Time Runner

4 августа 2067 Ppalgang Sup (Красный Лес), Сеул, Южная Корея Земля любит поедать саму себя. Она выдалбливает пещеры, разрывает широкие каньоны, увеличивая пустоты, ставит горы на колени. Земля поедает себя, готовясь к тому, чтобы разорваться и взорвать нас вместе с собой. Земля поедала себя и вместе с тем поедала меня. Я убедил себя в том, что был готов к смерти и потери, потому что я прожил некоторое время без него, с этим риском, накрепко вплетенным в мой позвоночник; я был на войне и вернулся обратно, истекая кровью с израненных рук и искусанных губ на холодный снег. В собственных глазах я был целым батальоном, и я жаждал вкуса победы. Его великое возращение неохотно утихомирило чувство моей важности, притупило ощущение одиночества и идущий с ним рука об руку эгоизм. Без него потеря и смерть были только моими, ошибки в сражении вели к потере моей собственной жизни, к наказанию за мою собственную невнимательность — никогда к потере чего-то, чем я дорожил, потому что уже потерял. В этот раз все было по-другому, потому что это не было просчетом расстояния или времени, виной не были неполадки со связью, он не бросил меня ради того, чтобы сбежать. В этот раз его забрали. Я видел, как он потерял свое единственное средство спасения, как его вырвали из его руки и отправили в небытие. В этот раз не было вины, лишь вес от неудачи, деформирующий мои легкие. Прошло несколько секунд, прежде чем я заставил себя подняться на ноги, пряча знание, чувство вины и жадность в самую глубину сознания ради того, чтобы выжить. Шум в лаборатории превратился в какофонию из недоумения, удивления и страха, эхом разносящихся по комнате с одинаковой громкостью. Вопль ужаса, зовущий охрану, не различался в этом шуме, поэтому я заткнул его внутренним голосом. У меня были свои задачи, своя цель: заполучить пластину Доминика, найти его самого, спасти его, жить. Поэтому, я побежал. Я вскочил на ноги и стиснул зубы, игнорируя жгучие, застывшие в уголках глаз слезы. Я бросился вперед, на стеклянную пластину, пока остальные бежали за мной, бежали к дверям и замкам, к ключу, который дали им мы, потому что им нужно было, чтобы мы это сделали. Я был им не по зубам — как по скорости, так и по твердости намерений; их руки цеплялись за мою куртку, только за тем, чтобы ощутить, как она соскальзывает с моих плеч. Правда заключалась в том, что я был обучен и воспитан для этого. Я уже пробегал до бесконечности и обратно, пока они только теоретически просчитывали подобную возможность. Я был доказательством вне теоремы. Меня было не остановить. Я мчался прочь, держа пластину в руке, до тех пор, пока огонь внутри меня не выжег мои мышцы, пока мое дыхание стало рваным и вымученным, словно я был под кислотой. Я оказался в лесу: меня окружили толстые и хрупкие деревья, раскинувшиеся на фоне сумеречного неба. Красота вплела себя в природу, между цветущими деревьями и мягким лесным ковром из моховитых бревен и незнакомых листьев. Странно, что конец света начнется здесь, в самом чреве мироздания. Не в состоянии идти дальше, я оперся на дерево и скользнул на землю, усаживаясь на корточки; я крепко зажмурился, мысли начали плыть в разных направлениях. Я и раньше сталкивался с тишиной леса, но забыл, как успокоить бушующие волны в своей голове. Гибель вселенной была делом моих рук, пусть невежественной и случайной, однако меня все равно можно было считать убийцей глобального масштаба. Плакать казалось неуместным, ибо справедливость будет восстановлена либо руками палачей, либо безымянной судьбой, ожидающей, пока я не брошусь в нее с головой. Меня поглотила ясность: неудивительно, что Доминик видел, как я умираю, видел, как я из будущего предает себя во власть закона, чтобы послужить примером. Он называл меня невинным, но сейчас во мне не осталось ни капли чистоты. Я был примером и предупреждением, говорящим Доминику о том, что не стоит бежать, умоляющим его сделать меня свободным человеком. Оставайся на месте. Освободи меня от чувства вины и ада, который я для тебя воздвиг. И где сейчас находился Доминик? В каком моменте времени? Они отнимали его жизнь медленно, заставляя мучаться от собственных же действий, или его смерть была быстрой? Возможно, если они были суровыми, они передвинули дату его казни, заперли его в какой-нибудь камере, чтобы он каждый день ожидал с мыслью «Сегодня?». Неопределенность — самодельный яд для разума, неспешно покрывающий надежду ржавчиной и превращающий осознание виновности в сбитое с толку достоинство сумасшедшего. Но если он все еще был жив, если они пощадили его кровь в пользу изолированной клетки, тогда у меня все еще было время. Стеклянная пластинка легко отвечала на касания моих пальцев — кружащиеся потоки цвета словно умоляли о том, чтобы я задал направление. Обратившись к дальним закоулкам своей памяти, я вспомнил, как когда-то и где-то Доминик, притягивая меня ближе к себе в каком-то пустом доме на ферме, рассказывал мне, что голубые линии означали прошлое, а красные — будущее; он был зеленой линией, я же серебряной, непреднамеренным безбилетным пассажиром. Цвета были переплетены между собой, образуя собственный микрокосмос, сливая наши временные линии с прошлым и настоящим, чтобы мы могли их контролировать. Теперь к холодному металлу моей жизни не была привязана никакая зеленая линия, и из-за этого мой мир, мир, заключенный в пластине под стеклом, казался пустым. Как-то раз он резко оборвал меня, говоря о том, что эта пластина значила для него целый мир, что она нужна ему, чтобы выжить, предполагая, что моим ответом будут слова о том, что он говорил об этой вещице так, словно она была для него всем. Тогда он не знал меня, он знал только будущего меня, с которым он провел полжизни, влюбившись еще мальчишкой, а не солдатом. Доминик никогда не видел, как проницателен я был, прежде чем вынудил меня остаться на войне, и в то время, как он думал, что я и правда имел в виду слова про то, что эта пластинка была его миром, я хотел спросить, была ли она разумным существом. Каким-то образом Доминик взломал устройство, и ему нужно было всего лишь подумать о времени или месте своего назначения, чтобы там оказаться. Каким-то образом Доминик заключил брак с технологией, научился любить ее и встроил свой мозг в процессор, охватывающий вечность. Физически его отняли у меня, но сейчас моя рука сжимала то единственное, что связывало меня с его разумом. Поэтому, я подумал о нем, привнося его лицо в центр своего воображения. Я чувствовал соль его кожи на своем языке и соль воздуха, который я выдыхал сквозь приоткрытые губы, я представлял текстуру его волос под кончиками своих пальцев. Я заставлял его вернуться в реальность, надеясь, что пластина отправит меня туда, где мне нужно было оказаться. 3418. Перенеси меня в 3418-й. Отправь меня к нему. И когда я открыл глаза, привыкшие к окружающей меня темноте, то увидел лишь лес, по которому я бежал, и листья деревьев, которые отсвечивали красным под звездами. — Черт побери! — крикнул я, широко раскрыв глаза и откинув голову назад. Время сделало меня отчаянным. Я хлопнул ладонью по пластине, не говоря ни с кем и ни с чем, только со стеклянной галактикой, содержащей в себе слишком много умов и слишком много направлений. — Перенеси меня к нему! Я знаю, ты можешь. Я умолял самого себя и время, слюна изо рта смачивала мою нижнюю губу, после распыляясь в атмосфере. Было так легко плакать от горя, посылая мольбы молчаливому богу. — 3418-й, в тюрьму или в камеру, или куда-то еще, я не знаю, только отправь меня к нему! И мир исчез. Воздух стал спертым, атмосфера контролировала климат и пропустила его через вентиляцию, делая воздух металлическим и горьким на вкус. Мои ноги более не стояли в траве и грязи — их откинуло на шероховатый кафель с грохотом, означающим мое падение. Я был в вакууме, в замкнутой клетке, куда не могли проникнуть свет и звук. И потом я услышал его, кричащего мое имя — звук был приглушенным, отдаленным. Я резко обернулся, оглядывая темноту: в центре комнаты, прямо передо мной, находилась большая, прозрачная камера, в которой был Доминик. Он сидел на коленях, прижимаясь к стенам и глядя на меня красными глазами; на его лице виднелась запекшаяся кровь. Я нашел его. 1 мая 3418 Министерство исторических территорий, созвездий и времени Воксворф, Аркова, Пост-Эскос Не было никакой грации в том, как я рухнул к стеклянной камере, скользя на коленях и прислоняя ладони к стеклу в том месте, куда он прислонил свои. Лазеры надо мной показали в бесконечном пучке света его имя, возраст, совершенное преступление и дату казни, которая, на данный момент, была неизвестна. — Что они с тобой делали? — спросил я, совершенно неуверенный в том, мог ли Доминик меня слышать, заметив шрамы на его лице. Его одежда была по-странному разорвана, в открытых, свежих ранах виднелась темная кровь. Они систематически разрушали его. — Только допрашивали, — ответил он, слабая улыбка украсила разбитые губы. Он становился смелым ради меня, становился глупым. Я нахмурился. — Из-за одних лишь допросов ты не начинаешь кровоточить. Дом и вовсе проигнорировал мое замечание, не обратив внимания, потому что мы оба знали, что его не просто допрашивали. Здесь не проводились допросы. Его судьба никогда не была легкой. Вместо этого его существование текло медленным потоком, а сам Доминик ожидал неизвестной даты казни, потому что еще не потерял волю к жизни. Они убивали его, терпеливо выжимая его душу из каждой поры на его коже, и, в один прекрасный день, жизненные силы покинут Доминика, а сам он превратится в лишь еще одно тело, от которого нужно будет избавиться. Его взгляд упал на пластину, валявшуюся возле моих ног, спутанные волосы перекрыли ему обзор. Доминик поморщился, откинув мешающиеся пряди, ни разу не оторвав глаз от своего ценного владения. Это заставило меня ревновать. Я хотел, чтобы Доминик смотрел на меня и только на меня. — Как ты- как ты заставил ее работать? — Просто попросил, — Доминик шокированно и восторженно уставился на меня, и гордая улыбка расплылась по моему лицу, потому что это было моим спасением: он был сокровищем, которое я должен был спасти, и он был доволен. — Я попросил ее найти тебя. Ведь в ней же твой разум, не так ли. Часть технологии, часть тебя. И Доминик рассмеялся, понимая, что я разгадал эту загадку, что я разгадал его еще очень давно. — Я слишком привязан к ней, чтобы меня отпустило. Теперь была моя очередь смеяться. Из моего горла вырвался негромкий, мрачный смешок: — Больше похоже на меня, правда. Я сильнее уперся коленями в стекло, пытаясь проникнуть сквозь него. Мои руки должны были касаться его сейчас, мои губы жаждали кожи на его шее. Боль и тоска вросли в меня с корнем, безумие было таким ясным, что мое тело стремилось прорваться к нему, а после вцепиться в его плечи красными ладонями и белыми костяшками пальцев. — Дай мне дотронуться до нее, — сказал Доминик, вновь глядя на пластину. — Как? — мои глаза тут же начали обыскивать пространство камеры на предмет отверстия. Если бы я мог попасть внутрь… если бы я мог войти к нему, мы могли бы сбежать. — Здесь нет- — Сюда, — он встал и кивком указал на круглое отверстие. — Небольшая дыра. Так они дают мне еду. Схватив пластину, я заставил себя подняться, и пошел к указанному месту, опираясь на стекло, чтобы направить свое измученное тело в том направлении. Они кормили его — это значит, что время уже прошло, и спасатель из меня оказался запоздалый. — Как давно ты здесь? — Три дня, — сказал Дом, с любопытным рвением глядя на мою приближающуюся фигуру. — Ты пришел очень быстро. Быстрее, чем я когда-либо. Я надел пластину на руку, протягивая ее в отверстие, с волнением цепляясь за его ладонь. Он взял меня за руку и крепко сжал, сплетая наши пальцы, после подтянулся ближе к стеклу, чтобы гладить мою ладонь второй рукой. — Если ты можешь дотрагиваться до нее, значит, мы можем сбежать, — вымолвил я. Возбуждение заставляло меня бормотать, хоть я и старался напомнить себе, что этот план был ожидаем и что надежда не должна была выжить в подобных условиях. — То есть, ты можешь приказать ей перенести нас куда-нибудь. — Нет, — его ответ был резким, как укус, как удар, выбивший из моих легких весь воздух. — Эта клетка предназначена для того, чтобы оградить работу любых технологий. Я в абсолютной изоляции, Мэтт. Она даже вырабатывает определенные частоты, чтобы я не смог сражаться, даже если бы захотел. Его глаза были пустыми — просто темно серыми, без шторма или желания жить. Доминик был существом, переживающим опустошение. — И как я- как я вытащу тебя отсюда? Мы жили в состоянии крайней необходимости, и я был готов нарушить абсолютно все законы и правило, если это означало его безопасность; если он будет жить. — Никак. Его ответ был настолько грубым и твердым, что разбил на мелкие куски последнюю часть меня. — Не будь идиотом, — тихо ответил я, — всегда есть какой-то способ. — Не в этот раз, Мэтт. Я достиг конца своей линии. Даже она знает об этом. С рассчитанной утонченностью, он поднял руку с пластины и широко расставил пальцы, вытягивая нити наших жизней в воздух. Зеленая — его, зеленая — была тонкой, короче, чем я когда-либо видел, униженной длиной моей серебряной линии. — Нет, нет- — Все в порядке, Мэтт. Правда. Я не боюсь умереть, — линии отправились обратно в пластину, и Доминик повернулся ко мне лицом, продолжая держать мою ладонь в собственной. — Знаешь, когда люди говорят, что бояться умереть, они не боятся смерти. Люди умирали и возвращались, и они все говорили, как приятно быть мертвыми. Вокруг тебя сияет белый свет, тебе тепло и безопасно. Мне нравится ощущать себя в безопасности. Доминик замолчал, отводя взгляд от моих влажных глаз и смотря на пол, чтобы собрать воедино те крохи себя, которые еще были при нем, и после продолжил: — Нет, когда люди говорят, что боятся умереть, на самом деле они боятся нехватки времени. И, господи, Мэтт, какими же эгоистами мы должны быть, чтобы попросить еще больше времени? Мы прожили целую вечность вместе, теряя чувство возраста и хронологии. Я провел очень много времени с тобой. — А как же я? — почти что выкрикнул я. Я ненавидел его так же, как тогда, когда он меня бросил, только в этот раз он делал неизвестность известной. — Мне, что, теперь просто взять и продолжить жить без тебя? Я так уже делал, и я не хочу повторить это вновь. — Ты и не будешь. На этот раз его ответ в виде двух слов прозвучал тихо и осторожно, словно в конце фразы притаилась радость. — Что? — Видишь ли, все просто: я всегда был эгоистом, — он оттолкнулся от стекла, чтобы встать на ноги, неся что-то похожее на гордость на своих плечах, хотя я не мог понять, что именно. — Я бежал вместе со временем, а потом побежал вместе с тобой, потому что хотел тебя. Я сказал, что люблю тебя достаточно сильно для того, чтобы вообще тебя не любить, и на тот момент это казалось нормальным, потому что я бы никогда не понял разницы. Мы бы никогда не встретились. Но сейчас… для нас это не вариант. Мы уничтожили мир, и я все равно буду искать тебя. — Ты несешь какую-то чушь, — я произнес эти слова, прекрасно понимая, к чему он клонит. — Время для нас — это не линия, Мэтт. Это цикл. Мы с тобой живем по кругу, мы вращаемся вокруг собственной оси, но независимо от расстояния гравитация притягивает нас друг к другу, — Доминик прикусил губу, отказываясь смотреть куда-то еще, кроме как мне в глаза, и я почувствовал себя совсем ребенком под этим взглядом. — Ключ был в будущем, потому что в прошлом мы принесли его туда. Ты был в будущем, потому что я отправил тебя в будущее. И потом он отпрянул от меня, вытягивая руку так далеко, что расстояние между нами стало таким большим, каким оно еще не было. Когда он говорил, то говорил с добротой и силой, его шея была целенаправленно напряжена. — У тебя есть еще одна, последняя миссия: простить меня. Быть со мной мягким, — он посмотрел на меня так, как смотрел всегда, словно я был центром его вселенной, словно время и жизнь имели значение только потому, что я был рядом. — Заставить меня полюбить тебя. Он был моим генералом, отдавая приказы с убеждением в моем страхе, моей силе и моей способности добиться успеха. И я хотел поцеловать его, прижаться к нему, потому что я знал, что он делает, почему он берег эту пластину как зеницу ока. Сегодня будет последний раз, когда я увижу его таким: старшим, мудрым, Вергилием, вершащим суды над моей юностью. Но Доминик оттолкнул мою руку с неведомой силой для столь слабого человека, и я отшатнулся: стеклянная пластина соскользнула с моего запястья, так как он крепко держал ее в своей руке, и я видел, как Доминик исчезает с яркой и золотой улыбкой на лице. 26 июня 3394 Библиотека Мэр Дэльта Соейза, Новая Британия, Пост-Эскос Вокруг было жарко — казалось, что солнце пытается сцеловать воду с моей кожи без моего разрешения. Я не знал, куда он послал меня, знал лишь, что мне придется подождать. Земля стала более плоской, больше похожей на пустыню с клочками зданий, толпящихся вокруг меня на расстоянии слишком далеком, чтобы дойти пешком. Передо мной стояло бетонное строение, окружающее меня царственного рода конструкцией, отчего я чувствовал себя неполноценным и необразованным. Независимо от того, в какой период будущего я попадал, в нем всегда присутствовал элемент близости и простоты, чувство развития общества вперед и назад, которое позволяло понимать, как эволюционировало пространство вокруг меня. Металл, казалось, сгибался под солнцем, деревья росли в странных, вычурных позах, будто корни вынуждали их принимать. Земля больше не была землей, и я был причиной этого разрушения. Повинуясь инстинктам, я сел на белую металлическую скамейку перед фонтаном. Мне было интересно, откуда в нем бралась вода — и вода ли это вообще. Люди проходили мимо, никто не обращал особого внимания на мою странную одежду. Я выглядел причудливо в своих потертых джинсах и красной футболке — их черные одеяния так утомляли в сравнении с моими яркими вещами. Мне никогда не приходило в голову спросить Доминика, почему он был так одет: эта одежда служила элементарной цели обеспечивать прохладу в такую жару или она была обязательной для его ранга? Я думал, что узнаю когда-нибудь. Спустя некоторое время я увидел его. Маленького, юного и красивого, линии его тела еще несли в себе мягкость и жизнерадостность, будучи незнакомы со стрессом. Я едва слышно усмехнулся, теперь понимая, почему он всегда был загорелым. Он начал проходить мимо меня, направляясь ко входу этого большого здания, и мое горло обожгло кислотой. Доминик перенес меня сюда — в день, когда мы познакомились, я знал — и я должен был сказать что-то, но что? Я так много знал о нем, уже хотел поцеловать его, и эта сдержанность начала разъедать мои кости. Как обычно, Доминик сделал всю работу за меня, останавливаясь и проводя руками по бокам, ощупывая карманы, прежде чем подбежать ко мне. Я выпрямил спину, когда он подошел, и постарался сохранять спокойствие. — У вас есть стилус? — спросил он с выражением паники на лице. Я улыбнулся, понятия не имея о том, изменилось ли со временем определение этого предмета. — Нет, извини, — я подумал, не звучал ли мой голос слишком нетерпеливо, слишком заинтересованно для такого ответа. Ему, казалось, было плевать. — Черт, мой проктор меня прикончит. — Идешь писать тест? — спросил я, прощупывая дорогу к ответам с помощью его словесных подсказок. — Да, выпускной экзамен. Я ухмыльнулся. — Что изучаешь? — Археологию, — он произнес это слово с гордостью, улыбаясь самому себе за работу, которую он проделал, за работу, которую ему еще предстоит проделать. Я кивнул. — Я знаю пару-тройку вещей об археологии, — эта была наша с ним шутка, от которой сейчас мне стало тоскливо, а не весело. — Вы профессор? — спросил он, певуче растягивая букву «с» — так, как я всегда обожал. — Нет, — я усмехнулся. — Хотя, у меня такое ощущение, что мне было бы о чем сказать, если бы я им был. Он изучал меня, глазами блуждая по моему лицу и одежде, и что-то было такое в изгибе его губ — вопросы, ответы, заявления, которых он еще мне не сказал. — Я уже опаздываю, но… как долго вы тут пробудете? — вопросительный изгиб его бровей соответствовал любопытствующему выражению его лица, и я хотел предложить ему ответы и правду, хотел заставить его улыбаться от понимания, но знал, что это все было заперто в другом времени, в других историях. — Какое-то время. — Хорошо. Я хочу послушать о том, что вы знаете. Возможно, вы сможете научить меня чему-то новому. — Я не собираюсь уходить, — в моем голосе прозвучала вялость, которую я не намеревался раскрывать. И он побежал к дверям здания с той же скоростью, которую он возьмет с собой во взрослую жизнь. Прежде, чем он дошел до дверей, он обернулся и крикнул: — Меня зовут Доминик! Я освобожусь через час. Не уходите никуда. И он вновь ушел. — Нет, — пробормотал я себе под нос, — я никуда не уйду. Не без тебя. Никуда без тебя.