different

      Руки у мамы нежные и тонкие, очень изящные — как у настоящих леди огня. Азула в будущем тоже станет ею, но ее руки — исцарапанные, покрытые синяками, с разбитыми локтями — никогда не будут такими, как у матери.       Азула ворует у нее травяную мазь, пытается быть красивой — не выходит, хоть на стенку лезь.       До мамы просто не дотянуться.       Мама держит гребень очень легко, осторожно расчесывает им волосы дочери — и молчит. С Зуко она никогда не бывает такой: с ним смеется, шутит, дурачится, играет. И Зу-зу выглядит настолько отвратительно счастливым, что прячущейся за занавесями Азуле хочется выйти из своего укрытия (убежища, где она прячется от чужого счастья и тайно ему завидует) и полоснуть по его горлу новым кинжалом. Чтобы кровь — алая, как пламя — брызнула на нежную молочно-белую кожу матери. Потому что искусство убивать Азуле дается больше, чем какое-либо другое. Потому что тогда мама, наконец, вспомнит о ее существовании.       Азула каждый раз прячет кинжал в сапог и тихо убегает. А потом каждое утро рассказывает маме обо всем, что натворила: о сбитой дротиком ласточке, об испуганной служанке, о сожжённой деревне — и не получает никакого отклика.       До мамы просто не достучаться. Мама не учит ее танцам. Мама не учит ее пению. Мама не улыбается ей. Мама не слышит ее плача.       Мама, кажется, и не знает, что ее маленький демон, ее маленький страх может плакать. Иногда Азула кричит по ночам — наяву. Потому что когда Зуко снятся кошмары, мама прибегает к нему и успокаивает. Сколько бы Азула не надрывала горло, ее не слышат даже слуги.       До мамы просто не докричаться.       План отца действительно хорош, и умом Азула это понимает. И знает, что маме придется стать разменной монетой, и ищет в себе хоть какие-то чувства.       Хочется спрятаться в складках ее платья. Хочется примерить ее заколки. Хочется поговорить с ней. Азула знает, что этим желаниям не суждено сбыться, и потому не питает никаких иллюзий. Есть дети желанные, а есть — обреченные на успех, и ей явно (не) повезло оказаться во второй категории.       Она не питает никаких иллюзий — но все равно ждет, что мама придет попрощаться. Караулит ее у двери, потом, боясь спугнуть, возвращается в комнату, потом оббегает весь коридор — и видит, как мама выскальзывает из комнаты Зуко. Покои детей расположены совсем рядом, Азула бежит к себе и торопливо залезает под одеяло. Но мама не приходит этой ночью, а на следующее утро объявляют о ее измене (собственной дочери) государству.       До мамы просто не добежать.       Мама в этом чертовом зеркале словно живая и все такая же картинно-прекрасная, но Азула ей больше не верит. Только издевательски ухмыляется, подавляя тремор в руках — нельзя показывать свою слабость врагу.       Даже если враг — женщина, давшая тебе жизнь, вскормившая тебя своим молоком, оттолкнувшая от себя своим молчанием, своими поступками, своей любовью к другому ребенку, от которой ни малой толики не досталось единственной дочери.       «Красивая». Мама просто издевается, Азула не обманывается ее сомнительными комплиментами. Мама давно уже чужая ей, а чужой человек не может задеть, не может ранить (я все равно люблю тебя, Азула) словами.       Непрошенная влага подступает к глазам, неаккуратно обстриженные волосы падают на лицо рваными перьями, Азула сама себе кажется подбитой ею же ласточкой, напуганной ею же служанкой, выжженным ею же домом. Мертвой.       Мертвые не разбивают зеркал и не истекают кровью, напоровшись на осколки. Азула садится на неудобный трон, пламя вокруг которого совершенно не греет, и дрожит. Мамы здесь больше нет. Маму просто не найти.       И куда проще научиться жить без нее, научиться лучше, чем прежде, всю себя пропитать карающим синим пламенем — холодным, как тысяча льдин, обжигающим, как родительское равнодушие. С мамой нельзя быть. Но и жить без нее нельзя.