О всяком по разному

      Это одновременно и патетика, и изощрённый сарказм, что их раны не оставляют следов. Шрамы слезают вместе с изношенной кожей – так слезает шелуха с облупленной луковицы: немного буднично, неотвратимо и совершенно естественно. Можно взять подсохший краешек, потянуть, за ним отойдёт остальное. Неделя, месяц, год и вот даже рубца не видно, чистое тело. Рано или поздно на нём снова вспухнет, прорежется или загноится эксцесс, конфликт, катастрофа...       Артур рассматривает спину Бонфуа, а тот, изогнувшись и от усердия даже кончик языка высунув, неловко промокает ватным тампоном всё ещё яркий след недавнего ожога, причиной которому – что? Трагическая неосторожность? Злоумышленный акт? Франциск ни за что не откроет всей правды: пусть вы сколько угодно близки, но по определённым обстоятельствам в их среде не принято чрезмерно откровенничать друг с другом.       У него и самого чертовски ломит поясницу, когда на территории где-нибудь что-нибудь опять взрывается этаким ярким приветом от радикально настроенных детишек дражайшего старшего братца, но он, скорее, откусит себе язык, чем пожалуется.       Бонфуа изгибается сильней, тянется к местечку под лопаткой и болезненно, но как можно тише кряхтит от натуги. Артуру хочется зарычать через нос, но это значит оказать Бонфуа слишком много чести, а потому он просто выхватывает у Франциска тампон:       – Дай сюда... И сам жаба, и лапки жабьи, а уж мозг!.. Понавпускают чёрт те кого, а потом...       – О, милый, не тебе меня поучать. Не твои ли негодуют, что социальных гарантий у них меньше, чем у беженцев и ассимилянтов?       – Отъебись. Не можешь сказать «нет» нашему негласному главе, так подумай, что в ближайшем будущем станешь лоскутным – локоть чёрный, жопа жёлтый.       – Не стану, – Франциск хмыкает. – Толерантность – лишь ещё одна наша очень большая ложь.       Артур не возражает, продолжая прикладывать тампон к ране, что со временем и зарубцуется, и исчезнет.