***
Он не пришел. Это может значить только одно — противостояние.***
Самый обычный дом, правда. Двухэтажное белое здание. Дом для целой семьи. Обычный, неподозрительный. На самом деле, все настолько нормально, что это заставляет меня сильнее хмуриться и размышлять о том, что Шинья совсем не вписывается в это место. Но опять же, для меня он не принадлежит этому миру вообще. Я стучу дважды в дверь и три раза звоню. Интересно, внутри ли он. Интересно, чем он занимается, когда не треплется со мной. Прошла минута, а дверь так и не была открыта. Я продолжаю звонить в дверь, хотя, возможно, он не до- Забудьте об этом. Он здесь. — А, Глен, — говорит он, придерживая дверь. — Что ты тут делаешь? — Эй, — приветствую его. — Я беспокоюсь. Он смотрит на меня некоторое время, прежде чем начать говорить. «Правда? Я в порядке. Не стоит беспокоиться». — Могу ли я войти? На долю секунды мне кажется, что он собирается сказать нет. Я знаю, что он собирается скормить мне еще одну ложь вроде «Прости, Глен, я занят планированием смерти этого мира» или что-то похожее. Потому что это он, его возможности бесконечны. Но он все же открывает дверь шире. Он говорит мне сесть на диван, и я делаю, как он говорит. «Приятно увидеть тебя снова, — признаю я, потому что соскучился по его улыбке. — Неделя прошла». — Уже неделя? — отвечает Шинья с легкой улыбкой, по которой я так скучал. Как же ты лжив. — Время летит так быстро. Что ты хочешь выпить? — Ничего. Я просто хочу, чтобы ты посидел со мной. Он вздыхает, как будто сама мысль посидеть со мной его изматывает. «Хорошо, конечно, но сначала я сделаю чай», — говорит он, прежде чем встать на ноги. Я встаю с дивана, когда он отворачивается, и следую за ним… в сторону кухни. Мы будто поменялись ролями. Привет, я жуткий преследователь. И он пытается быть спокойным даже в таком положении — он старается не закатывать глаза, когда находит меня позади себя. — Шинья, — произношу его имя. — Шинья, ты когда-нибудь слышал об… умении себя подать? Выражение его лица было бесценно после этого простого вопроса, слетевшего с моих губ, простого вопроса, который я задал ему в нашу первую встречу. Его голубые глаза широко раскрыты, губы дрожали, и смех исходил от него; настоящий, драгоценный смех. Не насмешливый или невеселый. Я не знаю, как он это делает — счастливо смеется, когда ему вовсе не весело. Я молча наблюдаю за ним некоторое время, ожидая, когда он закончит, — такая у меня тактика. — Хахаха, хорошо-хорошо, — говорит он через некоторое время. — Ты нашел меня, я полагаю? — Я нашел тебя, — соглашаюсь. — С каких пор, Глен? С каких пор ты- — С самого начала? Он кривит губы. «Это наглая ложь». Шинья так сильно прикусывает нижнюю губу, что она белеет. Я могу сказать, что он зол на меня, могу сказать, что он может заплакать в любую секунду, могу сказать, что он зол на себя именно потому, что чуть ли не плачет. Сделай шаг, чтобы приблизиться ко мне, маленький раненый кролик. Ты выглядишь таким потерянным. Через некоторое время он качает головой. «Лучше объясни мне. Объясни мне это все». — Я могу объяснить тебе себя. Но как насчет тебя самого? — Мне не нужно, черт возьми, объяснять тебе что-либо, Глен, — огрызается он. — Ладно. — Может быть, он действительно не должен. Возможно, это все я. — Ладно, добей меня. Спроси у меня что-нибудь. — Почему? — спрашивает он смиренно. — Почему ты лгал мне? Почему играл со мной? Почему вел себя так, будто мы никогда не встречались? Почему ты делал все это? — Я никогда не хотел врать тебе, — отвечаю я глухо, жалко. — В тот день, когда я встретил тебя на кладбище, я знал, что видел тебя прежде. Я думал над этим. Честно. Но я не мог точно вспомнить где. А в следующий раз, когда ты постучал в мою дверь? Я бодрствовал всю ночь, пытаясь вспомнить. И только когда я поймал тебя перед лифтом, я наконец вспомнил, кто ты. Точнее твои глаза. Я помню их. Шинья смотрит на меня скептически, не двигаясь. — Я знаю, тебе трудно в это поверить. Но я действительно говорю правду, — продолжаю я. — До сих пор я никогда не хотел врать тебе. Я имею в виду, что ведь я помню тебя. Когда ты перевязывал мою руку, я сказал себе: «Это он». Но я не был уверен в своих догадках на тот момент, — я смотрю прямо в его глаза. — Вот почему я спросил тебя про твой возраст. И ты солгал мне. Ты сказал, что тебе семнадцать. Я рассмеялся, надеясь, что он что-то скажет или просто хотя бы сдвинется с места, но он просто продолжает стоять на месте. — Когда ты поинтересовался, почему я спросил твой возраст, я собирался сказать «Ничего… просто ты кое-кого мне напоминаешь». Но ты предположил, что я спросил твой возраст, чтобы узнать о том, можешь ли ты меня понять. Ну, я подумал, хорошо. На мгновение я решил, что это вовсе не ты. Возможно, ты просто очень похож на того ребенка из детского дома. Но ты начал говорить о злой игре любви. И то, как ты это говорил… Ты точно должен был быть тем ребенком. Иметь похожие глаза — это одно, но иметь похожие глаза и похожую гордость — это уже совсем другое, так? Я не настолько глуп. Шинья немного улыбается. «Так почему же ты соврал мне?» — Я уже сказал тебе, я не- — Нет, — он качает головой и приближается ко мне. Он подходит ближе. И ближе. Так близко, что я думаю, что дышу им. — Я не об этом. Я спрашиваю тебя, почему ты солгал мне, когда мне было пять? Ты сказал мне, что я действительно умен, что тебе понравилось говорить со мной, что ты станешь мне другом. Ты хоть знаешь, черт побери, как это много значило для меня? Знаешь ли ты, как я был счастлив, когда ты сказал это? Ты знаешь, сколько надежды во мне было? Я сощурился. «Шинья, что ты…?» — Не говори, Глен. Достаточно, — он качает головой, и некоторые пряди его волос щекочут мне лицо. — Позволь мне рассказать тебе кое-что. Позволь мне сказать тебе, насколько сильно твои слова сделали меня счастливым, потому что никто еще в моей жизни не говорил, что хочет стать моим другом. Все дети в приюте считали, что я странный. Глупые женщины там считали, что я жуткий, — первая слеза скатывается по его лицу. Следующая. Сейчас он плачет. — А потом появился ты — первый взрослый человек, который выслушал меня, сказал, что я умен, и хотел со мной подружиться. Когда ты пришел в приют в первый раз, я думал, что вот он, тот день, когда я уйду из этого удушающего, слегка поехавшего места. Я думал: «Глен вернется завтра, ведь он хотел быть моим другом». Я, честно говоря, не помню даже то, что говорил подобное, но если я все же это говорил — дайте мне минутку, чтобы набить себе морду, пожалуйста. — И ты не вернулся, — он попытался ухмыльнуться. Но это больше походило на всхлип. — Но ты не вернулся ко мне. Ты вернулся за эти дураком Юичиро, который не знал буквально ничего, кроме как выглядеть жалким и глупым. Ты знаешь, насколько мне было больно? Теперь была моя очередь чувствовать себя так же. — Конечно, ты не знал, — говорит Шинья. — Ты не выглядишь тем, кто знает, каково это. Но ладно, ты сделал мне больно. Даже думая об этом, мне до сих пор больно. Я имею в виду, — он отворачивается, — это действительно заставило меня думать о себе. Я на самом деле начал думать о том, что что-то не так со мной. Он смеется, и это звучит неприятным голосом из фильма ужасов. И он снова поворачивается ко мне лицом. Единственное расстояние между нами сейчас. «Когда ты ушел с Юичиро, знаешь, я смотрел в зеркало и пытался увидеть, что со мной не так. Что делает меня таким невыносимым. Почему я всем надоедаю, в конце концов, — фыркает он. — Перед тем, как ты пришел, я никогда не думал об этом. Я всегда считал, что все настолько глупы, настолько злы, чтобы чувствовать себя так по отношению ко мне. Но ты был другим; ты выслушал меня и был ко мне добр. И когда ты ушел, не выбрав меня, это заставило меня думать, что тот, кто не прав, — это я». — Шинья, — я не знаю, что сказать, честно. Я чувствую, что собираюсь ему солгать, но понимаю, что больше не могу так поступать. Уже достаточно. Поэтому я просто зову его по имени. — Шинья. Шинья громко выдыхает. «Когда мне было шесть, я понял, что со мной. Я не был ребенком. Я имею в виду, что я ребенок, который таковым не является. Поэтому я постарался больше походить на него, — снова этот противный смех. — Это было забавно, знаешь ли? Я помню, как начал собираться с другими детьми и делать по-настоящему глупые вещи; мы имитировали животных, прыгали по коридору, лизали мел. И много смеялись. Много. Громко. И я улыбался так много и так широко. Я делал все это, Глен. Не знаю почему, но я делал все эти глупые вещи. Мне не нравилось все это, но я это делал. И угадай что?» Я не смею даже что-то предположить. Ни за что. Я позволю ему самому сказать это. — В конце концов, кое-кто спас меня из приюта, — говорит Шинья. — Это была женщина, очень хорошая женщина. И она любила меня. Некоторое время. Он любила меня два года. Но потом она встретила по-настоящему богатого мужчину, и они влюбились друг в друга. Красивая фраза, не так ли? «И они влюбились друг в друга». Разве она не прекрасна, Глен? — Звучит красиво, — я отвечаю. — Да, но Кушнер написал: «Любовь — вот бесконечная переменная нашего мира; ложь, ненависть и даже убийство вобрала она в себя, она — таит в себе противоположности, она — прекрасная роза с ароматом крови»*, — сказал он. — Это уже не красиво. Не настолько. Но это правда. Потому что знаешь ли ты, что случилось, когда усыновившая меня женщина вышла замуж за богатого мужчину? Они устали от меня. Как и все остальные. Хах, даже мои собственные родители бросили меня. Как ты видишь, мне должно было быть одиннадцать в то время, но я познал Смерть, когда увидел кое-что. Я узнал, что этот мужчина на самом деле не хотел видеть меня в своем доме. И потому что мужчина не желал меня видеть, женщина наконец тоже этого не захотела. Они раздумывали над тем, как избавиться от меня. Но это было так плохо, что они оба так глупы, — он печально качает головой. — Таким образом, они умерли первыми. Мне не нравится, как он говорит это. И он, кажется, замечает это, потому что он смотрит прямо на меня и говорит: «Я не убивал их, если ты подумал об этом. Они погибли в автокатастрофе. Потому что эти двое были слишком глупы, чтобы ехать правильно». — Так значит, они умерли… — я стараюсь охладить его. — Вот почему ты сказал, что тебе нравится видеть трупы. — Ха. А ты быстро улавливаешь суть, не так ли? — Шинья откинул пряди. — Да… Это из-за них я стал таким. Они были важны для меня. Они заставляли меня спать в страхе по ночам — я как будто был уверен, что проснусь с отрубленной головой или с чем-то таким же отвратительным. Поэтому, когда я увидел трупы, то я был счастлив, я чувствовал себя в безопасности. Ведь они мертвы в любом случае. Я протягиваю руку, хватая его. Его рука действительно холодная. «Почему ты не приходил неделю?» Он следит за моей рукой в его руке, а потом смотрит на меня. «Ты, черт возьми, серьезно меня об этом спрашиваешь? У тебя нет совести, Глен?» Я прошел по его ладони большим пальцем. «Что ты имеешь в виду?» Он отдергивает руку и хмуро смотрит на меня. «Ты поцеловал меня. Зачем?» — Почему ты спрашиваешь? — я немного развожу руками. — Я не знаю. Может быть, потому что я увлекся. Может быть, мне захотелось поцеловать кого-то по-настоящему привлекательного. Может быть, потому что ты мне нравишься. — Может быть, ты просто одинок? — говорит он самодовольно. — Возможно, — я качаю головой. — Хотя нет. Это на самом деле правда. Более того, я считаю, что действительно люблю, когда ты рядом. Да и ты одинок тоже. — Нет, — фыркает он. — А ты самоуверенный, — говорю я с полуулыбкой. — Просчитался, да? Ты просчитался, когда решил, что я буду ловить тебя на четвертый день вместо третьего? Это глупо. Просто скажи, что хотел быть пойманным мной, я прав? Шинья широко улыбается. «Я просто хотел укусить тебя за руку». — О, — я смотрю на мое раненое запястье. — Это больно. — Ты заслужил это, — комментирует он. — Ты обманул меня. И ты забыл обо мне. Вообще-то я не хотел тебе лгать. Не обо всем. Но когда ты спросил мое имя, у тебя было такое лицо как «Шинья… кто это?». Это разозлило меня, так что я подумал хорошо провести тебя вокруг пальца, маленький мерзавец. — Шинья, я человек, забывающий имена своих соседей, и ты так поступил со мной, потому что я забыл твое имя? — Это не оправдание, — он качает головой. — Но больше я не забуду твое имя, — я делаю один шаг в его сторону. — Я сделаю все, что ты захочешь. Мне уже нечего терять. И тебе уже нечего терять. Что там еще? Я буду твоим лучшим другом, если это сделает тебя счастливым. Он смотрит на меня недоверчиво. «В конце концов, ты тоже устанешь от меня». — О, я надоем тебе первым, — я прикасаюсь к его руке. — Тебя должно тошнить от меня раньше, чем это произойдет со мной. Или может… может, мы оба состаримся и умрем, так и не почувствовав ничего подобного. Именно тогда он поддается смеху. Он смеется так сильно, что и я начинаю слабо подхватывать этот смех. Я не могу сказать, что заставляет меня посмеиваться. Я даже не знаю, плохой ли это смех или хороший. — Разве ты не отчаянно милый? — спрашивает он, все еще смеясь. — И опять же, почему это звучит как предложение руки и сердца? — И что тогда? Что, если это так? Шинья берет мое лицо в свои руки. «Ты уже слишком стар». — Ну, ты тоже, — отвечаю я. Мои губы накрывает его ладонь. — Я еще молод по сравнению с тобой. Затем я убираю его руку от моего лица. «Но не настолько молод, чтобы не играть со мной». — Глен, — его бледная кожа краснеет. — Если ты сказал то, о чем я думаю… — А что ты подумал об этом? — Это довольно… беспокойно. — Говорит парень, который находит утешение в мертвых телах и носит таблетки для самоубийства в кармане, — я провожу одну прядь его волос сквозь пальцы. И как по сигналу он закрывает глаза. Так, что с этим делать? Я увожу его в глубокий поцелуй.***
Что меня раздражает, так это то, что Шинья насмешливо спрашивает «Ну и что? Мы собираем быть друзьями ради взаимной пользы?», когда я пытаюсь создать атмосферу романтики, проходясь губами по его груди. Доверься ему — и все это превратится в плохую романтическую комедию. Но все в порядке, он может делать столько дерьмовых шуточек, сколько захочет, потому что пока он лежит подо мной, он не может ничего, кроме как отпускать шуточки, вот поэтому они мне только в удовольствие. Трудно сказать, что он чувствует. Если он чувствует себя необычно, то не показывает этого. Я пытаюсь сосредоточиться на цвете его глаз, когда собираюсь войти. «Прости, могу я?..» — спрашиваю я его, не дыша, но я хочу, чтобы он принял это всерьез. Хотя бы слегка. — Еще бы, — его шепот был едва слышен. Но мы настолько близки. Плоть к плоти. Грудь к груди. Биение моего сердца — биение его сердца. Поэтому мне легко услышать его. И я закрываю глаза, пытаясь не испытывать страх, потому что, честно говоря, это немного страшно. Его дыхание сбивается. Я подсознательно думаю о том, насколько ему от этого плохо. Я держу его руку в своей, зарываясь пальцами другой руки в его волосы, пока мы движемся вместе. Это как дышать: вдох, выдох, внутрь, наружу, вдох, внутрь, выдох, наружу. Вздох. Взрыв, фейерверк в ясную летнюю ночь. Шинья слабо смеется, когда я бесстыдно падаю на место рядом с ним. Затем, в раздражении, я целую его, поэтому он может заткнуться. — Скажи мне, Шинья, — говорю я некоторое время спустя. В его спальне уютнее, чем у меня. Его одеяло потолще, чем у меня. Хорошее место для сна, но глядя на огромное количество книг в шкафу, я думаю о деле прежде всего. — Ты действительно взломал почту моего редактора? — Хорошо… да, или нет? — бормочет он мне в плечо. — Что? — Я ведь не внезапно начал читать твои книги. Я уже знал тебя. Я буквально следил за каждым твоим шагом. Для меня было нетрудно узнать, что ты посещаешь своего редактора. На самом деле, мне кажется, мне нравятся твои книги только потому, что я знаю тебя, — он берет мою руку и подносит ее к своей щеке. — Но я, конечно, еще не был тогда уверен, что ты Наманари. Поэтому я… ну, я взломал ее личную электронную почту. Я ничего не смотрел, клянусь. Просто хотел убедиться. — Боже, ты такой непостоянный? — я проводу по его скуле большим пальцем. — И ты следил за моим передвижением… это тоже жутко. У тебя нет другой жизни? Ты не работаешь? — Я работаю иногда. Как ты. — Как я? Ты что, тоже автор? Он смотрит на меня. «Вау, да, да. Так и есть». — В самом деле? Ты тоже используешь псевдоним? — Разве мы не можем не говорить об этом прямо сейчас? Я приподнимаю бровь. «Зачем?» — Если ты имел в виду именно то, что я сказал ранее, то я полагаю, у нас еще много времени поговорить обо мне. Или о тебе. А сейчас почему бы тебе не прильнуть ко мне? Я смеюсь, потому что это правда. У нас еще много времени перед нами. И мне нравится это слышать. «У нас еще много времени перед нами». «Нас» и «нами». Два слова. Два человека. Шинья и я. И я говорю себе: «Это на всю оставшуюся жизнь. Вот оно наконец».