. — Тогда тебе достанется диван, — довожу до него. — Здесь только одна спальня. — У тебя замечательный диван, — выразительно говорит он, подчеркивая, что удобно на нем устроится. — Хотя бы, — я пожимаю плечами. — Где пульт? Шинья протягивает мне пульт, а я устраиваюсь на диване у его ног. — Шинья, — зову я через некоторое время после начала рекламы. — Ммм? — он отрывается от экрана своего телефона. — Я думал о том, что ты сделал, когда мы увидели те тела. Ты улыбался — так широко. Ты знаешь, что это довольно отвратительная реакция? — Я не думал об этом, — он слабо качает головой. — Это то же самое, что и ругань Макото, и сумасшедшие крики тех девушек или ошеломленные лица тех работников персонала. — Но ты видел мертвые тела, Шинья, — говорю я. — Если бы кто-то другой помимо меня увидел тебя тогда, то он бы решил, что ты причастен к их смерти. — Но, Глен, может я улыбался потому, что мне нравится смотреть на трупы. Я смотрю на него ошеломленный. «Только не говори, что ты некрофил». — Нет, — он поднимает руки к лицу. — Я не некрофил. У меня нет сексуального влечения к трупам. Но должен признать, что я хотел бы их видеть. Они позволяют мне чувствовать себя в безопасности. — Как мертвые тела могут позволить тебе чувствовать себя в безопасности? — Потому что они мертвы, конечно, — отвечает Шинья. Но когда я смотрю на него с раздражением, он добавляет: — Удели минутку тому, чтобы осознать, как могущественна смерть. Ведь существует так много преступников, не так ли? И да, я говорю о серийных убийцах, насильниках, террористах и даже школьных хулиганах. Они все могущественны. Они имеют власть над своими жертвами. Мы все боимся их. Потому что пока они живы, они могут сделать столько плохого нам. Они могут причинить нам вред. Именно поэтому мы боимся их, — он принимает сидячее положение, а затем садится рядом со мной. — Тем не менее, когда они мертвы, то не могу причинить нам вред. И нам больше не нужно их бояться, именно поэтому мне нравится видеть трупы. Потому что это позволяет мне чувствовать безопасность. Для меня это подобно напоминанию о том, что насколько бы зло не было сильно, смерть всегда будет сильнее. И это успокаивает меня. — Но Наоми и Томоя не были злом. Они не преступники, — я смотрю на него с видом неодобрения. — Кроме того, не думал ли ты над тем, что мертвые тела напоминают тебе о том, что ты тоже можешь умереть? — Если Наоми и Томоя хорошие люди, то я уверен, что они получат по заслугам в жизни после смерти, — Шинья слегка пожимает плечами. — А для меня? Я знаю и всегда буду помнить, что могу умереть и когда-нибудь умру. Может завтра, может пять столетий спустя, а может прямо сейчас — подожди, нет, похоже, не прямо сейчас. Черт возьми, если бы я знал. Но как я уже говорил, я верю в жизнь после смерти. Я не боюсь умереть, потому что для меня существует еще одна жизнь. — Я не понимаю тебя. Это звучит для меня так, будто ты скорее умрешь, чем будешь захвачен каким-нибудь преступником — как безумно, — я сухо усмехнулся. В этом не было ничего смешного. — О, но я бы предпочел смерть какому-нибудь похищению, — говорит он торжественно. — Не желаю думать над тем, что какой-то придурок будет иметь надо мной достаточную власть, чтобы причинить мне боль. Если меня когда-нибудь схватят- — Как я сделал это два дня назад? — Да, — он многозначительно смотрит на мое до сих пор перевязанное запястье, будто говоря «я способен и на такое». — Поэтому, если я буду схвачен и для меня не будет другого выхода… — он засовывает руку в маленький, дополнительный карман джинсов, — то я уже готов. — Подготовил что? — смотрю на его карман. — Вот это, друг мой, — говорит он, вытаскивая маленькую прозрачную коробочку с маленькими капсулами внутри. — Это называется таблетка-убийца. Я уверен, ты знаком с этой прекрасной вещицей. Я знаком с этим, конечно. Потому что в этой маленькой таблетке есть такой невинный на вид порошок под названием цианид, который я часто использую, чтобы убить своих вымышленных персонажей. (88) — (88) — (88) — (88) ДВА МЕСЯЦА СПУСТЯ (88) — (88) — (88) — (88) Шинья, по моему мнению, — это более сообразительная, более забавная (невменяемый вид забавы в большинстве случаев), более спокойная и более интересная версия Юи. Мне нравится быть рядом с ним, потому что он заставляет меня думать. Он заставляет меня больше чувствовать. Он похож на конфету с сюрпризом внутри. Он не говорит ерунду, которую говорит большинство людей. Он говорит свою собственную ерунду. И потому, что он — это он, я до сих пор ничего о нем не знаю, даже его фамилии. А вот он знает обо мне довольно много вещей. Например, он знает, какую книгу я сейчас пишу (я еще не дал ей название), он спит в моей комнате, когда я слишком занят работой, чтобы спать по ночам (он помогает мне перепроверять факты и дает по голове, если мои идеи становятся слишком нереалистичными; этот парень что-то вроде моего неофициального второго редактора), и он даже знает, какой кофе мне нравится (не делай его слишком сладким, пожалуйста, и добавь сливки, но не очень много). Жизнь несправедлива. Дыхание подтверждает, что жизнь несправедлива сейчас, когда он разваливается на диване, читая одну книгу с моей полки. Он здесь уже два дня, и теперь я задаюсь вопросом, не позвонили ли его родители полиции, сообщая, что потеряли сына. — Шинья, твои родители не скучают по тебе? — спрашиваю я его после того, как целый час строчил на машинке. — Не знаю, — отвечает он растерянно. — Они сейчас в Австралии. — Что они делают в Австралии? — Дела. — О… — Да. Я не знаю, что еще спросить, потому что не знаю, насколько могу верить ему. Приятно, когда он рядом, он поддерживает меня, помогает мне. Я могу сказать, что мне нравится его компания. Но я до сих пор не знаю, могу ли доверять словам, что срываются с его уст. Я не хочу быть и тем, кто заставляет врать. Поэтому я не спрашиваю. — Ты голоден? — он смотрит на часы. — Да, — киваю. — Как насчет крем-супа? — Было бы великолепно. Через некоторое время мы едим вместе перед телевизором. Я говорю, что меня не будет завтра, потому что я должен поговорить с Яёй о новой книге (ха, разговор, скорее это будет схватка). Но если он не хочет идти домой, то ничего страшного, я вернусь около шести. — Нет, нет, нет, — отвечает он. Его глаза смотрят на экран. — Я пойду домой.***
Но на следующий день Шинья не идет домой, потому что Яёй позвонила мне, чтобы сказать, что у ее жениха жар. «Это очень плохо», — прокомментировал Шинья. Но я притворюсь, что не слышал веселых, ярких ноток в его голосе. Это очень плохо, киваю я в подтверждение, хотя сделал две чашки кофе. Прошло две недели с того, как я в последний раз выходил из дома. Но опять же, я поступаю так, когда у меня есть дела. Шинья, однако, не хочет следовать этому, потому что со всей силы тянет меня за левое предплечье, словно хочет его оторвать. Я сильнее его, но его сила воли делает его в три раза сильнее меня, и я уже согласен пойти с ним только потому, что не хочу слышать его жалоб о том, что мне отчаянно не хватает свежего воздуха. — Чувствуешь это, Глен, — Шинья ухмыляется и бросает руки в стороны. — Что я должен чувствовать, чтобы быть точнее? — Жизнь, — говорит он. — И беззаботность. Я смеюсь. «И правда. Так куда мы идем?» — Давай идти куда-нибудь далеко-далеко, оставляя все позади, — он чертит невидимые линии в воздухе. — Но я просто шучу, конечно. Давай смотреть фильм. — Не странное кино. Пожалуйста. — Ты сам решишь, что хочешь смотреть, — улыбается Шинья. Я понимаю, что часто улыбаюсь, часто смеюсь и часто говорю с тех пор, как Шинья появился в моей жизни. Он любит говорить, в конце концов. Он был рожден, чтобы говорить. И хотя я был не очень разговорчив, я, сам не замечая того, стал открывать рот, чтобы задать ему вопрос или просто сказать что-нибудь, что позволит поговорить с ним пару недолгих минут. Хотя иногда он говорит слишком много, я говорю ему заткнуться. Но затем я понимаю, что не хочу, чтобы он затыкался — нет, действительно — и добавляю «Заткнись, Шинья…» настолько плохо и скучно, что он смеется надо мной, будто он сам сказал мне что-то обидное. Я понимаю, что нагружен, как ученик старшей школы, когда Шинья рядом. Я не знаю, что делает его таким подавляющим, но меня это не волнует. Мне это нравится. Мне на самом деле нравится этот парень. У него есть ответы на все мои вопросы. Большинство ответов действительно глупое, или отталкивающее, или заставляющее хотеть его хорошенько ударить, говоря: «Я спрашиваю серьезно, говнюк». Но тем не менее, у него есть ответы. Люблю знать, что через полтора века я наконец снова услышу, как кто-то комментирует плохой фильм, или плохой веб-сайт, или что-нибудь еще. Вот почему меня совсем не волнует, если родители Шиньи ищут потерявшегося сына. Потому что их сын нужен мне. Не только, чтобы составлять мне компанию, но чтобы держать меня в здравом уме. Для того, чтобы я продолжал быть человеком с чувствами. Но это не значит, что я верю его словам. На данный момент — нет. Но может однажды? Кто знает. Мы смеемся над ужасной шуткой с темным юмором, которую сказал Шинья, когда мы движемся по проходу уже внутри кинотеатра. Мы сидим бок о бок. Но я не обращаю внимание на сюжет. Я просто сидел здесь, благодаря Бога за темноту, потому что глядел на Шинью, который также не обращал на сюжет никакого внимания. Он занят, разглядывая наши руки, а я занят, разглядывая его лицо. Он думает о возможности, а я думаю о красоте. — Ты не смотришь, — отмечаю я. — А я заплатил за билеты. — Ты тоже не смотришь, — говорит он, не глядя на меня. — Я не один такой. — Я должен поцеловать тебя, — вдруг говорю я, даже не зная, откуда это появилось у меня в уме. — Ты должен? — спрашивает он. — Иначе сойду с ума. И вот, что я сделал. Я поцеловал его там, в темном кинотеатре. Прошло много времени с тех пор, как я целовал кого-то — даже вспоминая это, чувствую себя жалким — так что первое, что приходит мне на ум, когда мои губы прикасаются к чужим: «Так вот какого они вкуса». Как будто я был непослушным ребенком, который целует свою подружку в первый раз. Его губы мягкие — на одну ступень ниже сахарной ваты. Его губы теплые — они напоминают о каждой чашке кофе, что он для меня сделал. И я люблю то, как он целует меня — неохотно, как застенчивый подросток. Как будто он недостаточно смел, чтобы убить себя суицидальной таблеткой, если он будет должен. Он не смотрит на меня, когда мы отрываемся друг от друга. И я хочу поцеловать его снова, потому что я в отчаянии. Я жаждал этого. Я чувствую себя, как животное. Как чертов ребенок. Это много. — Не знаю почему, но у меня такое чувство, будто ты убил меня, — говорит он наконец.