Time Runner

18 марта 2013 Лондон, Англия От моего сознания никогда не ускользала мысль о том, что в старых университетских библиотеках было невероятно легко спутать акт обучения с запахом гниющего дерева, влажного камня и мускуса, источаемого старой кожей. Касаясь книги, ты касался истории, оригинального издания с пергаментом и чернилами, и мое бренное существование пересекалось с эпохой, существовавшей десятилетия назад, еще до появления на свет моих родителей. В моих руках находилась история мира, но что я усвоил? Удосужился ли я запомнить слова, сказанные Лиотаром об аналитике возвышенного, вместо того, чтобы представлять себе деревянный стол, на котором он писал свои французские каракули? Мог ли я, в какой-либо момент своего будущего, предоставить аргументы за или против теории Джеймсона о состоянии постмодерна? Нет, конечно же не мог, но я бы мог сколь угодно долго говорить о том, как книжные переплеты оставляли пыль на моих пальцах, и как библиотека, в которой я сидел, хранила в себе отчетливый запах кедра и ностальгии. Отвлечение с легкостью находило меня в библиотеке университетского городка — независимо от того, сидел я в помещении для занятий, или забирался высоко в кабинеты для аспирантов, рядом со старыми кафедральными часами. Новый ковер и старые витражи — здесь все являло собой противоречие. Здание было слишком красивым, чтобы отвести от него взгляд, поэтому, было естественно, что моя курсовая оставалась нетронутой. Курсор в открытом вордовском документе мигал мне так часто, что сплошная черная линия застыла на месте. Моего терпения не хватало на эссе о семиотике, интертекстуальности и Прусте; не в такой тишине, не тогда, когда здание, в котором я находился, превратилось в церковь. Откинувшись на спинку стула (дерево скрипнуло в знак протеста), я пробежался глазами по верхним полкам. Бесчисленные стопки книг, ожидающих, пока к ним прикоснутся, возьмут в руки и откроют. Это было своего рода порнографией – то, как бесстыже их спины-переплеты жаждали ласки. Но именно тогда я увидел его. Мелькнувший в уголке глаза силуэт, переместившийся выше, переливающийся блестящим черным и золотым, после чего скользнувший за полку, еще одну и, наконец, исчезнувший за дверью. Он был неуместным призраком, и мои ноги начали двигаться по направлению к дуновению ветра, который он за собой оставил — я же оставил все свои вещи и принялся подниматься по лестнице, прежде чем мой разум дал на это согласие. Он двигался между полками так, словно использовал силу ветра, чтобы нестись по воздуху. Мне понадобилось простоять несколько минут в проходе между восточно-азиатской литературой и французской поэзией, чтобы проследить за ним. Он представлял собой пятно из светлых волос и черной одежды; звук стучащих по полу ботинок был единственным, что я мог с точностью различить. Позади меня, вокруг — он был повсюду одновременно, до тех пор, пока внезапно не схватил меня за запястье и потянул меня к ближайшему стеллажу, отчего я врезался в его грудь. Держа мое лицо в ладонях, он смотрел на меня так, словно пытался проникнуть внутрь, безумным взглядом блуждая по моему лицу, словно он нуждался в том, чтобы я что-то ему объяснил, но при этом совсем не хотел, чтобы я говорил. Все в нем кричало о чем-то диком, необузданном; линия его челюсти выдавала в нем панику, а черты его лица гордо сверкали под резким флуоресцентным светом. — Что ты делаешь? — выдохнул он. Мягкость его голоса смутила меня больше, чем само его присутствие; его пистолет — непохожий на любой пистолет, который мне довелось видеть — висел на его бедре; сам он был облачен в черную военную униформу, на предплечье виднелось что-то из стекла. За гневом в его взгляде виднелась доброта — доброта, которая прорывалась сквозь страх и замаскированную тревогу по поводу своего недовольства. — Когда ты?.. — мои слова погрузились в небытие. Я не мог понять, не мог поместить его на историческую или географическую карту — само его существование было аномалией сродни парадоксу. Чем дольше я смотрел на него, тем сильнее я впечатывал в свою память очертания его подбородка и мягкий, светлый цвет его волос, вьющихся возле ушей, и становилось ясно, что единственным ответом могло быть то, что он являлся предметом моего воображения, родившимся вне пространства и времени только для моих рук, для моих глаз, для моих губ. Когда он посмотрел на меня, в серых глазах плескался шторм — в мои вены будто впрыснули огонь; моя безопасность, моя жизнь зависели от повиновения каждому его желанию. — Когда я скажу бежать — беги. Он произнес эти слова как команду, как если бы не было никаких сомнений в том, что я побегу вместе с ним — никаких сомнений в том, что он не будет бежать без меня. И, возможно, я должен был отказаться, я должен был потребовать больше информации, объяснений — от кого или чего мы будем бежать, — но я никогда бы не обвинил его в манипулировании собой, потому что я хотел бежать, я хотел увидеть все сам. Я хотел первым ринуться на поиск ответов и получить их, хотел участвовать в гонке самопознания с незнакомцем, чья рука была слишком сильной, чтобы считаться обычной. Длинный палец в перчатке коснулся его губ, когда он обернулся, чтобы заглянуть в открытое пространство между полками, и я последовал его примеру, будучи слишком любопытным, чтобы стоять в стороне. Двое мужчин, одетых в слишком тесную и формальную одежду, стирающую сам намек на их незначительность и безопасность, стояли бок о бок в центре холла. Их глаза были скрыты козырьками, а холодный металл их оружия был таким же острым, как и черты их лиц. Они выглядели жестокими людьми, большими и мускулистыми — тяга к насилию виднелась в изгибе их плеч и сжатых кулаках. Я оглядел комнату, удивляясь, почему никто не обратил на них внимания. Я не мог сказать, снился ли мне сон, или каким-то образом я оказался посвящен в видения, которые открывались только мне. Я почувствовал, как стоящий рядом со мной незнакомец развернулся обратно и принялся равномерно дышать. Никаких тяжких выдохов после резких вдохов — только ошеломляющее спокойствие, засевшее под его лопатками. — Ты слышал меня, Мэтт? — прошептал он, даже не удосужившись взглянуть на меня. — Беги. Я открыл рот, чтобы возмутиться, чтобы начать выкрикивать вопросы, но он смерил меня взглядом, в котором не было ничего, кроме ухмылки — ухмылки, говорящей о том, что он знал, что я был готов к этому, ухмылки настолько прекрасной, что я заткнул свой внутренний голос и отдался на волю его каприза. И когда он выглянул из-за книжного стеллажа, когда его хватка на моих пальцах окрепла, и мое дыхание остановилось на полпути между легкими и полураскрытыми губами, он выкрикнул одно слово, и внезапно мне стало плевать на студентов и наполовину написанное эссе; сейчас было важно только то, что мы продолжали идти, продолжали двигаться. Тяжелые шаги, с грохотом продвигающиеся по полу. Это был не просто бег на короткую дистанцию, это превратилось в погоню. Каждая секунда, в которую пуля не сталкивалась с моим позвоночником, становилась победой, которая будет отмечаться в безопасном месте, становилась свидетельством быстроты наших ног и адреналина в крови. Когда каприз стал хаосом, когда время остановилось и мое зрение расфокусировалось, я услышал, как начал кричать. Меня растягивало и разрывало по всем направлениям, но одна вещь оставалась неизменной — его рука в моей ладони. Я продолжал кричать, когда мои ноги вновь коснулись земли. Я кричал, когда он прижал руку к моему рту. Я кричал в кожаную перчатку, пока не охрип, потом меня скрутило и стошнило на мощеную улицу — кучер, управляющий лошадьми и каретой, проехал мимо, не обратив на меня никакого внимания. 12 июня 1786 Париж, Франция — Какого хрена здесь происходит? — я был зол, густо краснея от испытываемого чувства гнева. — Ты всегда задавал правильные вопросы, — ответил он, удерживая меня одной рукой у стены какого-то здания. Он потащил меня вдоль аллеи, на которую выливались помои из ночных горшков. — Откуда ты знаешь, кто я. — Начни с чего-нибудь другого. Я нахожусь в таком же недоумении от встречи с тобой, как и ты от встречи со мной. — Скажи мне свое имя. — Доминик Ховард, ATH-X1200. — Что ты такое? — я демонстративно глянул на него, наблюдая за тем, как уголки его рта лепят выражение его лица — он остановился на поджатых губах. Он осторожно подбирал слова. Я не хотел неопределенной полуправды, мне была необходима ясная, абсолютная честность. — Я археолог. Я приподнял бровь. — С пистолетом? — Это не совсем- — Перестань обходить слова так, словно ты идешь по минному полю! — выкрикнул я. — Скажи мне, какого черта тут происходит! Пять минут назад я был в библиотеке, а сейчас… что это? Это Лондон семнадцатого века? Он прищурился, и я ожидал сердитого взгляда. Подобная вспышка гнева заткнула бы кого угодно — особенно того, кто представляет из себя власть, кто постоянно стоит на цыпочках, в любую секунду готовый сорваться с места. Но он улыбнулся мне так, словно ожидал худшего, и эта яркость на его лице казалась абсолютно раздражающей. — Это восемнадцатый век. 1786 год. И это не Лондон… это Франция. — Франция? Он закатил глаза и повысил тон голоса, говоря почти что на моей громкости: — Да! Франция! Не самое худшее место, чтобы оказаться — по крайней мере, мы не в Новой Гвинее. — Где? Что ты- почему они нас не видят? — я бешено размахивал руками, указывая на улицу, полную суетящихся людей. Мы находились достаточно близко, чтобы нас могли заметить все и каждый, ни один из нас не говорил шепотом или приглушенным голосом. Само наше присутствие выставляло нас напоказ, начиная с наших разговоров и заканчивая одеждой, но никто не удосужился одарить нас даже мимолетным взглядом, и сам факт того, что на нас было всем плевать, до невозможного меня беспокоил. — Вокруг нас есть силовое поле, — сказал он, и я вновь посмотрел на него. Свет и игривость покинули его, и внезапно в черты его лица вернулась сталь. — Мы бежим сквозь время. Одно наше присутствие здесь может прорвать дыру во вселенной. Я сглотнул. — И ты ожидаешь, что я… переварю и приму это, как заурядный факт? — Нет, я ожидаю, что ты продолжишь бежать. Я прижался к стене, услышав тьму в его голосе, и подавил дрожь. Он был опасен и красив, невозможен, и, потенциально, смертелен для меня. Я проморгался и продолжил задавать вопросы. Теперь, когда я привлек его внимание, и нас никто не мог увидеть и услышать, я был обязан продолжать. — Откуда ты? — Из 3418-го. Беспечность его ответа застала меня врасплох, его способность называть цифры, которых я никогда не увижу, была одновременно волнующей и устрашающей. — Значит, в 3418-м археологи могут просто… путешествовать во времени? — Только если мы находимся на секретных экспедициях. Если мы находим что-то ценное в нашем настоящем, мы датируем предмет и возвращаемся назад, чтобы проследить за тем, как он работает. Специалисты более высокого ранга могут путешествовать по желанию. — Получается, цифры после твоего имени — это ранг? — Именно, — он улыбнулся, кивнув, и от этого действия его кожа буквально засияла. — И ты можешь путешествовать во времени, — плоско подытожил я. — Только, когда это позволяет мне. Он поднял левую руку, наконец демонстрируя мне стеклянную пластину, обернутую вокруг его предплечья. Внутри пластины виднелись номера и линии, все соединенные друг с другом. Она была красочной и крутящейся — напомнила мне вращающиеся на орбите планеты или галактики. Он постучал пальцем по стеклу, и вдруг оно превратилось в бесконечный поток зеленого, голубого и красного, букв и цифр, поднимающихся в воздух, как голограмма, и после падающих в пластину в новом рисунке. — И это привело нас во Францию. — И да, и нет. Я хакнул систему, и теперь могу вводить координаты места, в которое мне нужно попасть, — он взглянул на пластину, и все его существо смягчилось, как если бы он смотрел на дорогого друга. — Быть археологом — это не просто держать в уме карту мира, прошлое и настоящее. Ты еще должен понимать карту времени. Думать о нем, как об атласе. Ты вводишь координаты долготы и широты того места и времени, которое тебе нужно, и это приводит тебя на место, но в этом есть кое-что большее, — он снова посмотрел на меня, его взгляд был задумчив и спокоен. – Все, что мне необходимо сделать, это просто подумать, понимаешь? Я думаю о том, в какую точку этой карты я бы хотел попасть, и потом я оказываюсь там. — Ты говоришь об этой штуке так, словно в ней- — Весь мой мир, — закончил он за меня. — Так и есть. Механизмы истории всегда здесь, рядом со мной, и они только и ждут того, когда я прикоснусь к ним и рассчитаю. На меня навалилось все и сразу. Я прикрыл глаза, пытаясь устоять на месте, но в воздухе витало что-то неправильное. Он был наполнен вещами, чьего запаха я никогда раньше не ощущал — по крайней мере, не всех сразу — и я не имел под рукой ничего знакомого, ничего по-настоящему твердого или принадлежащего мне, чтобы ухватиться и вспомнить, что это была моя жизнь, что это происходило на самом деле. — В том месте, откуда я прибыл, это невозможно, — прошептал я. — В том времени, откуда ты прибыл, возможно все. Это единственное, что не меняется. Когда я вновь открыл глаза, он стоял передо мной, его взгляд был направлен к концу улицы. Он ждал, что его найдут, и вдруг я вспомнил мужчин, которые следили за нами, настолько жестоких, насколько человек может вообще может представлять себе жестоких людей. — Почему ты бежишь? — Потому что я кое-что взял, — ответил он, по-прежнему не глядя на меня. — И за этим чем-то охотятся те парни в козырьках? — Да… но теперь они охотятся и за мной. Я нахмурился. — Что ты взял? Наконец, он обратил на меня свой взор, и в его глазах, помимо силы и интеллекта, плескался страх. — Ты сказал, что ты археолог. Ты взял какой-то артефакт? Он продолжал молчать. — Скажи мне, что ты взял, — я был злым, любопытным и восторженным одновременно. — Ключ к оружию, которое, знаешь, уничтожило наш мир. *** Мы бежали к краям земли, в недалекое будущее и невозможно далекое прошлое. Я не помнил, когда он начал целовать меня в губы вместо того, чтобы держать за руку, но это казалось естественным, будто он делал так всегда. Он целовал меня так, словно знал, чего я хотел еще до того, как я сам это понимал; его тянуло к моим губам как магнитом, опытным и связанным кинетическими и химическими силами. Жизнь с ним представляла собой извращенное познание, полное сюрпризов и насилия. Была какая-то элегантность в терроре, поэзия в уничтожении земли и расположении разрушенных городов. Мы оставляли любовные послания в форме граффити на изломанных стенах и отпечатки ладоней на разбитых окнах. Он отвечал на мои вопросы, пока мы бежали, с таким старанием, которое иногда ощущалось как нежелательное и нерешительное. Но именно его ответы держали меня рядом с ним, заставляя меня цепляться за него, хотя казалось, что он вот-вот испарится. Само упоминание о его прошлом — будущем, которое никогда не станет моим — было брошено вскользь и сказано таким тоном, который заставлял мое сердце сжиматься от боли. — Я вырос в мире за решеткой, Мэтт, — сказал он. — Я стал археологом, чтобы увидеть жизнь, которую упускал. — Мир — это бесстрастная и высохшая вещь, — говорил он. — Я не могу рисковать и брать тебя с собой так далеко, потому что это зрелище, которое никому не стоит видеть. Одной холодной ночью в 2042-м, в стране и городе, чьи названия мне пришлось произнести три раза, чтобы выговорить их правильно, я крепко прижимал его к себе, изучая седые волосы, переплетающиеся с желтыми прядями, и задавал вопросы, от которых по моему желудку растекался яд. — Что случится, — прошептал я, — если они найдут тебя? — Ты не понимаешь, Мэтт. Никто не должен убегать в прошлое, — он говорил так, словно собирался рассмеяться, и я ненавидел его за столь беззаботные попытки избежать моего вопроса. — Что произойдет? — мои слова были краткими и острыми. — Они казнят меня. В его речи не было намеков на паузу или замешательство — лишь мрачный тон человека, принимающего тот факт, что ему нужно будет продолжать бежать, чтобы выжить. — Почему ты взял то, что взял? — я потерял счет времени и не знал, как долго мы уже бежим, но мои волосы отросли настолько, что закрывали мои уши, а он до сих пор не показал мне, что он украл. — Потому что я эгоист. Я промолчал, ожидая, пока он продолжит. — Я думал, что если возьму ключ и продатирую его, то смогу предотвратить разрушение. — Это вряд ли можно назвать эгоистичным поступком. — Это очень эгоистично, — строго повторил он. — Эгоистично и глупо. *** 18 мая 1484 Теруэль, королевство Арагон, Испания Он выбросил нас на местности, которую я никогда еще не видел, и вряд ли увижу снова. Пейзаж был богат густой ярко-зеленой травой, плодоносной землей и полями, полными цветов. Узкая грязная тропинка под нашими ногами вела к центру города, и все вокруг было причудливо красивым. В любой другой сезон любого другого года я бы умолял Доминика поселиться со мной здесь, вернуться сюда, когда станет безопасно и нам не нужно будет убегать, когда цена за его голову не будет столь высока, чтобы мы могли прожить и умереть в мире. Вместо этого я впился ногтями в его ладонь, облаченную перчаткой, прижимая его к себе, как крест, и волоски на моей руке встали дыбом. Воздух был насыщен железом, отравлен гнилью и распадом; здесь жила смерть, а мы вероломно вторгались в мир, который должен был быть заперт во времени. Мы шли медленно, молчание стало нашими шагами, так непохожими на наш обычный, полный напыщенности марафон через весь город по направлению к укрытию. Здесь не был слышен смех детей и птичья симфония — лишь стук наших сердец в ушах и заброшенные дома, перешептывающиеся друг с другом на языке, который никто из нас не мог истолковать. На расстоянии перекликались голоса, становясь тем громче, чем ближе подходили их обладатели, и прежде, чем я смог хоть как-то отреагировать, Доминик уже тянул меня в сторону пустой конюшни, в которой мы были, чтобы встать на колени за дверью. — Я думал, вокруг нас силовое поле? — спросил я, быстро глядя на дорогу, потом опять смотря на него. — Оно действует, да, но я не хочу рисковать. Здесь повсюду опасность. В поле нашего зрения показалась группа мужчин, облаченных в серебряные доспехи, их руки крепко прижимали к себе щиты. В центре каждого щита располагался знак — он был мне смутно знаком, возможно, я видел его на лекциях по истории. — Что это за символ? — Печать Священного Трибунала… Tribunal del Santo Oficio… Мой встревоженный шепот прервал его ломаный испанский: — Инквизиция? Он ничего не ответил, продолжая смотреть вперед, на болтающих друг с другом солдат. Чувство вины проявило себя в форме его густо покрасневших ушей, и от паники, что растекалась по моим венам, меня начало лихорадить. — Доминик, какого черта мы здесь делаем? — Люди, которые гонятся за мной — члены Tempara Ministrum — навряд ли нарушат важные исторические события. Наше вмешательство может разорвать ткань времени. — Значит, ты притащил меня в один из самых нестабильных периодов в мировой истории, чтобы заняться спортом? — Чтобы выиграть время! — Похоже, что ты выиграл нам смертный приговор! Нам нужно свалить отсюда, пока они или те, из Темпора Что-то Там, не найдут нас. И я, по правде говоря, не знаю, что хуже. Он наклонился вперед, поджав губы в тонкую линию и прижав меня к двери. Опершись своим лбом о мой, он закрыл глаза и проговорил медленно, с таким напористым властным тоном в голосе, какого я еще не слышал: — Иди медленно и тихо. Делай все возможное, чтобы не сотрясать воздух. Я даже не смог ответить, как он тут же поцеловал меня в лоб и, удерживая меня за руку, поднял с земли. Я следовал его правилам, держась как можно ближе и шагая в том же темпе, что и он. Но какое это имело значение, думал я, если биение моего сердца и сила моего беспокойства запросто выдадут нас с головой? Солдаты над чем-то смеялись, говоря на родном им языке; тема их разговора казалась обычной, словно их нисколько не смущала пустота маленького города. Может быть, они говорили о пытках, еретиках и ворах, а возможно обсуждали свои семьи и воскресные обеды, будто вокруг не происходило ничего существенного. Я хотел ненавидеть их и винить их, но я выучил свою историю, и я понимал, что они следовали приказам, что на них будут охотиться, если они не подчинятся папству. У них были свои приказы, а у меня — свои. Мы без проблем прошли мимо них, и я в молчаливой победе сжал ладонь Доминика. Мой взгляд был направлен вперед, но уголком глаза я заметил, что он посмотрел на меня с улыбкой, которая расплавила мое сердце в жидкое золото. Но потом я спиной ощутил порыв ветра — слишком сильного для обычной прогулки или смеха мужчин — и развернулся, ожидая увидеть перед собой рассекающий воздух металл, но вместо этого показались стальные козырьки и пистолеты. Я тащился за Домиником, застигнутый врасплох тем, как быстро он осознал, что нас выследили, даже не повернув головы, в сторону леса за небольшой улицей домов. Без надлежащего старта земля поставила под сомнение чувство моего равновесия, и я обнаружил, что мне было трудно угнаться за Домиником, пока я спотыкался о корни деревьев, через которые он изящно перепрыгивал. — Дом, притормози! — крикнул я, ощущая горячий воздух в груди. — Все в порядке! Просто продолжай бежать, мы скоро выберемся отсюда. Он задыхался, будучи в таком же испуге, что и я, и это помогало мне ощущать себя не таким одиноким в своей панике. — Просто подумай уже о каком-нибудь месте, пожалуйста! Он быстро срезал на повороте у груды бревен, сложенных для разжигания костра, предназначенного для сжигания человеческих останков, и скорость, с которой он повернул, заставила мою ладонь выскользнуть из его. Я рухнул на кучу из листьев и веток и пополз на четвереньках к его удаляющимся ногам. — Доминик! — прокричал я. Он резко повернул голову, прежде чем испариться. Топот сапог, лязг доспехов. Я был один. Без силового поля, которое могло меня защитить. Сообщник вора, явный еретик. Здесь не существовало путешествий во времени, ни одна наука или технология в этом мире не спасут меня. Все, что у меня было, это мои руки и ноги. Все, что я мог сейчас сделать, без фанфар и ожидания новой земли, это по-настоящему бежать.