Time Runner

Неизвестно, 1484-1485 Теруэль, королевство Арагон, Испания Члены Министерства растворились в воздухе в ту же секунду, что и Доминик — столь быстрый побег наглядно доказывал их интерес к моей персоне. Они никогда не возвращались за мной: ни для допроса, ни для казни. Вместо этого они оставили меня умирать в руках солдат настолько искусных в исполнении физических и психологических пыток, что я решил, что лучше убью себя, чем достанусь им. Я бежал от города к городу, и с каждым разом мои ладони потели все сильнее, а пламя в груди становилось все жарче. Каждый горящий город, в который я вступал, давал мне мимолетное обещание безопасности: пустые дома с выкинутыми остатками пищи, матрасы, на которые нередко мочились, и разорванная в клочья одежда мужчин, которых уже утащили в темницы под землей. В некоторых домах находилось оружие: кинжалы и ножи, которые я примотал к своему поясу кожаными веревками. Потребовалось немало попрактиковаться, чтобы не отрезать себе уши в процессе стрижки волос. Теперь на моей голове были шрамы, некоторые из них не до конца зажили. Три недели — ровно столько времени прошло, прежде чем я убил человека. Я твердил себе, что это было ради выживания, что иначе он убил бы меня, что теперь это было моей жизнью. Это была война между Богом и людьми, но если теперь люди могли управлять временем, то разницы не было — мы все были равны. Жизнь покинула его глаза еще до того, как я успел вытащить кинжал из его тела; кровь, вязкая и горячая, текла по моим пальцам, прожигая кожу до костей. Я крепко удерживал его, пока он корчился от боли, бешено сотрясаясь до тех пор, пока не замер, рухнув на мою грудь, словно истощенный любовник. Я обнимал его, плача сквозь стиснутые зубы, осознавая, что это было легко — легче, чем я думал, — и это был не последний раз, когда я держал в руках смертность. Я плелся по берегу реки до захода солнца, не желая очищать свои ладони до тех пор, пока запекшаяся кровь не въестся мне под кожу, словно чернила татуировки. Они были липкими несколько дней. Терпение никогда не входило в список моих достоинств — моя прошлая жизнь была настолько преисполнена бесконечным шумом, требующим моего внимания, что спокойствие всегда казалось иррациональным в современном мире. Время стало осязаемым, чем-то, сквозь что мне приходилось бежать, и после шести месяцев вялого бега в одиночестве жизнь вне определенного места или времени стала для меня естественной. Я привык жить в ожидании, страх отсутствия больше не ржавел в моих венах. Холод и страх страстного желания давали начало любви, которая наполняла меня теплом; ожидание превратилось в мечту о приближающемся удовольствии, и когда все было кончено, меня всегда переполняло разочарование. Я перестал повторять себе о том, что он скоро вернется, прекратил свой утренний ритуал, заключавшийся в принятии ванной и шепоте сегодня тот самый день. В конце концов, воспоминания о нем стерлись, превратившись в отпечатки на ветру и призрачные части тела в холодной постели. Моей закаленной реальностью стали ложный героизм и спасение тиранствующих детей от святотатственной смерти. Жестокость этой новой жизни отлично мне подходила, и я, выпятив грудь, носил на ней кровь и доспехи, чувствуя сожаление. Мои ноздри больше не обжигал смрад горящей плоти, мои глаза не моргали при виде огромных куч трупов или домов, рассыпающихся в пепел. Я видел, как свергались города и истекали кровью женщины, я ощущал вкус войны в воздухе и вдыхал его полной грудью. Вид меча, проходящего сквозь человеческое тело, больше не отпугивал меня — он лишь заставлял мои костяшки белеть от напряжения и пренебрежения. Людская ненависть стала обычным явлением, и пока он не вернулся, пока меня не вытащили обратно и не научили, как можно бежать, при этом не оставляя за собой лязг металла, акт любви был ничем иным, как сюрреалистичным сном. Когда наступила зима, я сдирал шкуру с кроликов и учился шить, вплетая нитками их неочищенный мех в подкладку своих рубашки и сапог. Я шел сквозь лед и снег, от города к городу, в каждом выпивая напиток, но никогда нигде не оставаясь надолго, чтобы не причинить вреда. Меня разыскивали: я был еретиком за веру в то, что время было непрерывным, что этот геноцид повторится снова и что если Дом каким-то образом может касаться ткани времени, то он может касаться и меня. Когда деревья в лесу Арагона начали просыпаться ото сна — их кора приняла румяно-розовый оттенок, а не бледно-коричневый цвет смерти, — я увидел его, стоящего неподалеку от дороги, по которой я шел. Как сосна, трясущаяся от ветра и потерявшая свою хвою, я вздрогнул при виде Доминика и остановился. Я бесконечное количество раз представлял себе его появление, и в то время, как я был в курсе, что он не был дурным предчувствием, что мой разум уже давно отказался от представления его облика, я не почувствовал почти никакого восторга. Он подбежал ко мне — неизменно золотое лицо, одни улыбки и равномерное дыхание. Я почувствовал, что начинаю закипать: шрамы на моей шее начали гореть впервые за несколько месяцев. — Я нашел тебя… что с тобой случилось? — вся радость исчезла из его голоса, как только он увидел меня. Я надеялся, что он упьется моим обликом, что он увидит, во что он меня превратил, что я стал таким ради него. Я молча наблюдал, как его взгляд блуждал по моему телу — его лицо искажалось в ужасе, отчего он дергал подбородком. И только после того, как он посмотрел мне прямо в глаза, после того, как я увидел его раздувающиеся от недоумения и боли ноздри, только тогда я начал говорить. — Какого хрена тебя так долго не было? Я сочился ядом и задавался вопросом, сможет ли он когда-нибудь полюбить змею. Он нахмурился и ответил без намека на колебание, запинаясь о слова, как маленький ребенок: — Долго- прошло всего два часа! — Два часа? — выкрикнул я, не собираясь сдавать позиции. — Прошло уже больше года! Я насчитал тысячу мыслей, всполохом мелькнувших на обратной стороне его век — единственном месте, куда его охрана не могла попасть. Я ожидал слезы, гнев или сожаление — любую эмоцию, которую он мне уже показывал, —, но вместо этого, и это повергло меня в ярость и шок, он подарил мне понимание. — Так вот, что с тобой произошло… — медленно начал он. — Когда я встретил тебя, ты был грубым и жестким, а не мягкотелым подростком из библиотеки. Это был год, который обратил тебя. Вслед за его словами, я почувствовал, что отстраняюсь. Он был не просто вором — теперь он был еще и лжецом. — Под твоими ногтями кровь, — мягко заметил он, глазами следя за моей левой рукой, которая осталась безоружной. — Под моими ногтями больше, чем кровь, — в моем голосе был лед. — Ты не посылаешь мужчину на Инквизицию, ожидая, что обратно вернется мальчик. — Ты всегда был солдатом. Все эти годы мне было интересно, что сделало тебя таким. Ты никогда мне не рассказывал. — Детали написаны в книгах по истории – там, где им и место, — возразил я. — Моя версия событий слишком запятнана кровью и рвотой, чтобы быть читаемой. — Что- Я прервал его, ослепленный вопросами и гневом. Я хотел кричать, у меня было на это право — моим было право на то, чтобы сейчас быть Инквизитором. Мои чувства реальны, хотел выкрикнуть я. Это право принадлежит мне, потому что я так чувствую. Потому что я прожил его. — Забери меня в безопасное место. Забери меня туда, где я буду чувствовать себя как дома. *** 31 декабря 2012 Нью-Йорк Мир построил себя вокруг нас в черно-белом тумане. Когда начали проникать цвета, шум Земли стал вибрирующим и громким. Все казалось далеким и знакомым, хотя меня одолевал шок от звуков автомобильных сигналов и голосов на улице. Под моими ногами был бетон, в воздухе витал смог, высотные здания и огни современности тянули свои руки к небу. Я несколько раз кашлянул — мои легкие привыкли к незагрязненной атмосфере. — В каком мы времени? — спросил я, когда обрел способность говорить. — Новый Год, 2012-й, — тихо ответил он. Доминик стоял рядом, лицом к улице, и наблюдал за проезжавшими мимо машинами. Он крепко сжал мою руку, возможно боясь, что я сорвусь и убегу от него, как только мы коснемся земли. — Где? — мой голос был плоским и вымотанным. — Нью-Йорк. — Мне нужна одежда, — я вытащил руку из его хватки, игнорируя едва слышный скулеж протеста, чтобы снять с себя тяжелую тунику. От нее воняло грязью, кровью и рвотой. Я мог чувствовать свой запах на ветру, и я поморщился. В мои ботинки начала просачиваться вода от таящего снега, отчего мои пальцы цепенели. — Который час? — Всего полшестого, — Доминик, наконец, повернулся ко мне с размазанной по лицу надеждой. Он ждал скандала — скандала с моей стороны. — Магазины должны быть открыты, — я зашагал вниз по улице в сторону ярких огней и толпы людей. — У тебя нет денег, — сказал он, подбегая ко мне. — Я привык красть. Силовое поле нас скрывало, у меня больше не осталось моральных принципов. Я был в безопасности. Я был в безопасности. *** Мы прокрались в «Macy’s» на 34-й улице как раз в тот момент, когда последние покупатели начали выходить. Доминик следовал за мной в тишине, наступая на пятки и беспокоясь за меня всем своим существом. Вопросы желчью сгорали в моем горле, но я целый год жил без того, чтобы потворствовать его молчаливому согласию, и мои приоритеты изменились. Мне нужна была одежда, еда — вещи, жизненно важные для выживания меня как человека. Я превратил себя в животное, и только у стоек с висевшими на них хлопковыми рубашками и мягкой джинсой я вспомнил, что был человеком, рожденным в приличном обществе. Я стянул с себя одежду, не утруждаясь даже прикрыть себя от взгляда Доминика. Он не стал утруждать себя отвернуться. Вместо этого он наблюдал за тем, как я отдирал от себя остатки одежды вместе с засохшей грязью и запекшейся кровью, что украшала мою кожу бессчетное количество дней. Гигиена была роскошью, непреодолимой роскошью в холодные зимние месяцы. Вода начала нагреваться, когда Доминик решил показать свое лицо. Стянув рубашки с вешалок, я голым бесстыже разгуливал между стоек. Как только тишина начала быть гнетущей, а мой язык дал понять, что его жгло от предательства, я начал говорить. — Ты не вернулся за мной. Вопросы превратились в утверждения — это все, на что я сейчас был способен. Опершись на стойку зеркала, Доминик ухватился пальцами за переносицу и начал говорить дрожащим голосом: — Я хотел, — сказал он. — Ты и понятия не имеешь, как сильно я хотел вернуться, но я не мог вернуться в ту же секунду. Это было бы слишком очевидно. — Им плевать на меня. Они охотятся не за мной. — Я- я не знал… мне было необходимо, чтобы ты оставался в безопасности. — Этого не произошло. — Я знаю, мне очень- — Только не говори, что тебе очень жаль, — холодно произнес я, натягивая приятные на ощупь джинсы. Я не удосужился надеть под них нижнее белье. — Я не представляю никакой ценности для людей, бегущих за тобой. Тебе просто нужно было спасать свою задницу. — Ты можешь меня в этом винить? — вздохнул он. — Да, — ответил я, гневно взглянув на него. — Могу. — И что бы ты приказал мне делать, Мэтт? — нотка раздражения в его голосе веселила меня. Мне было нужно это противоборство, я должен был услышать, как он сломается. Подталкивать его к краю — только так я мог помочь потоку честности хлынуть из его уст. — Подвергнуть риску нас обоих, чтобы нас поймали и отправили обратно в 3418-й на верную смерть? Я не могу вновь так поступить! И вот опять, он выдавал больше тайн и секретов, будто они были способны утихомирить мое недовольство. Я развернулся и пошел к нему, подходя так близко, что между нашими лицами оставалась пара дюймов. Он был льдом, который в зимний шторм разжигал огонь в моих венах. Я хотел убить его и расцеловать, чувствовать его кровь своим языком, заполнить им ноющую боль в своем сердце и одновременно убежать прочь. Я не мог доверять Доминику, но я любил его, и, несмотря на все мои хрупкие ожидания в этот потерянный год, выдох с его приоткрытых губ намного больше сказал о том, что потерял он. — Ты столько раз врал мне, — в моем глухом голосе были слышны нотки гнева, от которого белели костяшки пальцев. — Со сколькими людьми ты это проделывал? Скольких людей ты протаскивал сквозь время, сквозь прошлое и будущее, чтобы потом оставить их умирать? — Никого. Мэтт, ты должен позволить мне… — Ты бросил меня во времена средневекового Холокоста, Доминик! Я больше не я! Во мне не осталось ничего, что было бы способно любить его. Я был разбитой, потрепанной тенью тела, погрязшего в грехе. Я больше не был розовощеким юнцом, теплым, способным любить его в ответ — я даже не был способен сказать ему, что у нас все будет в порядке. Я не был в порядке. Мы никогда не будем в порядке. — Ты в точности тот, каким я ожидал тебя встретить! — выкрикнул он. – Ты, в этот момент, именно тот, кого я думал, что нашел в библиотеке! — Хоть раз, — прокричал я, словно царапаясь, — ты можешь рассказать мне всю сраную правду и избавить от деталей? — Я познакомился с тобой, когда мне было двадцать лет, Мэтт! — он обхватил руками мое лицо с той же дикостью и настойчивостью, что и в тот день в библиотеке. — Ты всегда был старше меня, умнее меня, ты был отстраненным, словно ты видел войну и каждый дюйм истории, к которой у меня просто не было доступа. Мэтт, мне было двадцать, теперь мне сорок шесть, а ты — ты тот мужчина, которого я встретил еще мальчиком и в которого я влюбился. Теперь я видел всего тебя, только не в том порядке. Когда Доминик закончил говорить, он отпустил мое лицо и отшатнулся, задыхаясь так, будто он пробежал марафон. Я ничего не мог делать, обдумывая его слова, поэтому просто наблюдал, широко раскрыв глаза и крепко сжав зубы, за тем, как он провел рукой под носом, чтобы вытереть пот или слезы, или и то, и другое. — Половина моей жизни была поглощена тобой… ты заполнил собой целых два временных потока, — закончил Доминик. Я дышал, делая медленные, глубокие вдохи в течение нескольких минут, пытаясь понять его историю — свое будущее. Я закрыл глаза и попытался подумать. — Где я в твоем временном потоке? Мужчина, которого ты встретил, а не мальчик, которого ты нашел. — Ты побежал со мной после того, как я украл ключ. Они убили тебя на моих глазах, в центре нашего города… они сделали из тебя пример, чтобы все захотели меня найти. Вдруг стало холодно, кровь застыла в моих жилах. Смерть была неизбежна. Внезапно я понял его тщательные шаги, незаинтересованность Министерства. Цена и место были важны для одних и не имели никакого значения для других. Я был так же хорош, как украденный ключ. — Вот почему я не был им нужен, — мои слова отозвались пустым шепотом. — Им уже известна моя судьба, — даже когда я говорил, я начал мысленно формулировать планы и стратегии, способы бороться и способы выжить. Он тяжело вздохнул, измотанно вздрагивая. Наконец, я смог разглядеть в нем старого и сломанного человека. — Ты пошел к ним добровольно… Думаю, ты уже понимал, что с нами будет. — Почему ты никогда мне не рассказывал? — спросил я, находя в себе силы, чтобы подойти к нему. — Что? Что я уже знал о тебе все еще до того, как ты станешь человеком, которого я знал? — Нет! Что ты знал обо мне с нашей первой встречи! Я бежал с тобой, кажется, целую вечность, и- Теперь настала его очередь прерывать меня — его голос слабел под испаряющейся решимостью. — И я, кажется, любил тебя целую вечность, потому что наши отношения растянулись на вечность! — Не говори мне, что будешь любить меня вечно, — мой голос прозвучал тихо и решительно, заставляя Доминика замолчать и заткнуть все его гулкие протесты. Я продолжил шагать к нему, осторожно ступая по кафелю голыми ногами. Меня встретил холодок, когда я обнял его за талию и посмотрел в его глаза так, как один солдат смотрит на другого. В конце концов, он последовал моему примеру и взглянул на меня с той же уверенностью. — Вечность наскучивает мне, она не линейна и она рассеивается. Вечность не обнимает меня так, как ты сейчас. Для меня важно сегодня, важен этот момент. Подари мне настоящее и растяни его во времени. Именно так ты и говоришь кому-то, что любишь: ты даришь ему настоящее и не позволяешь ему умереть. Его губы накрыли мои с желанием отомстить, с желанием испить меня до последней капли, а с помощью касаний языка он хотел заставить мою душу страдать. Я неистово вцепился в него, растягивая ворот его хлопковой рубашки в разные стороны как загнанное и отчаявшееся животное. Наша связь никогда не была нежной и медленной — секс для нас всегда был занятием страстным и жестоким. В нашей привычке было прорываться сквозь друг друга, как мы прорывались сквозь ткань времени, с похотью, целеустремленностью и властью. Он зализывал шрамы на моей шее, я кусал его подбородок острыми зубами и опухшими губами. Я скучал по его телу с той же яростью, с какой я скучал по его голосу, по тому, как он удерживает слова, неохотно их отпуская. И когда мы трахались, отвергая все правила, в запертом здании, в то время как бесчисленные незнакомцы отмечали на улицах праздник, я начал носить свои боевые шрамы с гордостью. Дом вернулся назад во времени, чтобы изменить ход мировой истории, и я видел эти изменения. Я играл роль в манипулировании историческими событиями, и если их можно было изменить, если именно мы были теми людьми, что способны изменить судьбу Земли, значит и я смогу изменить собственную. Мне предназначалась не такая смерть — не такая ранняя и не такая добровольная. Я не передам себя на поруки Министерству, которое не контролирует меня и мой путь. Я буду бороться и я изменюсь. Не в их власти было знать и столь самонадеянно контролировать мою судьбу. Моя судьба им не принадлежала.