О всяком по разному

      Затаив дыхание, Гилберт стоит и прислушивается к сонной безголосице советского дома.       Как вор стоит. Как тать в ночи.       ... Вот ещё!       У него такое же неотъемлемое право шататься по коридорам и вздыхать у чужих покоев, как это делает безыскусный Торис, грустным взглядом меряющий косяк двери в комнаты Натальи.       Вот только он, Байльшмидт, ни черта не мается, не такой он дурак, в самом деле!       Ему просто любопытно.       А потому план взлелеян, выхолен и выпестован со всей прусской педантичностью, и теперь исполняется с той же безукоризненностью, которая присуща лишь Великим, никак иначе!       И потом, Анна ведь сама ответила на его вопрос, когда ткнул пальцем на стену сарая, завешанную разным хозяйственным инвентарём. Ответила довольно рассеянно, словно не осознавала, о чём именно говорит:       – А эти... Ключи от дома.       – От всего, что ли?       – Пожалуй. Возможно. Давно тут висят, я всех не упомню.       И теперь тяжёлая массивная связка, очищенная от ржавчины и сдобренная маслом, была зажата в ладони Байльшмидта, заботливо спёршего её при первой же оказии.       Кухонный замок щёлкнул без проблем.       Собственно, он и не бывал никогда заперт, но нужно же проверить.       В одну сторону, в другую...       Ключ от чердака.       Ключ от амбара.       Ключ от каретного сарая, где сиротливо доживает свой век когда-то явно богатая коляска, нынче потрёпанная и с жалко облысевшим по сидениям плюшем. Наверное, не одно полчище мышей на нём размножилось.       Ключ от Ольгиной спальни.       Ложечку приятно потянуло от... перспектив.       Всё-таки сёстры у Брагинской были красавицы, а старшая так особенно: мягкая, сдобная... обширная для всех аппетитов. И руки у неё были ласковыми безмерно – гостю незваному спросонок башку проломит, ими же и пожалеет.       Гилберт нервно хмыкнул. Ерунда это, игрища разума, всегда жадного до новшеств, дел и впечатлений. Он ведь и ключи спёр ради одного – с того дня, как очутился в тогда ещё потрёпанном, раненном советском доме, бывать в святая святых самой России ни разу не довелось.       В столовой со всеми сидел – да.       В кухне картошку чистил – конечно.       Поначалу с насмешкой, потом надменно, после с интересом слушал о делах, что всей семьёй обсуждали в большой гостиной.       Даже горшки с цветами на подоконниках в комнатах Ольги расставлять помогал.       Ещё и занавески в комнатах Натальи вешал – под пристальным и довольно нервирующим взглядом хозяйки. Впрочем, не пристало Великому волнение своё выдавать: позубоскалил напоследок, получил ножом в косяк, а не в ухо и пошёл себе сапоги чинить – всё равно подмётки давно требовалось залатать.       Ториса половицы ровнять учил. Тот терпеливо слушал, молодец.       Райвиса в карты обставлял – дело нехитрое.       С фон Боком потолки белил, крышу правил, рамы стеклил.       А вот побывать в апартаментах вздорной русской бабы так и не случилось. Не звали, не пускали и вообще.       Понятно, что глава дома – это не кошка чихнула, к ней и родные-то не всегда вхожи: тяжелы дубовые двери, крепки надёжные засовы, темны кулуарные тайны...       Возможно, что и Призрак Коммунизма там на часах стоит, и Генерал Мороз цепи свои ледяные наготове держит.       Или сам Отец Народов сидит за столом, трубочкой бесплотной попыхивает и тихо наставляет любимую Дочь свою...       Вот же бред.       Гилберт призраков не боялся, сильных не чурался, к стуже ненастной... привык, что ли? Не то чтобы совсем не считался, только дурак с силами природы не считается, но вот трястись перед стихией беспрестанно, какой, скажите, смысл?       А тяжёлая на руку Брагинская сегодня и вовсе дома отсутствовала, по какой-то срочной надобности в Москву отбыв.       Ключ к замку подходит то ли третий, то ли пятый, бесшумно поворачивается в скважине, и дверные петли даже звука не издают – об этом ушлый прусс позаботился заранее. Долго ли маслёнкой побрызгать?       А дурная Брагинская, похоже, опять ничего не заметила, даже того, что дверь не скрипит больше ворчливо и упредительно, а ходит пусть и привычно тяжело, но бесшумно. В общем, сама будет виновата, если какие-то тайны вдруг возьмут да наружу вылезут.       Сам бы он такое на раз просёк, засаду сделал, а потом выдал бы незваному гостю по любопытству его.       Так, так, так...       И что тут?       Похоже, Россия, как и сёстры, занимала две смежные комнаты: внешняя гостевая (она же – личный кабинет) и дальняя спальня. Да?       Кабинетов, как и гостиных, Байльшмидт на своём веку повидал немало, а потому, не колеблясь, прошёл сразу в спальню.       ...О как.       Не то чтобы он ощутил разочарование... Просто это по любым меркам напоминало банальный дамский будуар, более скромный, чем французский, но всё же...       Кровать в нише слева от входа, тёмные, но изящные шторы на окнах, платяной шкаф напротив дверей, а между окон тяжёлое старое трюмо с тремя же секциями под ореховой крышкой столешницы, на которую небрежно брошены перчатки, портсигар, портупея (без кобуры), изящный черепаховый гребень с третью пустых гнёзд для блестящих камушков (наследие Бонфуа?), засаленная колода карт и нитка крупных цветастых бус.       Ясненько... А под столешницей что?       Первым делом он распахнул дверцу, находящуюся посредине – меж двух рядов ящичков – и увидел пару полок. Для дамского трюмо они были почти пусты, если не считать флакона за белеющей впотьмах картонной коробкой, на поверку оказавшейся коробкой с пудрой – такие потоково выпускали для нынешних советских модниц и которую Гилберт зачем-то открыл и понюхал, пальцем приподняв защитную папиросную мембрану и ногтем сдвинув плоскую пуховку.       Сладковатый такой запах. Своеобразный.       На черта белокожей Брагинской ещё и белая пудра? Личных скелетов по углам распугивать?       А на второй полке что?       Россыпь жемчужных бус в вазочке. Порвались, не иначе.       Гил рассеянно потыкал жемчужины пальцем. Удивлённо моргнул, ткнул ещё разок. Ухватил одну, поднял к глазам, рассматривая на просвет. Потом так же сосредоточенно сунул за щеку.       Мятное драже.       О как.       Брагинская, всё же, сладкоежка.       Рядом с вазочкой вызывающе пунцовели раскрытые румяна и поблёскивал золотистый тюбик помады.       Хмм... А во флаконе что?       Духи, ясен перец. Было бы забавно найти вместо них какой-нибудь изощрённый цианид.       Аромат из открытой бутылочки поначалу кажется тяжёлым, но уже через несколько секунд полностью изменяется – делается тонким, нежным, струящимся. И знакомым.        «Красная Москва».       Ага... Одни переименовывают, другие тырят. Впрочем, не в этом суть.       Байльшмидт ухватил себя за подбородок и крепко задумался.       Товарищу Брагинской, оказывается, не чужды женские слабости, казалось бы, полностью утерянные давным-давно. Да и вообще всё это – белая пудра, яркие румяна, коралловая помада, гремящие о столешницу костяшки бус – наводило на мысли категоричные и однозначные: Анна молча бунтует. Днём стоит у кресла руководителя, прямая и жёсткая, а по ночам садится перед трюмо, рисует на веках длинные стрелки, застёгивает молнию на шуршащей тафтой «американке» и, накрутив ручку граммофона (вон, стоит на тумбочке в углу), демонстрирует задёрнутым шторам бельё, козой прыгая под... что там сейчас эдакого у Джонса? Безудержный рок-н-ролл?       ...Юбка на поверку оказалась тёмной и строгой. Гилберт задумчиво помял между пальцев костюмную ткань. Нда... В такой рок-н-ролл не попрыгаешь.       Так-с... Маленькое чёрное платье.       Для свиданий с Бонфуа? А что – пахнет всё той же вездесущей «Москвой», похоже, впитавшейся в швы. А на пластинках тогда что? Томный шансон?       Граммофон кашлянул, пластинка посипела и из раструба полилось, наконец, негромкое, но очень чувственное пение.       Вертинский.       Мнэ...       Вертинский оставался на месте и на второй, и на третий раз, когда Байльшмидт, то ли бессонницей мучаясь, то ли скукой, навещал апартаменты России в её, России, отсутствие. Один раз чуть не был пойман подозрительной Натальей и очень ловко отбрехался, успев дверь закрыть, а ключи спрятать.       А Анна пропажу старой связки, похоже, так и не заметила.       Годы неслись, жизнь набирала обороты, шумели грозы, цвёл праздничный май, вились ноябрьские флаги, две великие страны мерили друг друга взглядами через стол переговоров – интенсивный голубой и безмятежный фиолетовый. Гилберт, похмыкивая, следил по газетам, как младший братец управляется на два фронта. Причём с его, Великого, педантичностью делает это очень даже... Очень.       Сам Великий в политику допускался постольку, поскольку, оставаясь кем-то номинальным для одних и слишком неопределённым для других. Лично ему было наплевать – в большом Советском Доме дел хватало на всех и везде, а он, выросший во времена действий и поступков, не умел (и не любил) довольствоваться созерцанием. Анна только хмыкала, когда он принимался распекать её за какие-то незначительные погрешности.       Чего греха таить – ему нравится. Нравится погружать лопату в жёсткую сопротивляющуюся землю (как в плоть врага), нравится печь картошку на заднем дворе (как кабана на привале), слушать пьяные причитания Райвиса (и ржать над ними), вместе со всеми драть горло под гитару, упоённо выводя давно гремящее по миру:       – Und weil der Mensch ein Mensch ist,       drum braucht er was zu essen, bitte sehr!       Es macht ihn ein Geschwätz nicht satt,       das schafft kein Essen her.       И песня ему нравится. Удивительно, да? Ну, поудивляйтесь.       Нравится смотреть как Анна, невозмутимо затягиваясь беломориной, осаживает не в меру расходившегося заокеанского юнца (вот кого бы хлыстом по жопе поучить, а то Англия, кажется, не сдюжил).       Нравится видеть, как Людвиг продолжает решать одну проблему за другой.       Но вовсе не нравятся расколотые пластинки, пятна потёков и лохмотья обоев.       Дом сиротлив, безмолвен и почти пуст.       Почти.       Брагинская, сведя брови в одну жёсткую линию, терзает лопатой заросшую, почти окаменевшую грядку.       Не то чтобы Байльшмидту стыдно. Вот ещё. Великим не за что стыдиться. Ни перед кем. Никогда. Уж точно не перед бывшей узурпаторшей, похудевшей и, кажется, почерневшей от забот и недавних запоев. В конце концов, он просто вернулся домой, ну, или что там теперь вместо? Имел право. Рано или поздно все возвращаются.       А сейчас – сюда.       Присел на вывороченную из мокрой борозды корягу и задумчиво похлопал себя по карманам, разыскивая сигареты.       – Конфетку? – протянул Анне помятую пачку мятного драже.       Россия смотрит, прищурясь, потом откидывает с лица мышастую тусклую прядь и двумя пальцами добывает угощение.       – Надолго? – интересуется, запихивая конфету за щеку и снова берясь за лопату.       – Не примерялся.       – На кой чёрт?       – Любопытно.       Она херачит железом мерзлую землю, а он водит лопатками, всей спиной ощущая весну. Ну, или что там чувствуют, когда после унылой мороси через облака, наконец, протягивает вниз горячие свои лапы жаркое и жадное солнце.       – Ты маньячка, Брагинская.       – Ага. Я упрямая тварь. – Ещё рывок, ещё чистый участок. – А ты – вуайерист.       – Ни хрена. Вёл наблюдение из центра битвы.       – Нда? И с кем, позволь узнать, ты бился? С пудреницей? С конфетами?       – С собой, возможно.       – Последствия?       – Без.       – То есть, проиграл?       – То есть, переиграл.       Смешок, беззлобный и знакомый, пока она стирает со щеки грязную полосу:       – Зеркало в карты?       – Себя, возможно. Если знала, чего в бубен не дала?       – Наблюдала. Из центра битвы.       Прищурясь, он пожевал закушенную щеку, потом решительно поднялся.       – Дай лопату. Ты грядку копаешь, а не порося хоронишь... Анна, ну!       – Не понукай, не запряг. Ладно, возьмите... рыцарь.