Колдун

Сильнее, чем просыпаться рано утром, Лукьян не любил просыпаться рано утром под крики маменьки. Её раздраженный, громкий голос слышно было, наверное, на другом конце деревни, и он явно не предвещал ничего хорошего. — Ну что за безобразие, Лукьян?! Первые петухи уж два часа назад пропели, а ты все с печи не слазишь! Просыпайся, лентяй, да за водой иди! Маменька зря так говорила — обидно. Лукьян, будучи в семье третьим по старшинству сыном, дел переделывал уйму, хоть и прожил всего семнадцать зим. Вот уж только на подъем был тяжел: просыпаться с первыми петухами давалось ему адски трудно. Но в остальном-то он справлялся со всем, что приказывали отец да мать! Порой даже больше делал. А чувствовал себя рабочей лошадью, которую еще и хлыстом лупили, хотя она честно тащила свою повозку. Семён да Асташ, старшие братья, то только и делали, что от работы отлынивали, не говоря уж о сестрицах, чей звонкой смех да неугомонное щебетание были слышны со всех углов двора. Нехотя откинув от себя одеяло, Лукьян потянулся, хрустнув шейными позвонками, зевнул и спрыгнул с печи. Почти с нежностью погладил её белый штукатуренный бок, думая с грустью о том, что в следующий раз возможность поспать на тёплом месте выпадет ему нескоро. Снегу за ночь навалило пуще прежнего, и, выйдя с ведрами за калитку, Лукьян стал проваливаться чуть ли не по колени в него. Зато солнце светило ярко, и небо было настолько голубым, что глаза слезились, стоило поднять их вверх. Снег под подошвами валенок скрипел, пар изо рта шел клубами, оседая инеем на мелкой щетине под носом. Колодец находился в низине, недалеко от замерзшей речушки. Лукьян остановился, чтобы потереть ладони — варежки он забыл, и пальцы, держащие ручки ведер, стали уже красными и щипали. Девушку он заметил случайно, вертя головой по сторонам, пока согревал руки. Она сидела чуть поодаль от берега, у самой кромки льда, прямо на снегу. Копна длинных черных волос разметалась по сторонам, и кудрявые концы намокли от снега. Плечи, укрытые рыжим плащом с лисьим воротом, вздрагивали, будто девушка плакала. Конечно же, как добрый молодец и настоящий мужчина Лукьян не мог бросить девушку в беде, поэтому, забыв о ведрах, поспешил вниз. Уже находясь от неё в нескольких шагах, он озадаченно подумал о том, что всхлипы больше похожи на отрывистые смешки, но тут же забыл об этом. — Что с тобой, красавица? — Лукьян тронул девушку за плечо. — Ты уж и платье, небось, снегом промочила, так и заболеть недолго… Больше он не успел ничего сказать, всё дальнейшее произошло за несколько секунд. Послышался звонкий заливистый смех, становящийся по-старушечьи грубым и скрипучим, девушка развернулась и вскинула руку, цепко схватила Лукьяна за запястье. Лукьян лишь успел увидеть, что лицо у девушки некрасивое, зато глаза — чернющие, как два бездонных колодца. В них-то он и утонул, задержав взгляд, а дальше мир вокруг завертелся, его очертания смазались, и наступила непроглядная тьма. *** Веки у Лукьяна были тяжелые — никак не хотели подниматься, а тело будто сковывали цепи. Насчёт второго — почти так оно и оказалось: всё же разлепив с огромным трудом глаза, Лукьян увидел, что туго связан веревкой по рукам и ногам. Он лежал на соломенной подстилке в углу бревенчатого дома, боком упираясь в тёплую стену печи. В воздухе витал жаркий аромат сушеных трав и пара, за заслонкой трещали дрова, а на огне кипел чан с водой. Лукьян попытался встать, что получилось у него едва ли: попытка перевернуться и принять сидячее положение вызвала вспышку боли в боку и покалывание в затёкших запястьях и лодыжках. Дверь дома заскрипела, впустила внутрь порыв холодного ветра со снегом. — Очухался, да? Голос принадлежал высокому смуглому юноше, ступившему в дом вслед за ветром. Лицо его было подозрительно знакомо Лукьяну, да и рыжий кафтан с лисьим воротником, и поразительно длинные чёрные волосы, собранные в хвост, наводили на сомнения… — Ты кто такой? — спросил Лукьян, ощутив, как пересохло в горле. — Ха! — незнакомец бросил на пол охапку дров и весело всплеснул ладонями. — Неужели непонятно? Я твой похититель! — Э-э-э… — Лукьян было хотел почесать в затылке, но руки стягивала верёвка. — Мда, смотрю, тугодум ты тот еще. Впрочем, пояснять мне тебе, что к чему, крайне лень. Поднимайся, пошли. Лукьян даже не шелохнулся. — Эй! Ты меня услышал? — Да не могу! Бок у меня болит и ноги затекли! Незнакомец тяжко вздохнул и, присев рядом с Лукьяном, расстегнул нижние крючки на его тулупе и просунул ладонь под кофту. — Тут болит? — Он надавил так, что ответа не потребовалось — Лукьян взвыл, будто его раскаленной кочергой приложили. — Понятно, видать, при телепортации тебя задело… — Что-что? — Да ничего, Ванька-дурачок, погода сегодня хорошая, говорю. От руки, лежащей на ушибе, стало появляться приятное тепло. Боль, постепенно притупляясь, через минуту и вовсе ушла, и даже в ногах перестало покалывать. — Всё, теперь вставай. — Незнакомец дёрнул пальцем, и верёвки на ногах Лукьяна чудесным образом сами по себе развязались. Лукьян удивленно поморгал и хотел возразить, но подумал, что если этот человек умеет врачевать одним прикосновением да предметами повелевать, то и чего-то плохого тоже сделать сможет. — Вообще-то я не Ванька, меня Лукьяном звать, — сказал он, пытаясь придать голосу дружелюбный тон, и поднялся на ноги. В ответ незнакомец хохотнул: — Экая вежливость, представиться он решил! Ну ладно, коль так, меня Янушем зови. — И добавил уже тише: — Всё равно недолго тебе меня знать осталось. Последние слова, хоть и были сказаны они тихо, Лукьян расслышал и вздрогнул от страха. Всё происходящее едва ли было реально, походя скорее на странный сон, но Лукьян уже приходил в себя после забытья, и ему становилось страшно. Януш вывел его из дома на высокое крыльцо. Лукьян огляделся по сторонам, и страх стал расползаться внутри еще быстрее. Заснеженный двор был окружен хилым кривеньким забором, и на некоторые из кольев были надеты черепа — в основном животных, но было и несколько человеческих. Под покровом снега не было видно других деталей двора, кроме кровавого следа, ведущего от ступеней дома к сараю. Ко всему прочему, куда ни глянь — вокруг был сплошной лес: всё стволы да заснеженные кусты. Подталкивая Лукьяна в спину, Януш заставил его спуститься и пройти по узкой, вытоптанной в снегу тропке. Лукьян оглянулся на дом, из которого они вышли, и, остановившись, с ужасом увидел, что держится он на двух странных конструкциях из непонятного материала. Каждый из кривых щербатых столбов у земли крепился к трём длинным и одному короткому разветвлению, больше всего походя на… — Избушка на курьих ножках? — ошарашенно спросил Лукьян. — О, а я так погляжу, ты сказки любишь! Лукьян, переводя взгляд то на избу, то на Януша, не нашел ничего лучше, кроме как сказать: — А ты, значит, Баба-яга? Хохот Януша можно было бы услышать за версту, если бы в округе был кто-то, кроме лесного зверья. — Иди давай, сказочник, не отвлекайся, — успокоившись, сказал тот, снова ткнул Лукьяна в спину. Они подошли к небольшой постройке, сложенной из камней. Втянув носом воздух, почуяв запах разогретого дерева, сосновой смолы и пара, Лукьян распознал запах бани. Всё так же подгоняемый тычками в спину, ничего не понимающий, он послушно вошел в открытые Янушем двери. — Раздевайся и заходи в парилку, там есть мыло и губка… Надеюсь, разберешься, как всем этим пользоваться? — Но… зачем? Я ничего не понимаю! — Ох, ну как это не понимаешь? Ты сказок, что ли, не читал? Я — Баба-яга, так? А она что делает? Сажает всяких красных молодцев в печь, запекает и ест! Но неужто ты думаешь, что мне вкусно будет жрать твои немытые потные телеса? Иди давай! Я сейчас вернусь, еще воды принесу да ветками тебя пошлёпаю, чтобы мясцо размягчить — сочнее будет! — И, снова выходя на улицу, он добавил: — И даже не думай сбежать, я тебя из-под земли достану! Ясно тебе? Лукьяну было совершенно непонятно, говорил ли Януш правду или насмехался. Но звучало правдоподобно. Другое объяснение, зачем бы этому странному человеку с замашками ведьмака похищать, а потом парить его в бане, Лукьян едва ли мог придумать. Но сбежать он так и не решился, поверив последним словам Януша. Да и вообще, вариант заплутать и замерзнуть в дремучем зимнем лесу был куда менее приятным, чем мнимая возможность быть сожранным. Януш вернулся, когда уже Лукьян разделся и натирал губку мылом. Он часто мылся в бане с отцом и братьями, поэтому даже не подумал о смущении, но, когда в парильню вошел Януш, краска невольно прилила к щекам Лукьяна — такого тела ему еще не доводилось видеть. Отец и братья были примером настоящих мужей: велики, крепки, широки в плечах, покрыты волосами даже на спине — всё это вскоре предстояло, как он надеялся, и ему самому, хоть и поговаривали, что телосложением Лукьян пошел в мать. А вот тело Януша было не таким. Лукьян не знал, можно ли назвать его красивым, но взгляда отвести не мог. Януш распустил хвост, и длинные пряди волос заструились по его спине; он был довольно высоким — ростом с самого Лукьяна, — но тонким, жилистым, хотя, несомненно, довольно сильным. На его теле не было ярко выраженной растительности, кожа от жара покрылась испариной и блестела. Януш следил за любопытным взглядом Лукьяна, и, когда перехватил его, тот засмущался еще пуще прежнего. — И чего стоишь, смотришь? Мылься давай — да три хорошенько! — Он отвернулся и стал собирать в веник березовые ветки. Лукьян даже особо не удивился тому, откуда они тут взялись зимой — свежие, с зелеными листьями. Ветками Януш бил похлеще и сильнее, чем Семён и Асташ вместе взятые. Лукьян, подставляя спину под удары, поверил, что из него на самом деле хотят сделать отбивную, и снова испугался. — Всё, — наконец сказал Януш, убирая веник. — Проруби у меня нет, так что иди вытирайся и одевайся. Полотенца и чистая одежда в предбаннике. Когда Лукьян натянул удивительно подошедшие ему по размеру чистые штаны да рубаху и втиснул ноги в валенки, Януш ткнул его в спину и приказал идти в дом. Когда тот успел одеться, было неизвестно, но за спиной Лукьяна он появился уже в кафтане, обутый, с сухими волосами, снова затянутыми в идеальный хвост. Впрочем, Лукьян уже не удивлялся всей этой чертовщине, приказав себе считать всё это либо сном, либо собственным полоумием. Вернувшись в избу, Януш заварил две чашки какого-то густо пахнущего, ароматного, травяного напитка. Лукьян подозрительно косился на сунутый ему отвар. — Не бойся, пей, это просто травяной чай. Смотри, я тоже его пью. — Я же не видел, что ты туда насыпал, может, мне какую ядовитую травинку кинул. Януш рассмеялся. — И зачем, скажи на милость? Мне тебя умерщвлять нет смысла, я тебя живьем запекать буду — так вкуснее. Лукьяну было не до смеху, но отвара он всё же глотнул. Тот оказался очень вкусным, чуть сладким, мятно-терпким, с ореховым привкусом. По телу тут же разлилось спокойствие, и притупился то и дело вспыхивающий страх. Лукьян откинулся на спинку стула и позволил себе расслабиться. — Странный ты, — заключил Януш, прищурившись глядя на него. — Почему это? — Ну… знаешь, обычно все, кто ко мне попадает, мечутся от ужаса, молят о пощаде… и на моей памяти еще никто не поверил и не выпил вот этого чая. А ты то ли глуп до безобразия, то ли на самом деле имеешь железную выдержку. Лукьян растерялся. — Просто ты не очень-то похож на злодея. От выпитого отвара в голове стало стремительно проясняться. Лукьян взглянул на Януша трезвым взглядом, обдумывая свою последнюю сказанную фразу. В самом деле, с чего бы тут было пугаться, если Януш мало походил на злодея. Он не вызывал особого ужаса, это чувство вызывали само окружение и ситуация, но точно не хозяин дома — он вел себя странно, и именно эта странность не давала поверить в его злодейство. Ну какой такой злодей подшучивает над свой жертвой, моет его в бане да еще и отпаивает чаем? Нет, ладно, злодеи, скорее всего, могут насмехаться, и Януш насмехался, но, если подумать, он делал это… весело. Эти насмешки казались наигранными, будто не таким уж и хохотливым да веселым был Януш, а лишь прикрывался своеобразной личиной. — Слушай, ну ты меня прямо обижаешь. Почему это я не похож на злодея? Лукьян пожал плечами, пригубил еще чая. — Ты кажешься грустным. Усмешка вмиг сползла с лица Януша, он застыл, глядя на Лукьяна исподлобья. — Ну, может, и не грустным, а уставшим… — тут же поправил себя тот, заметив реакцию. — Да ты прям провидец, — фыркнул Януш и добавил, тяжело вздохнув: — Да, я грустный, уставший и ненавижу свою работу. — Работу? — удивленно переспросил Лукьян. — Конечно, работу. А ты думаешь, что это у меня такое увлечение: похищать людей, притворяясь девицей несчастной, и разделывать их по составляющим? — Эм… Что? — То. — Януш сделался совсем хмурым. — Думал, я шутки шучу? Есть я тебя, конечно, не буду, но потрошить тебя таки придется. Бизнес, черт его подери… Да не дергайся ты, все равно не сбежишь! Лукьян и не подумал об этом, но страх вполне естественно вернулся, смешавшись теперь с любопытством. — Зачем тебе меня потрошить, если есть не собираешься? — спросил он, пытаясь не выказывать испуга. — О, дорогуша, как многого ты в мире не ведаешь. Это ж черный рынок органов — золотая жила в мире темного колдовства. Знаешь, какой огромный спрос на свежевырезанные сердца, селезенки, почки? А на кровушку? Тем более такого непорочного и чистого молодца, как ты? — С чего это ты взял, что я чистый и непорочный? Януш хмыкнул, усмехнулся: — Ты же не думаешь, что сегодня утром я ждал у реки первого встречного? Я следил за тобой и ждал там именно тебя, идущего по воду. — Он продолжал, не обращая внимания на удивление Лукьяна: — Совестливый, трудолюбивый, крепкий и здоровьем не жалуешься, алкоголь пробовал пару раз, и особого впечатления деревенская самогонка на тебя не произвела. Девственник к тому же, с девушкой был замечен раз, да и то лишь целомудренно целовал и стеснялся пощупать за грудь… Лукьян залился краской, вспомнив Марьянку из соседского дома, с которой уединился в хлеву на прошлую Пасху. Слухи о девице ходили не очень-то приличные — она была готова пойти намного дальше поцелуев, но Лукьян, как бы ни желал, чтобы всё произошло, не смог переступить через приличия и познать незамужнюю девицу, опорочив её. И откуда только всё это было известно Янушу? Отвечая на незаданный вопрос, тот сказал: — Да, я давно за тобой следил. Таких хороших образцов, как ты, в мире не очень много, вас приходится выбирать и проверять иногда годами. — Говоришь обо мне как о куске мяса. — А оно так и есть, — Януш дёрнул плечами. — И не жалко тебе людей убивать? — Жалко. Думаешь, я червь бездушный? Вот следишь ты за человеком, можно сказать, знакомишься с ним и его жизнью, а потом нужно брать нож и резать его… Грустно! Лучик надежды затеплился у Лукьяна в сердце. — Так не убивай. Кто тебя заставляет? Неужели все это ради денег? Януш тяжело вздохнул, поднял ногу, согнув ее в колене, подкатил штанину, показав красные носки с вышитыми черными черепами на кайме. — Видишь? Это отличительный знак моего клана. — Кого? — Лукьян не слышал раньше такого слова. — Эм… Ну, мафия, семья… Как объяснить? Ну вот помнишь, ты про Бабу-ягу сказал? Так вот она на самом деле существует, а я её праправнук — один из пятнадцати. Это целая криминальная сеть, разбросанная по всему миру. И одновременно семейный бизнес. Меня с детства обучали колдовству, анатомии и прочему, что пригодится в деле. А по достижении шестнадцати лет выдали красные носки и отправили в свободное плаванье. В смысле на работу. — Он пристально посмотрел на Лукьяна и, покачав головой, спросил: — И зачем я всё это тебе рассказываю? Время откровений какое-то. Червяк сомнения заполз в голову Лукьяну. А если всё это не сон? И не помутнение разума? Если всё это реальность и на самом деле нужно было брать руки в ноги и бежать сразу, как только выдалась возможность? Если Януш его правда расчленит и отправит по миру по частям? Нереальность происходящего сейчас подтверждало только то, что Лукьян совсем не чувствовал животного ужаса, который должен был появиться у любого человека, когда ему угрожает смерть. Лукьян сказал как ни в чём не бывало: — Иногда полезно поделиться тем, что накипело на душе. А многих ты уже убил? — Неа, ты у меня второй. Я же говорю, тяжело найти хороший материал. К тому же я свои носки получил только два года назад. — И ты не можешь бросить эту работу? — Не могу. Моя прапрабабуля не лыком сшита, все продумала. Отступники клана преследуются и караются. — Но ты же колдун! Неужели не можешь что-то придумать? Януш фыркнул: — Как ты думаешь, чья магия сильнее — моя или двухсотлетней ведьмы? — и, задумавшись, тихо забормотал себе под нос: — Не факт, конечно, что она лично за мной придет. Скорее всего, пришлет своих прихвостней, а с ними, я, может, и справлюсь… Да и можно на избу пространственное заблуждение наложить, что, конечно, сложно, но можно, чтобы не нашли, я где-то читал, как это делается… — Вот видишь, ведь есть решение! Ты почти как я, только масштабы поболее. Я не люблю свою семью за то, что меня расценивают как рабочую силу и ничего более. Это, наверное, так и должно быть, нас все же в семье восьмеро, не считая отца и матери, но… В общем, я тоже изо дня в день делаю что говорят, мне это все уже опостылело, но я даже не пытаюсь ничего поменять, плыву по течению и… Его перебил резкий звук удара ладони по столу. Януш смотрел раздраженно и зло. — Все, хватит тут нравоучениями заниматься да демагогию разводить. И так уйму времени с тобой потерял. Он встал из-за стола и направился к Лукьяну. Указал на него пальцем: — Ты — моя работа, и мне нужно её выполнить, хочу я того или нет. Перед тем как Януш ткнул пальцем ему в лоб, Лукьян, почувствовав, наконец, внутри себя поднимающуюся волну всепоглощающего ужаса, уже не надеясь ни на что, успел сказать: — Все равно ты не настолько злодей, насколько хочешь им казаться. У тебя сердце доброе. А потом, уже второй раз за этот день, в глазах Лукьяна погас свет. *** Колдовское забытье, наложенное на него Янушем, напоминало Лукьяну густой мед, в который он погружался, который окутывал его, притупляя ощущения времени и пространства. Он не знал, сколько прошло минут или лет до того, как почувствовал нежные прикосновения, еле ощутимые, будто его трогали через толстенный слой одежды. Где-то на краю угасающего сознания жило ожидание боли от режущего на части тело ножа. Но боль все не приходила. Лукьяну слышалось, будто бы его кто-то зовет. Голос становился громче, дымка колдовства стала медленно рассеиваться. Мягкое и теплое прикоснулось к его губам, а потом стало еще и немного мокро. Это было приятно, и Лукьян не поднимал век, наслаждаясь. Приоткрыл рот, распознав в этих прикосновениях поцелуй, ощутил чужой язык. И, постепенно выпутываясь из колдовского забытья, Лукьян стремительно стал погружаться в другое — страстное. Поцелуй становился глубже и настойчивее, вот уже его шеи коснулись подушечки пальцев, поглаживая кожу, а желание разошлось по телу, горяча кровь и окончательно сбрасывая дурман колдовства. Лукьян вскинул руку, чтобы приобнять. Ладонь прошлась по хлопку рубахи и наткнулась на хвост длинных волос, потянула узел стягивающей их ленты. Когда волосы рассыпались, защекотав лицо Лукьяна, он ощутил запах сухих трав и пряной древесины. Зарывшись пальцами в густую копну, притягивая еще ближе, он услышал негромкий стон, а потом всё резко прекратилось. — Хватит, спящая красавица. Мой поцелуй и так уже разбудил тебя. От голоса Януша и того, что он сказал, сознание вмиг вернулось к Лукьяну, а дымку страсти сдуло будто штормовым ветром. Распахнув глаза, он резко сел, оглядываясь по сторонам. Они находились в небольшом помещении — скорее всего, в том сарае, к которому по снегу от избы полз красный след. На стенах висели инструменты: ножи разных форм и размеров, топорики, ятаганы, тесаки, пилки, на полках вдоль стен стояли ведра, ковши, стеклянные колбы, банки — пустые и наполненные неведомыми жидкостями. Януш смотрел на него пристально, усмехаясь, и Лукьян, окинув колдуна взглядом, невольно задержал дыхание. С блестящими глазами, покрасневшими губами и струящимися вниз распущенными волосами Януш был очень красивым. Это было странно — считать красивым другого юношу, но Лукьян ничего не мог с собой поделать. Сам Лукьян был раздет по пояс, рядом на кушетке лежали, поблескивая лезвиями, два ножа. — Ты все-таки не убил меня? Януш нахмурился и почти жалобно сказал: — Гад ты ползучий, Лукьян. Не смог я, представляешь? Только резать соберусь — так рука дрожит, как у пьяного. — Я же говорил, что на самом деле ты добрый. — Да не добрый я! Знаешь, сколько крови на моих руках? — Не очень много, раз я — твоя вторая жертва. Он встал на ноги и протянул руки к Янушу. Одной зарылся в смольные волосы и потянул за затылок на себя, вторую положил на плечо. И поцеловал — быстро, пока тот ничего не успел понять. Странно, что Лукьяну снова захотелось его целовать, странно и то, что тело желало большего, но после всей чертовщины, которая ему повидалась: колдовства, избушки на курьих ногах, рассказа про целую криминальную сеть, основанную самой Бабой-ягой… После всего этого возжелать другого юношу показалось Лукьяну более чем нормальным. Януш, впрочем, не особо сопротивлялся. Сначала, конечно, протестуя, замычал в поцелуй и попытался скинуть с себя обнимающие руки, но через пару секунд обмяк, поддавшись, а после и вовсе стал пылко отвечать и изучать руками тело Лукьяна. Когда градус страсти повысился настолько, что шумное дыхание начало переходить в тихие стоны, Лукьян почти что сорвал с Януша рубаху и спустился губами по шее к плечам, горячо выдыхая на кожу. — Постой, — попросил Януш, отодвинув его от себя. Взял за руку, потянул к выходу. — Пойдём в дом. Тут в посудинах органы в растворах плавают — от бывшего хозяина избы еще остались. Потерпи, а там хоть на столе разложишь меня и возьмёшь. Януш говорил хрипло, то и дело прикусывая нижнюю губу, и от последней сказанной им фразы у Лукьяна чуть кровь не вскипела. Он не почувствовал ни мороза на голом торсе, когда почти бегом они шли в избу, ни снега под босыми стопами. Сознание отрезвил лишь звук разбившейся чашки, когда та упала со стола, сдвинутая усевшимся на него Янушем. Лукьян вжал его в себя, обнимая, бесстыдно трогая обеими ладонями его ягодицы и потираясь пахом о не менее твердый пах. Лукьян и под пытками не ответил бы на вопрос, куда делась вся присущая ему обычно робость, но вскоре понял и это. Он, совершенно не зная, что следует делать в ситуациях, когда нужно взять юношу, прекрасно всё понимал, стоило только задуматься. И тут, конечно, не обошлось без колдовства. Впрочем, Лукьян был не только не против, а даже благодарен за это. Януш, уже полностью раздетый, ненадолго отвлекся, отойдя к полкам и выудив из множества колбочек одну, а потом, поманив Лукьяна за собой, ушел к кровати, стал на неё коленями, выпятил ягодицы, одной рукой оперся в стену, а вторую, вылив на пальцы ароматное масло, завел за спину. От открывшегося зрелищу Лукьяну стало совсем жарко, и в голове помутилось. Но он, как завороженный, следил за тем, что делает Януш, не в силах отвести взгляда. Не сдержавшись, дёрнул завязки на штанах, стал трогать сам себя, пытаясь хоть немного снять напряжение, и почувствовал, что уже близок к концу. Януш, повернув голову и увидев это, почти хищно оскалился. В его глазах сверкнуло, и Лукьян тут же ощутил, будто его плоть что-то сдавило, а напряжение схлынуло, не завершившись. Он жалобно застонал, ему показалось, что он сейчас лопнет от переполняющих его желаний. Януш тем временем продолжал двигать в себе пальцами, и был он очень хорош. Громко дышал, то и дело срываясь на стоны, и более не отворачивал головы, следя за Лукьяном. Смотрел страстно, затуманенными глазами, выгибался навстречу собственной руке. Прошла, наверное, вечность до того, как он, наконец, убрал руку и, кивнув, хрипло сказал: — Давай уже. Лукьяна не стоило просить дважды. Он снова точно знал, что и как нужно делать. Сперва медленно, до упора, крепко держа напрягшегося Януша за бедра, ощущая, какой он тесный и горячий внутри. Потом — чуть быстрее, двигаясь аккуратно, опять придерживая в этот раз уже вздрогнувшего от наслаждения и громко застонавшего Януша. После — резче, глубже и смелее, собрав разметавшиеся волосы в руку и дернув за них на себя, повинуясь неведомо откуда взявшемуся приказу, притянул его к себе, вжимаясь грудью в спину. С трудом найдя губы, поцеловал, глотая срывающиеся стоны. И Януш, изливаясь, дрожа от удовольствия, захлебываясь криком, выгнулся так, что его пришлось придержать, чтобы тот не упал лицом в подушку. В то же мгновение Лукьян почувствовал, что его отпустила стягивающая плоть сила, и наслаждением накрыло с головой. Он упал вместе с Янушем на кровать, всё прижимая его к себе, не желая отпускать взмокшее, размякшее тело, зарываясь носом в копну пряно пахнущих страстью волос. С полчаса изба была наполнена лишь звуками потрескивающих в печи дров и тяжелого, но уже утихающего дыхания. Лукьян было подумал, что Януш уснул, когда тот, заворочавшись в его объятиях, развернулся к нему лицом, посмотрел своими чернющими глазами. — Всё же не зря я тебя не убил, — сказал он, сглотнув слюну. Лукьян молчал. Его разбирала какая-то всепоглощающая нежность, и он не знал, куда её деть. Хотелось наговорить каких-нибудь глупостей, а потом снова целовать и целовать Януша, обнимать и любить, пока не закончатся собственные силы. И, утопая в черных колодцах его глаз, чувствуя руки у себя ниже пояса, Лукьян понимал, что Януш совершенно не против такого развития событий. *** — И что же мы будем делать теперь? — спросил Януш многим позже, вечером. Они снова пили чай — по словам колдуна, какой-то бодрящий и придающий сил. Силы им на самом деле пригодились бы, потому что Лукьян чувствовал себя высушенным яблоком. — Жить в избушке в глухой чаще, как счастливые молодожены, добра наживать да людей расчленять? Лукьян покачал головой. — Ты, конечно, волен принудить меня к чему угодно… Но я хотел бы вернуться домой. Януш угрюмо глянул на него. — Я так и знал. Все твои слова про опостылевшую работу изо дня в день, про семью, которая тебя не любит, и про то, что плыть по течению не хочешь — всё это просто россказни, да? Лукьян вдохнул тяжко: — Я люблю свою семью. Он посмотрел на Януша и увидел в его глазах немой вопрос. Будто он спрашивал: «А меня?» Но так и не произнес его, а Лукьяну стало еще больнее на сердце. — И ладно! — Януш подошел к нему, склонился и посмотрел в глаза. В их глубине сверкнуло, и перед тем, как погрузиться во тьму, Лукьян услышал: — Катись ты на все четыре стороны, гад ползучий. *** Когда он пришел в себя, на небе ярко светила луна. Лукьян промёрз до костей в одной рубахе да штанах, босой, даже без исподнего — так, как его отправил обратно Януш. Добравшись до дома, застал странную картину: мать и сестрицы вязали, о чём-то негромко переговариваясь, с печи раздавался громкий храп отца, братья играли в карты, а младшие уже, видимо, спали. В общем, никто не стоял на голове, разыскивая пропавшего сына и брата. Маменька, увидев его в дверях, с ходу зло зашептала: — О, явился, пропажа! С утра по воду отправила, так и не принес! Мне пришлось Асташа ждать полдня, чтобы он сходил, там скот ненапоенный и… Лукьян не дослушал, прошлёпал босыми ногами к дальней пустующей кровати и повалился на неё, отвернувшись к стене, слыша возмущенное восклицание сестры Светланы: — Мокрыми ногами по ковру, ай-ай! Уже через пару дней воспоминания о Януше стали казаться Лукьяну сном. Впрочем, он вскоре стал считать, что так оно и было. Наверное, на него кто-то напал, когда он шел по воду — может, чтобы украсть вёдра и сапоги с тулупом, а может, перепутали его с кем-то. Куда, правда, делось исподнее, Лукьян не знал, но объяснения всей той чертовщине, что ему явно привиделась, найти было еще труднее. А еще позже, через неделю где-то, на Лукьяна стала нападать страшная тоска. Жизнь шла своим чередом, опостылевшая и неинтересная, какой была всегда. Морозы лютовали, скотный двор требовал ухода и кормежки, дом — ремонта, а братья и сестрицы всё так же ленились, чего отец с маменькой никак не собирались замечать. Лукьян всё так же чувствовал себя рабочей лошадью и тосковал по тому дню, когда ему приснился Януш. *** Наступала весна. Морозы сдались её напору, снег таял под теплеющими с каждым днём лучами яркого солнца. Птицы запели, в воздухе запахло приближающейся оттепелью. А Лукьян по-прежнему грустил. Никто вокруг не замечал, насколько чаще он стал уходить в себя и реже улыбаться. Он всё больше погружался в грёзы, наполненные запахами сушеных трав, мяты и орехов, ароматного чая, звуками потрескивающей печи, хриплым дыханием, стонами… и Янушем. Лукьян корил себя за эти грёзы, но не мог избавиться от них — они были единственной отдушиной. В то утро его вновь разбудили крики маменьки, и Лукьян, недовольно ворча, слез с печи вниз. Выйдя с вёдрами во двор, он тут же по щиколотку утоп в сплошной луже, оставшейся после растаявшего снега, про себя сказав спасибо калошам, которые додумался обуть. Река ожила, быстрое течение раскололо лёд и несло его куски, шумя водами. Остановившись у колодца, накручивая ворот, чтобы поднять ведро, Лукьян оглядывался по сторонам. И не поверил своим глазам, когда увидел у берега реки уходящую вдаль фигуру в алом платье, в накинутом поверх рыжем плаще с лисьим воротником и струящимися длиннющими черными волосами. Забыв и про вёдра, и про воду, Лукьян бросился к реке. Разворачивая к себе, сильно дёрнул девушку за плечо, зная, что никакая это не девушка. Женский тонкий голосок возмущенно айкнул, и на него посмотрела миленькая дамочка с пронзительными голубыми глазами и миловидным белым напудренным лицом, выдающим в ней аристократку. Лукьяну показалось, что его сердце оборвалось и громко плюхнув, упало в ледяную речную воду. — Простите меня, обознался, — быстро сказал он, понуро опустил плечи и повернулся обратно по направлению к колодцу. За его спиной раздался скрипучий старушечий хохот, а после мужской голос сказал: — Поверил, дурак? Лукьян стремительно развернулся и, лишь мельком заметив, что черты лица девушки сменились на до боли знакомые и родные, кожа стала смуглой, а глаза — чернющими. Он обнимал и целовал Януша, смеющегося в поцелуй, ощущая, что в сердце поют и порхают сотни и тысячи птиц, зная, что никогда, ни за что не отпустит его от себя больше. Разомкнув объятия, Лукьян зачастил: — Если ты пришел за мной, то забирай, я согласен даже на то, чтобы ты меня убил и расчленил, только позволь мне еще раз… Януш приложил палец к его губам, заставив замолчать: — Ты мне целым нужен, а не отдельными частями, дурак. Пойдёшь со мной? — Хоть на край света! — без сомнений ответил тот. — Забери и околдуй, не хочу я больше без тебя. Януш хмыкнул: — Экий ты романтик, Лукьян, — и, положив руки ему на плечи, заглянул прямо в глаза. И кто бы только знал, как рад был Лукьян смазавшимся очертаниям мира вокруг и тому, что после наступила непроглядная тьма…