Time Runner

1 января 2013 Нью-Йорк Я чувствовал себя необычно, позволяя рассвету поглощать меня с головой в этом безопасном здании. Я не спал, почти весь вечер представляя солдат и священников в тяжелых одеждах, бегущих ко мне; пальцы на моих ногах каждый раз дергались, готовые бежать без команды мозга. Было необычно смотреть на небо, меняющее свой цвет с темно-синего на бледно-оранжевый, сквозь огромное окно, а не через дыру в сгоревшей крыше или лежа на открытом поле. Знакомыми были холодная земля и безграничная неопределенность — не твердая грудь и теплая ладонь в моей руке. Я был неловок в близости, мои руки и ноги были слишком крепко сжаты, чтобы расслабиться. Мою голову наводнили воспоминания о том, как раньше мы лежали вместе, в одном клубке из конечностей и экстаза, и все, что я чувствовал, это пустотелую тоску по тому времени, когда радость и любовь приходили легко, без встречной волны потери и одиночества. Доминик знал, что я не спал. Я мог чувствовать на себе его взгляд, пока он пропускал пальцы сквозь мои волосы, убирая пыль и грязь с корней. В воздухе тяжелым грузом повисло ожидание, его спина была напряжена, пока Дом ждал, ждал и ждал слов, которые он хотел, чтобы я сказал, которые, возможно, ему нужно было услышать от меня и которых я просто не мог ему дать. Он сказал мне, что я умер, что он видел, как я подчинился правительству, жаждущему примера, жаждущему крови невинного, контролируемого страхом. Опыт человеческого состояния должен был контролировать мою борьбу с отрицанием, даже с принятием, и я хотел бы сказать ему нежные и красивые слова о том, что все будет в порядке, что я не позволю этому случиться. Я хотел показать ему и слезы, и то, как мне было страшно, что я тоже могу быть нуждающимся, хрупким существом, которое не было готово умереть, не было готово отпустить его по собственной воле. Я хотел быть человеком ради него, но я прожил год у смерти на руках и был готов умереть с того дня, как я отплевывался от листьев и пепла в тот день, когда он бросил меня. Смерть была моим единственным спутником, единственным, что держало меня за руку и предлагало комфорт в этот потерянный для меня год, и посмотреть ей в лицо еще раз — это как испытывать естественное, плотское желание. — Я помню, как старался сделать тебя более мягким, — прошептал Доминик, сам себя едва слыша. — Ты был нежен, только когда дело касалось меня, улыбался, потому что я был тому причиной. Я годами пытался тебя исправить, пытался заставить тебя показать остальным то, что ты показывал только мне… Теперь я понимаю, что пытался исправить ущерб, который сам же тебе и причинил. — Я не хочу, чтобы ты думал обо мне как об ущербном человеке, — сказал я, не желая двигаться, чтобы взглянуть на его лицо. От моего голоса Доминик дернулся, и на моих губах показалась усмешка. — Я не сломлен, я не рассыпался на кусочки. Я выжил. — Но какой ценой? В его голос просочилась строгая сдержанность, переполненная сожалением, раскаянием и позором, прожигающим внутренности. Если бы он не был так истерзан войной, грудь, на которой я сейчас лежал, могла бы вздрогнуть, проложив путь всхлипу, которого он бы не смог сдержать. Если бы он был слеплен из другого теста, если бы он был человеком, который бы не так сильно боялся собственных действий, то он мог бы носить свою неучтивость в качестве брони. Но он был Домиником, моим Домиником, и вместо всего этого он смотрел, как сказанные им признания растворяются в воздухе, не учась чему-то и не меняясь — лишь напоминая себе о лучшей части меня, о том, кого я оставил позади и кем стал сейчас. — Я не виню тебя, — проворчал я. — Не виню, но и не прощаю. Жизнь превратилась в игру примирения с самими собой — игру, в которой не было ни победителя, ни проигравшего, только бесконечные революции разрушений. — Я не прошу тебя об этом. Прощение было чем-то, что нужно было заработать, а не взять по собственному желанию, и пока Доминик ставил под сомнение собственную способность заслужить его, он вряд ли ожидал, что я с такой легкостью вручу ему подобный подарок. — Почему бы нам просто не побежать туда, где появился этот ключ? — этот вопрос терзал меня целую вечность, крутясь в моем подсознании в течение года, возможно, врастая в меня с того момента, как мы начали бежать. — Ты никогда не бежал по направлению к чему-то — лишь от чего-то, включая последствия. Каждое место, в которое мы приходили, каждый момент в истории превратились в остановки — в средство избежания причинно-следственных связей. Он был рябью на воде от слезы, которая скатилась с его же лица. — Члены министерства уже размещены в том месте и в то время, они знают, что я должен пойти туда, где его создали, — тяжелый вздох проник в его слова, придавая им больший вес, чем я ожидал. — Двое бегут за мной, двенадцать уже ждут. Они планировали окружить его, превратив время в мишень с эпицентром в самой середине. От группы, определяемой интеллектом и мастерством обращения с временем, было логично ожидать этого — они будут ждать прихода Доминика в отправную точку, в «нулевую отметку». Если бег был просто развлечением, чтобы выиграть времени, он выиграл столетия бесконечных воздушных замков и разодранных в кровь коленей. Каждое совершенное нами действие происходило с чисто субъективной точки зрения. Наши выборы и планы вращались вокруг использования объекта, вокруг человека, использующего ключ в качестве источника исторической энтропии. Ничто рождается из ничего. Никогда не бывает следствия без причины, у каждого конца есть свое начало. Если конец был фиксированной точкой в истории, значит, таким же было и начало. — А что, если дело не во времени? — я высвободился из его объятий, поворачиваясь и опираясь на руки, чтобы иметь возможность смотреть на него. — Если дело в выборе верного момента. Он одарил меня недоумевающим, туманным взглядом, будто пытался разгадать мой подтекст, продумывая различные варианты. — Ты имеешь в виду за секунды до разрушения? — резкость в его голосе граничила с сарказмом, и я сдержал рык. — Сломать его до того, как использовать? Думаю, Министерство об этом уже подумало. — Нет, — я тряхнул головой, — это слишком очевидно. Момент, когда разрабатывали саму концепцию. — Как мы- — Слушай! Ты появишься там перед самым концом, так? За несколько дней до хаоса, и найдешь записи, — я поднялся, чувствуя, как мысли курсируют по нервам и синапсам в моем мозгу, как рождается опьяняющая цель. — Если ключ разрабатывали, как машину или оружие, то должны быть чертежи, эскизы — архив изменений. Они должны были продатировать идею. Найди записи и вернись в тот день, когда они поняли суть. Помешай им это сделать. Лежа на полу, Доминик взглядом блуждал по моему телу, что-то ища и борясь со своими возражениями. После того, как я закончил говорить, я провел рукой по волосам, давясь собственным сердцебиением, и он встал рядом — бледный, болезненно осознающий завершенность всего. — У нас будут минуты, может, даже меньше, чтобы найти их, — я никогда не слышал, чтобы он говорил так тихо — не тогда, когда мы были одни, не тогда, когда он говорил мне бежать. Его поглотило что-то, что было глубоко похоронено внутри него, что-то, чего он не хотел мне показывать. — Вся эта локация, назад и вперед во времени, стала горячей точкой. Она слишком неустойчива. Я чувствовал, что если моргну, то предам его, поэтому продолжал говорить с широко открытыми глазами. — Для одного человека, возможно, но не для двоих. Его вдох был похож на шипение, и я обнаружил, что цепляюсь за этот звук, как развращенный ребенок. Шум одновременно был порнографичным и ужасающим. — Только потому, что я сказал тебе, что видел, как ты умрешь, — строго и медленно начал он, — не значит, что этого нельзя изменить. Ты все еще здесь, этого не произошло. Еще не произошло. Я не позволю тебе стать безрассудным. Я отвернулся от него, не желая обращаться к нему напрямую и противостоять той правде, что моя жизнь была чередой бездумных выборов, вихрем беспечности и равнодушия. — Я уже был безрассудным. Пуститься в бега с тобой было безрассудно, — сказал я, поднимая с пола одежду, отброшенную прошлой ночью. Джинсы, как никогда мягкие, казались более естественными, после того, как я проснулся в мире, к которому они принадлежали… которому принадлежал я. Я ощутил его шаги по направлению ко мне — ветерок от его действий донес до меня его аромат. Воздух был наполнен шумом его мыслей, колебаний и опасений. — Знаешь, если мы преуспеем в этом деле, — натянуто сказал он, — то мы никогда не встретимся. Нам никогда не нужно будет знакомиться друг с другом. У меня не будет причин, чтобы начать бежать. Вот оно. Жертва, цена Земли. Мы были шкалой, у которой предназначалось срезать верхушку. Мои пальцы застыли, переставая застегивать рубашку, мои губы слегка приоткрылись, пока я смотрел перед собой в небытие. Раннее утро одарило магазин янтарным свечением — по стенам стекал жидкий мед, заставляя меня стоять на месте, как вкопанного. Мы должны были двигаться, должны были бороться. Наш выбор застынет в янтаре, как мухи в липкой бумаге, превращая нас в окаменелости альтернативной жизни. Я повернулся к нему, упавший духом, но все же гордый. — Если мы в этом преуспеем, то предотвратим конец света. — Я никогда не говорил о конце света — лишь о конце света, о существовании которого ты знал, — он переступил с ноги на ногу, и я мог видеть грозовой шторм в его глазах. Всегда легко воспламеняющийся, всегда готовый растопить мой лед. Теперь была моя очередь вспыхивать. — Ты знаешь, сколько жизней я отнял? — я был громким и неумолимым. — Скольких людей я убил? — Я не- я не знаю, — сказал он, не глядя на меня. Я быстро подошел к нему, кладя ладонь на его щеку и разворачивая лицом к себе. В моих глазах была война — в его не было ни намека на подчинение. — Дело не в числе, Доминик. Дело в том, что я не должен был задавать этот вопрос, или в принципе иметь шкалу от нуля до одного. Я погубил столько жизней, Доминик, а теперь у нас есть возможность спасти миллионы. Мы не можем быть эгоистами, не сейчас. Удерживать на его лице одну руку казалось суровым — несправедливо было лишать его симметрии, — поэтому я обхватил его лицо обеими ладонями и почувствовал, как его взгляд наполнил меня значимостью. Я стал им, держа в руках его существование, как он часто делал с моим, понимая, что любой весомый разговор, в котором были замешаны напряженные эмоции, проходил куда лучше, когда мы касались друг друга. — Правда в том, что ты не будешь скучать по мне, а я не буду скучать по тебе. Я не буду скучать по тебе, потому что не буду знать тебя и никогда не узнаю. Но сейчас я люблю тебя, в этой жизни, в этом настоящем. Я люблю тебя в этой фиксированной точке времени, когда мы решили, что мир принадлежит нам, что история может покориться нашей воле. У нас была тысяча бесконечностей, запертых в веках между жизнью и смертью. Я люблю тебя достаточно сильно, чтобы помочь тебе спасти твое будущее. Я люблю тебя достаточно сильно, чтобы убедиться, что когда-нибудь мы будем счастливы. Я люблю тебя достаточно сильно, чтобы никогда тебя не любить. Наши лбы соприкоснулись, Доминик закрыл глаза, будто собирался крикнуть, или зарыдать, или помолиться. — Я люблю тебя достаточно сильно, чтобы оставить нас здесь и прожить будущее без тебя, — прошептал он. 4 августа 2067 Центр агрегатных ресурсов, Сеул, Южная Корея До коллапса оставалось шесть месяцев, а все уже погрузилось в тишину. Земля, казалось, сама отказывалась делать вдохи и выдохи, запрещая природному шуму и атмосфере проникать в эту зону. Я вздрогнул в тишине, слыша скрип своих же костей. Странно, что источник конца света находился в здании, напоминающем банковский офис, устремленный высоко в небо и сверкающий современными окнами при дневном свете. Бетонные дорожки были усыпаны сакурами, словно говоря «Здесь всем будут рады. Здесь все будут в безопасности». Построенная на деньги России и Ближнего Востока, родившиеся благодаря оперативности Серой Кореи, красота здания была фарсом, маской, скрывающей функционирующую смертельную ловушку. Если бы я прожил свою жизнь в линейной структуре, в хронологическом порядке без срывов, я бы смог увидеть, как зарождаются и умирают альянсы между различными странами. В этом, в какой-то степени, неизбежном будущем, сила несвязанных политических марионеток соединила их в альянс, основанный на одной общей цели: ядерное забвение. После того, как Северная Корея вновь присоединилась к Южной в результате жестокой войны, которая опустошила большую часть населения, заново выстроенная страна разработала планы по строительству научно-исследовательского центра, чьей единственной целью было развитие и конструирование вооружения, предназначенного для перекраивания карты мира. Испытывая в после-военном состоянии финансовые трудности, Корея получила деньги на свой центр от России и ряда других новых, ставших богатыми стран Ближнего Востока, которые только-только могли претендовать на что-то после 20-летней нефтяной войны. Передо мной стояли плоды капиталовложений, усилий, кровопролитий. Штаб-квартира конца света, и нам предназначалось стереть ее изнутри. Мы обошли периметр быстрыми шагами в нескольких футах друг от друга, в страхе быть преждевременно обнаруженными. Целью было заглянуть в окна, чтобы получить представление о расположении входов, офисов и лабораторий здания. Большинство окон были тонированы, тьмой окутывая внутреннюю работу центра, но в восточной стороне здания находилось крыло административных помещений, украшенных современными диванами и гладким мрамором. Мое внимание привлекла ваза с лилиями — белая, жизненно важная и ничем не запятнанная. Прежде, чем я смог понять устройство центра, рука Доминика оказалась на моем запястье, и мы оказались внутри, в безымянном холле, на непонятном этаже. — Мне нужно было увидеть интерьер, чтобы проникнуть. У нас две минуты. Он пошел вперед с уверенностью, которая давала мне повод для тревоги — он бежал так, словно знал, куда именно, словно он уже бывал здесь. Мои пальцы ощутили покалывание, когда он отпустил меня, чтобы двигаться вперед по собственной воле. - То, что нам нужно, будет находиться в центре здания, под землей. За металлической решеткой. Я подавил рвущиеся наружу протесты и вопросы ради успеха нашей миссии: сейчас было не время, чтобы говорить или планировать. Действие было главным в распорядке дня, усиленное разве что доверием. Я слепо следовал за ним, с несущественным чувством уверенности и с сердцем, готовым разбиться на части. Спускаясь по бесконечным белоснежно-стерильным коридорам, мы бежали до тех пор, пока не наткнулись на лифт. Несмотря на то, что на этаже никого не было, мы забились в угол лифта, ехавшего на семнадцать этажей вниз, чтобы освободить место для остальных. Единственное незнакомое прикосновение могло все разрушить, поэтому мы прятались в тени, соприкасаясь тыльными сторонами ладоней в своего рода подтверждении того, что все будет хорошо. Пока люди входили и уходили, я изо всех сил старался увидеть в них злодеев. Они были слепы, следовали инструкциям и указаниям, написанным другими мужчинами или женщинами, начальниками, которым нужно было самим следовать приказам, и только тут я осознал, что история будет повторяться, с Инквизиции до наших дней, потому что единственной прописной истиной оставалось то, что человечество процветало, разрывая друг друга в клочья, при этом веря в то, что вину можно переложить на других. Распахнутые двери открыли вид на зал купольной формы, построенный из металла и им же покрытый. В центре стоял большой шар, прикрепленный к земле с помощью тонкой платформы, которая простиралась по стенам. В каком-то смысле это напоминало планетарий, готовый открыться наверху и пролить свет. Я предположил, что должно произойти противоположное: верхушка откроется, выпуская энтропию. С места, на котором я стоял, было видно пустой цилиндр, только и ждущий, что в него что-нибудь поместят. — Сюда и вставляется ключ, да? — я указал кивком на место, куда смотрел. — Да. Мэтт… — Доминик повернулся ко мне лицом, и я заметил румянец на его щеках. Вина была единственной причиной, по которой он мог краснеть — ей никогда не был страх. — Что- что ты натворил? — я был зол на его ложь и на тихий, обманчивый способ защитить мою изношенную невинность. Он полностью проигнорировал мой вопрос, вместо этого беря мою руку в свою и кладя в ладонь пистолет, который он всегда носил на поясе. Я уставился на оружие широко распахнув глаза и рот, проглотив беззвучный смысл как горькую пилюлю. — Используй его только как средство для устрашения. Ни при каких обстоятельствах не нажимай на курок. Я подумал о функции пистолета, о его роли в истории, и о том, что будет значить убийство человека в будущем. Оружие было создано для того, чтобы заставить человека кровоточить, обратить их реальность в пепел и смести его прочь без задней мысли. Лезвие должно было резать, пуля должна была проникнуть внутрь человека и сожрать его живьем. Я держал в руках пистолет, который мог разрушить время и полностью стереть человека из этого момента и следующего. Единственным выводом, к которому я мог прийти, стало то, что пистолет должен был отправить человека в момент Большого Взрыва в форме углерода, азота и пыли. — Когда мы войдем туда, — сказал он, указывая на дверь, что вела к куполу, — я отключу поле, потому что нам нужно будет обыскивать ящики и шкафы. Если они откроются сами по себе, это вызовет подозрение. Если я не найду то, что мне нужно через минуту, ты подходишь ко мне и мы уходим. Мою глотку начало обжигать кислотой, и я задумался — а правда ли я способен пожертвовать всем, чтобы спасти мир, которому я не принадлежал? Мы могли бы быть счастливы, проживая жизнь без чисел и хронологии, наши тела могли стареть без календарей и дней, относящихся к годовщинам или дням рождения. Безымянная жизнь ради любви, вплетенной в ткань времени. — Что я буду делать? — выплюнул я, все еще глядя на пистолет в своей недрожащей руке. Он склонил мое лицо так, чтобы смотреть мне в глаза — в его взгляде уже не было шторма, лишь пустынные пещеры на месте когда-то живших там эмоций. — Отпугивать их. Доминик оторвался от меня, убегая в лабораторию не поцеловав меня, не позволяя мне наполнить легкие последним глотком воздуха. Ноги несли меня вслед за ним, мозг же не давал своего полного согласия, понимая, что я должен опять стать монстром, принимая, что война была частью меня, и что если сегодня прольется кровь, она точно будет не нашей. Он подошел к столу ученого, отпихивая его с силой, которую он редко демонстрировал. Мой мальчик стал батальоном, и я был его отрядом. Но ученый и все вокруг него тут же впали в панику, пытаясь противостоять Доминику, словно их интеллект был равносилен его мыщцам, и прежде, чем кто-либо успел нажать тревожную кнопку, я окружил ученого — не невинного и не виноватого человека — и приставил к его виску пистолет, словно лед к горячей голове. — Я бы не стал, — мой голос эхом разнесся по комнате, резонируя на стенах купола, прежде чем превратиться в бодрую песенку. Я притащил мужчину в центр комнаты — он цеплялся руками за мое предплечье, в надежде расцарапать его до крови. Пока я стоял на полпути к стальному уклону, который вел к машине, я вспомнил, что уже чувствовал такую боль. Это было ничто. Это не был тот год. Через тридцать секунд все закончится. — Я и мой коллега не хотим причинять никому вреда, — крикнул я. — Но не путайте нашу доброжелательность с благодушием. Если вы хотите разрушений, мы их устроим. В секунды после моей речи, я почувствовал золото на языке, сверкающие переливы истории строили вокруг меня свои оси. Я внушил чувство страха всем в этой комнате, отчего их руки, ноги и умы застыли на месте. Доминик, во всем своем измотанном великолепии, с легкостью просеивал документы, что делало этот конкретный момент триумфальным. Но время никогда не принадлежало нам по-настоящему, и вот так золото моей ложной надежды покрылось ржавчиной, когда Доминик, в панике и бешенстве от того, что клетки в его мозгу думали хаотично, прокричал: — Я не могу его найти! Здесь ничего нет! Возможно, это было его признание причины, или нерешительность моего стального голоса, что заставило комнату извергаться, но хватило пары секунд для того, чтобы незнакомцу, несущественному, цвета слоновой кости человеку в белом халате почувствовать, может быть, первый раз за всю свою жизнь, огонь храбрости в своих жилах. Он бросился на Доминика с крепко зажатым в руке осколком стеклянного стакана, готовый вонзить его в шею. Моя рука, непоколебимая в своей преданности, направила пистолет от виска моего пленника на другого ученого — мое тело называло его предателем, злодеем, преднамеренным убийцей. Мечи были моим оружием по необходимости, но когда убийство становится для человека естественным, предпочтительный метод так редко перевешивает способность к точности и придумыванию раскаяния. И поэтому я нажал на курок своим указательным пальцем, ожидая брызг крови и крик мужчин и женщин после, но никаких брызг не было. Из дула не вылетела пуля — лишь потоки цвета и атомный состав, соединяющийся вместе в бледно-голубой столб жидкости, облаченный в металлический корпус. Он бесцеремонно упал на пол с лязгом, пронзившим мои уши, и я застыл на месте, когда Дом закричал, а женщина, не чувствуя страха и удивления, подползла к объекту. Он попытался подбежать к нему, но внезапно все вокруг замерло, воздух в комнате стал жестким и непригодным для дыхания. За спиной Доминика появились два члена министерства, которые схватили его за руки, пока он старался вырваться. Я отпустил своего заложника и побежал на помощь, но в меня выстрелили полоской оранжевого света, из-за чего я не смог двигаться вперед. Звук в этой металлической пещере ничего не значил для меня, в моих ушах звенело так, будто я оглох. Они вырвали стеклянную пластину из руки Дома, кидая ее на пол; я тянулся к нему руками, словно привязанный к стулу маленький ребенок. Вес вещей осел во мне, утягивая мой дух вглубь земли, глубже, чем подземелье, в которое мы забрались. Доминик, в объятии своих палачей, исчез с глаз моих долой, и я рухнул на металлический уклон в сдавливающей горло агонии. Время продолжило свой ход — женщина дошла до своего стола, пока мой взгляд был направлен на пластину Доминика. Она касалась голубого столба так ласково, словно сам бог предложил ей это в качестве подарка. И она бы не смогла вести себя иначе, потому что это было ответом, который они искали. Доминик не мог найти проект, потому что никакого проекта не было. У них не было ответа — не до тех пор, пока мы не принесли им его. Мы были ключом. Мы не были героями, спасителями Земли. Мы были предвестниками.