Farewell, my oriole

И когда последний конь захрапел и начал шататься – вот как раз тогда Карантир и перестал ее чувствовать. Он спрыгнул наземь и повел коня в поводу. Торопиться надо было все равно, хотя теперь и за другим, и, если он собирался выбираться обратно, коня требовалось сохранить. Как раз выводит до места, а там приведет в порядок, какую-нибудь поляну с травой и ручей найдет, а на худший случай целебные травы у него в кошеле, заклинательную песню знает. Рассуждения заняли сколько-то минут, еще чуть-чуть отсрочив неизбежное. Но оно все-таки наступило. И, шагая рядом со своим шумно дышащим, покрытым пеной конем по тропе, что уже начинала петлять, Карантир, еще до оглушающего горя, чувствовал странную, непонятную пустоту в голове. Как же так? Он всегда ее чувствовал – и вдруг чувствовать перестал. Как было в конце концов установлено, осанвэ между эльфом и человеком все же возможно, хотя и только одностороннее. При сильной близости феар и определенной тренировке человек способен улавливать зов от эльфа и даже отвечать на него, но вызывать кого-либо сам, будь то эльфа или другого смертного – все-таки нет. Они никогда не связывались после дня расставания. Того дня, когда она с седла (гнедого коня тоже отдал ей он, отдал самого лучшего – «Это не дар. Пока ты еще на моей земле, а значит, под моим покровительством – и я хочу, чтобы, раз уж ты собралась туда, ты все-таки туда добралась.»), неуверенно посмотрев назад, и опять посмотрев вперед, протянула ему руку: - Прощай, смуглый лорд. И он сказал ей: - Прощай, иволга. Он не вызывал ее, не было смысла, да и опасно было в вечно воюющем Белерианде. Здесь давно уже почти никто не пользовался осанвэ, и он тоже. Узнавал с запозданием, собирая обрывки долетавших из-за Завесы слухов: что все-таки добралась, что присягнула Тинголу, что их народ получил земли и расселяется там, что, получается, всё благополучно. А она – так и не могла бы вызвать. Но он ее всегда чувствовал, точно так же, как чувствовал братьев, отца, пока тот был жив, мать, пока между ними не легло море. Обычно ровно, но иногда связь слабела, и тогда он начинать с удвоенным вниманием караулить слухи, предполагая невзгоды и мало когда ошибаясь, но связь всегда восстанавливалась, и он успокаивался. А тут вдруг – связь сделалась слабой и какой-то тревожной, как не бывало прежде. Лорд Таргелиона в этот момент думал совсем о другом. Разложив перед собой чертежи и листки с подсчетами, он пытался решить, стоит ли расширять гномье подворье. С одной стороны, наугрим теперь в городе бывало много, и когда одновременно сходились караваны из Ногрода и Белегоста, уже оказывалось тесновато. Не самое блестящее получалось гостеприимство. Но, с другой, здание было весьма своеобразным: чтобы дать гномам, сильно устающим от дороги под открытым небом, побольше уюта, оно было углублено в землю, а сверху низкие стены и кровля обложены зеленым дерном, так, чтобы дом походил на небольшой холм. Что означало, что перестраивать его будет сложно и дорого. По всему получалось, что это не окупится. Но – а если между раздраженными наугрим дойдет до ссоры, да еще со смертоубийством? Да лучше балрога поймать за хвост, чем нажить в своем городе гномью распрю! И вот в этот-то самый момент, когда, он не глядя, протягивал руку к чашке уже остывшего яблочного взвара, Карантир неожиданно ощутил, что связь дрожит и слабнет. Он еще некоторое время вслушивался, стараясь понять, что происходит, и отвергнуть первую бросившуюся в голову, весьма скверную, мысль. Но нет, конечно. Именно это и происходило: то, что рано или поздно неизбежно должно было произойти со смертной женщиной. И, поняв это, Карантир вскочил и бегом кинулся на конюшню, бросив и недопитую чашку и разлетевшиеся от резкого движения листки. Сам снаряжал коней, в такой путь он бы не доверил этого никому другому, и выбрал тоже сам, без колебаний, не самых резвых, но самых выносливых, за делом не прекращая раздавать распоряжения: - Глимир, остаешься за меня. Нимроваль, сходи открыть сушилку, я закончу и приду за припасами. Глимир, если явятся из Химлада – ничего им без меня не выдавай. Да, пусть сидят и ждут. Ничего, посидят, хвост не вырастет. Ни единой медной болванки! Да, так и скажешь: лорд уехал… куда, куда – к балрогу в задницу! Приеду – все сам им выдам. Фаэнель, Бабочке завтра-послезавтра щениться, помнишь. Глимир, караулы будешь проверять дважды в сутки. Каждый раз в разное время. Да, для Ниди ляпис приготовлен, если ему такой подойдет – пусть забирает. Он собирался быстро и основательно, не забывая ничего, что потребуется в долгой дороге, и еще до сумерек выехал с заводным конем в поводу. Так же основательно ехал, с короткими остановками, спеша, насколько только возможно. Запаленного чалого пришлось бросить. Карантир надеялся, что тот найдет дорогу к какому-нибудь эрухинскому жилью, что не наглотается сдуру воды, не попадет на обед к волкам или варгам; очень надеялся, и все же записал еще одну загубленную жизнь на свой счет. Терять гнедого не хотелось. Ему нравились гнедые. Конь дышал шумно, со свистом, дерганно вскидывал голову, и копыта его ступали неровно. Тропа как-то прекратилась, сбилась, вот только что была – и нет. Краски вокруг выцвели, уходя в серовато-бурый цвет. Значит, они вошли за Завесу. Карантир прислушался: гнедой дышал уже тише и равномернее, бока, покрытые пеной, не так ходили. Отлично, тут и остановимся. Карантир сбросил наземь сумку, потер занемевшее плечо. Остатки воды он вылил в кожаное ведро, придержал, наклонив, за дно, чтобы животному было удобнее пить; воды оставалось на несколько хороших глотков, себе он даже не стал оставлять. Если он тут застрянет надолго… В заколдованном лесу сгущались то ли сумерки (по времени – пора бы уже), то ли туман, серый и сухой. Карантир поворошил ногою сухие листья. Если к утру выпадет роса, которую можно будет собрать – гнедой будет спасен, с тем, что вода холодная, он справится. Он всадил нож в ближайшую поваленную лесину, оказавшуюся достаточно сухой. Недолго повозившись, где перерезал, где перерубил оставшиеся древесные волокна на месте слома, освободил и оттащил на свободное место длинный и тощий ствол. Злорадно усмехаясь, с громким треском сломал его об колено, обломал мелкие ветки. Натаскал еще, где подобрав, где срубив, хорошую охапку хвороста, стараясь производить как можно больше шума. Заколдованный лес молчал. Карантир развел костер. Дрова все же оказались не такими сухими, что ж, тем лучше. Прикинув, что дым понесет как раз в глубину леса, он от души навалил и влажноватых, уже выцветших (а за Завесой еще вовсю золотилась осень – а тут, выходит?..) палых листьев. Кинул взгляд на коня. Гнедой, разворошив листья, щипал унылую полувысохшую траву, время от времени нервно прядая ушами и явственно стараясь держаться поближе к хозяину. Подумав, Карантир решил коня не привязывать. Не сбежит, а если все ж придется вместе спасаться – чтоб не терять времени. Костер исправно дымил. Что ж, теперь остается только ждать. Карантир уселся на землю чуть в стороне от огня и приготовился ждать. И только теперь, впервые с того мгновения, как перестал ее чувствовать – дал себе волю думать о ней. О Халет. У Халет были каштановые волосы… он в свое время удивился, узнав, что люди так называют этот цвет, по имени того дерева, чьи плоды собирают по осени и пекут на угольях. А узнал это, когда Халет его собственные волосы назвала каштановыми… А еще узнал, что поначалу, когда Халет, еще только осваивая язык, не выговаривала толком "Caranthir", для себя она называла его "Смуглый Лорд". Они тогда оба учились друг у друга, Халет – синдарину, Карантир – языку аданов. Он вообще любил языки. Любил их изящную, тонкосплетающуюся логику, как любил прямолинейную дерзкую логику упаковки грузов и расчета путей… ему давно хотелось придумать название для этой науки, но все никак руки не доходили. Если бы не Форменос и все, что последовало дальше, он бы наверняка заработал звание лормастера. Там, в Амане… Ему нравилось и учиться, и учить самому, нравилось раскрывать перед аданет свой язык, как раскрывают шкатулку с самоцветами, отделение за отделением. Халет слова запоминала легко, а вот верное произношение ей никак не давалось. Карантира, как почти лормастера, это должно было бы возмущать и бить по ушам, но почему-то не возмущало… напротив, это было скорее смешно, чем ужасно. Должно быть, все зависит от того, кто говорит… Карантир поднял глаза. Блестящее жало стрелы уставилось на него из тумана. Ну наконец-то. Карантир, не меняя позы, медленно поднял руки, разворачивая их ладонями вверх – в знак мирных намерений. - Я - Карантир сын Феанора, лорд Таргелиона, и я здесь не как враг – я пришел с просьбой. Светловолосый плечистый синда не ослабил натянутую тетиву, но все-таки кивнул: - Белег Куталион. Приветствую тебя, сын Феанора, хотя и не скажу, что стоило бы тебе здесь быть. - Я ищу вестей, Белег Куталион. Нет ли у тебя сведений о Халет, вожде халадинов? Еще до слов, по тому, как дрогнула и опустилась к земле стрела, Карантир понял, что он услышит. Впрочем, он знал это с сегодняшнего утра. - Вести есть, лорд Карантир… но увы, они тебя не утешат. Госпожа Халет скончалась сегодня утром. Знал. Знал. И все же, чтобы заговорить дальше, чтоб выговорить это, пришлось сделать над собой усилие. Пришлось вставать, пришлось смотреть во все еще настороженно прищуренные серые глаза дориатского лучника – всё лишние мгновения, чтоб протолкнуть слова сквозь сведенное горло, чтоб выговорить: - Тогда я прошу короля Тингола дозволить мне быть на похоронах госпожи Халет. Синда покачал головой. Послышалось, или в голосе прозвучало сочувствие? - Я передам государю твою просьбу. Хотя и думаю, что в этом не будет проку. - Это была моя жена! – прорычал Карантир. - Я передам. Однако наш государь объявил, и тебе это ведомо, что никто из проклятого рода Феанора не ступит на эту землю – а Владыка никогда не меняет своих решений. И Карантир взорвался: - Передай этому жопорукому серотряпочному борцу с языками, да, так и скажи, слово в слово: сын Феанора ПРОСИТ оказать ему МИЛОСТЬ и позволить попрощаться с Халет, вождем халадинов, что была дорога его сердцу. В серо-зеленоватых глазах Белега что-то мелькнуло… ирония? Моргот с ним, Карантиру не было охоты разбираться. - Хорошо, сын Феанора. Я так и сделаю. Жди меня здесь… хотя нет. Белег в несколько привычно-скупых движений раскидал костер и, закинув оружие в саадак, широким шагом двинулся в глубину леса. Карантир, подобрав с земли свое и взяв коня под уздцы, последовал за ним. Дориатец провел его недалеко, шагов сто от силы, и не особенно даже петляя, но дороги назад он сам не нашел бы уже ни за что. За раздвинутыми ветвями оказалась поляна с зеленой, почти не занесенной листопадом травой, в основном клевером, и здесь же журчал небольшой родник, возникая среди обнаженных корней и куда-то, под корни же, исчезая. - Жди меня здесь, - посоветовал Белег. – И лучше всего было бы тебе поддерживать огонь. До утра хватит, - он кивнул в сторону старого затушенного кострища и кучки хвороста рядом, - потом наломаешь по краям. И ради своего же блага – не ступай за пределы поляны. Белег помолчал. И все ж прибавил: - Этот лес убивает. А мне не хотелось бы отягчать душу кровью сородичей. Итак, у Халет были каштановые волосы. Они вообще во многом оказывались похожи… У него – тоже каштановые, но темные, только на очень хорошем дневном свете отличающиеся от черных, а у нее – гораздо светлее, яркие, как свежие, только что упавшие, не узнавшие еще жара плоды. Она и сама была… он удивился, поймав себя на этой мысли. Она и сама была – точно каштан. Ему никогда не нравились аданы. Во всяком случае, этого племени. Несуразные женщины, несуразные мужчины, еще и бородатые, как наспех сшитые гномы. Гномы ему не нравились тоже, но наугрим были горды и уперты, и знали цену себе и трудам своих рук. Он сам был упертым и гордым, и знал, что немалого стоит – и потому уважал непреклонный бородатый народ за их твердость и за мастерство. Аданов… странно было бы не уважать того, кто одиннадцать дней отражал непрерывные вражеские атаки, даже не в крепости – всего лишь рубленной деревянной ограде, и, несмотря на численное превосходство противника, выстоял. Но все же внешне они были безобразны. Даже еще уродливей гномов. Дети подгорья хотя бы были в большинстве своем белокожими, а эти – сплошь смуглые, с грубой, некрасивой кожей, какой-то сухой и неровной, чуть ли не бугристой. А Халет, их теперешний вождь… Отчего-то почти лормастеру Карантиру всегда думалось о Халет как о «вожде», упрямо не шло на язык ни «предводительница», ни тем более «леди». Халет была – точно каштан. Сохнущая, растрескавшаяся в нескольких местах колючая шкурка, из-под которой хорошо виден крепкий и гладкий ярко-коричневый плод, а там, еще и под этой жесткой коричневой шкуркой… Подложив под голову полуопустевшую сумку и глядя вверх – глядя, как в сумеречном сером сухом тумане исчезают верхушки деревьев, ствол до середины виден, хотя и нечетко, а дальше ничего, как будто ничего и нет вовсе – лежа на спине, на мягкой груде опавших листьев, и глядя в туман заколдованного смертельного леса, Карантир думал о Халет. Вспоминал ее стать – сухо-стремительную, словно бы вовсе лишенную плавных женственных линий, ее порывистость взлетающей птицы, вечно разлетающиеся и закручивающиеся от резких движений полы ее одежды, не мужской и не женской… Он только однажды видел ее в платье. Сам и послал ей этот отрез голубой ткани. Он знал, что у поселенцев ни у кого нет красивой одежды; правда, женщины их наловчились красить материю, но смотрелось это слишком уж грубо. По совести, лорду Карантиру не было дела до ее спутников, что будут сидеть на пиру на нижних местах, но вот что вождь аданов будет среди высоких гостей, знатных эльфов и лордов наугрим, в таком непраздничном виде… Карантир колебался и тянул, но все-таки за три дна до праздника послал Халет голубую эльфийскую ткань. И после того еще продолжал сомневаться, правильно ли поступил, не напортачил ли. С одной стороны, сам он чувствовал бы себя прескверно, если бы на празднике оказался одет хуже всех. Но с другой – сам он никогда не принял бы подарка, за который не смог бы равноценно отдариться. По счастью, Халет поняла его правильно и ткань приняла. И вот тогда-то Карантир и увидел ее впервые в платье. Тогда для него определенно был вечер открытий, и первое из них – что если он считал одежду халадинов некрасивой и бесформенной, то это потому, что прежде не видел настоящего праздничного наряда аданет. Длинное струящееся платье с широкими, раскрывающимися, точно листья ландышей, рукавами, стянутое в тонкой талии поясом из двухцветной, с узором из чередующихся черных и белых треугольников, тесьмы. Глубокий вырез был отделан той же тесьмой, и тут-то Карантир узнал кое-что еще. Халет вовсе не была смуглой, это оказался загар, какой (он о таком слышал, но своими глазами прежде видеть не доводилось) получается у смертных от летнего солнца. А ниже, от четко обрисованных ключиц, открывалась светлая, молочно-белая нежная кожа, еще белее от резкого контраста с загорелым лицом и шеею. И рука в раскрывающемся, точно лист ландыша, рукаве, вверх от кисти, не с такой резкой границей, но все же заметно белела, до самой нежнейшей, самой влажно-шелково белой впадинки изнутри локтя… Над озером тонко зудели комары, и вода легонько плескала, чуть слышно, набегая на берег, на ладонь, не больше. Пиршественные столы скрыла ночная темень, только оранжево светились в отдалении развешенные по ветвям фонарики, да смутно, не разобрать слов, доносилось нестройное пение. Праздник подошел уже к той поре, когда общий разговор рассыпается, гости разбивались на группки, кто-то поднялся размять ноги… - Морготово порождение! – ругнулся Карантир, шлепнув на себе комара. Повернулся к чуть приподнявшей брови Халет. – Ну так это на самом деле порождение Моргота. Йаванна создала бабочек и пчел, и всяких там приличных букашек, которые опыляют цветы и радуют глаз. А этой кровососной дряни откуда взяться, кроме как от Искажения? От воды тянуло прохладой, и длинные листья ив чуть засеребрились в лунном свете. Чужие голоса остались и стихли вдали, по воде серебряными дробницами рассыпалась лунная дорожка. - Знаешь… - заговорил он было. Ему хотелось сказать… Злые слова у него слетали с языка легко, он еще в благословенном Амане заработал репутацию грубияна, которую старательно поддерживал. А вот такие слова – не находились, и нашедшиеся казались негодными, тусклыми. – Ты как иволга, - сказал он. - Почему иволга? – Халет рассмеялась. Каким-то легким, совершенно девичьим смехом, какого он никогда прежде не слышал, не подозревал даже, что аданский вождь может смеяться – вот так. – Иволга же желтая. А которая голубая – это сойка. - Правда? – отчего-то Карантир даже ничуть не смутился. Наоборот – ему было смешно, хотелось смеяться, так же легко и беззаботно. – Никогда в них не разбирался. По зверью – это у нас Келегорм. Налетевший с реки ветерок затрепал волосы, кинул в лица – каштановые, темные и светлые, теперь совсем одинаковые в ночной темноте. Там, вдали, ярко-оранжевым светились праздничные фонарики, играла, чуть слышная здесь, музыка… танцевальная. Переться к Тинголу докладывать лично, по мнению Карантира, было бы совершенно излишним. Если они тут тоже остерегаются осанвэ, так послали бы весть с каким-нибудь, Мандос его знает, почтовым зайцем, что ли, кто у них там в ходу, какими-нибудь световыми сигналами… Но Белег, судя по всему, мнения был прямо противоположного. Или он-то поторопился, а это Тингол нарочно время тянул и медлил с ответом? Как бы то ни было, возвратился Белег только к вечеру третьего дня. Карантир сидел перед огнем, разогревая нанизанные на прут кусочки отмоченного в ручье сушеного мяса. С припасами он рассчитал точь-в-точь, как и требовалось. На этот раз он не стал позволять приблизиться к себе, поднялся на ноги загодя, едва почуяв дориатца. Белег оказался прямолинеен: - Мне нечем тебя порадовать, сын Феанора. Владыка Тингол отказал наотрез. Бесполезно, - он выставил ладонь, предупреждая гневный порыв Карантира. – Госпожу Халет похоронили сегодня утром. Сочувствую твоему горю, лорд Карантир. Я расспросил о последних днях госпожи Халет, если ты захочешь услышать, я могу рассказать тебе. Карантир сделал глубокий и медленный вдох и выдох. Гнедой конь повернул к хозяину свою умную голову, точно тоже спрашивая. - Прошу тебя об этом, Белег Куталион. - Госпожа Халет со своими приближенными охотилась на кабана. Несмотря на преклонный возраст и слабое уже здоровье, она до последнего была бодра духом и время от времени выезжала на охоту. Но в этот раз конь ее, испугавшись чего-то, понес и, видимо, сбросил всадницу, во всяком случае, когда их нашли, госпожа Халет лежала на земле. От самого падения она пострадала не сильно, но у нее случился сердечный приступ, такого рода, от которого на сердечной ткани возникают рубцы. Неизвестно, было ли падение причиной этого или следствием. Сперва о ней заботились людские целители, но, видя, что улучшения нет, послали за помощью к нашим. Нифредиль говорит, что она сделала все, что могла, но сердце госпожи Халет уже было полностью изношено. Ты знаешь сам, что хроа смертных с возрастом изнашивается и приходит в негодность, а госпоже Халет по людским меркам было уже очень много лет. Работу сердца удалось было частично восстановить, но тут возникло воспаление легких, по словам Нифредиль, у старых людей оно часто добавляется к основной болезни из-за вынужденной неподвижности. С двумя болезнями уже не смог бы справиться никто, и у госпожи Халет случился новый сердечный приступ, который уже не удалось преодолеть. Люди утверждают, что в последние дни она держалась стойко и безо всякого страха. Хотя госпожа Халет большую часть времени была без сознания, когда она приходила в себя, она дала некоторые указания, и одно из них касается тебя. Еще до своей болезни она начала вышивать вот эту вещицу… и хотя и не закончила работу, попросила передать ее лорду Карантиру. Белег вложил ему в руку недошитый замшевый мешочек. Видимо, это должен был получиться кошелек. По светло-коричневой замше ярким шелком начата была вышивка - птица; хвост и концы крыльев были только намечены, а вот голова - уже вышита полностью, и карий бисерный глаз глядел живо и чуть лукаво. - Странно, - не удержавшись, заметил Белег, - птица больше всего похожа на иволгу, а цветом почему-то - голубая, как сойка. Карантир подержал кошелек на ладони, с трудом удержавшись от желания провести пальцем по гладкому шелку, спрятал за пазуху. У него еще будет время. Потом. Пора было убираться отсюда, пока не начались эти самые туманосумерки. - Обратно лес тебя выпустит, - сказал, поняв его движение, Белег. Карантир кивнул и принялся вьючить коня. Горе его, родившееся не сейчас, и не три дня назад, горе, посеянное давным-давно, той ночью на берегу озера Хелеворн, среди ив, фонариков на ветвях и комариного звона, выросшее, вызревшее, сжатое и обмолоченное, тяжко ворочалось, укладываясь на дне души. Пальцы его не дрожали, затягивая ремни, и все же гнедой что-то почувствовал, всхрапнул и шуганулся. Карантир удержал его, терпеливо, успокаивая, долго оглаживал по крутой шее, прежде чем продолжил свое дело. Закончив, повернулся к все еще ожидающему дориатцу. - Прощай, Белег Куталион. Если не в труд, передай Владыке Тинголу: недолго простоит то королевство, в котором детям Эру отказывают в праве проститься с теми, кого они любят. Скажи Тинголу, что однажды он вспомнит этот день и пожалеет о нем, что придет день, когда он будет вот так же бессильно смотреть, как умирает тот, кого он любит, и он ничего не сможет сделать, он будет проклинать себя, и смерть, и весь мир, и он увидит смерть и потеряет того, кого любит больше целого мира, потеряет без надежды на встречу, ни в этом мире, ни в скорбных Чертогах Мандоса, потому что это окажется - смертный. Я благодарю тебя, Белег Куталион, за помощь и за сочувствие. И желаю тебе, чтобы тебе такого увидеть не довелось. Карантир тронул коня и поехал прочь. Ехал шагом. Коня следовало беречь, не то через пол-Белерианда придется переться пешком, пока в этих редконаселенных, хотя и дружественных, землях удастся раздобыть другого. Посланцы из Химлада выкипят, как чайник! Карантир усмехнулся. Определенно, не стоило так рисковать. А то ж ведь братец Куруфин, бросив мастерскую, самолично заявится метать громы и молнии, что за дела, когда ж ему отдадут его драгоценную медь!