Ничьи

Уже несколько дней в детдоме пахло мандаринами и суетой. Приближался новый год. Старшая и средняя группы готовили новогодний спектакль по мотивам сказки Сутеева «Елка», в котором нашлись роли практически для каждого. С младшими школьниками и дошколятами воспитатели разучивали стихи и песни, а девочки из старшей группы помогали нянечкам расшивать мишурой белоснежные платьица для маленьких девочек-снежинок и набивали ватой ушки для мальчиков-зайчиков. Главную роль Снеговика в спектакле отдали Ромке Волкову, который на протяжении получаса пытался добраться до Деда Мороза, чтобы передать ему письмо от детворы, ожидающей от волшебного Дедушки новогоднюю елку. Несмотря на различные препятствия, Снеговик с заданием справился, и под бурные аплодисменты малышей на сцене актового зала появились Дед Мороз и Снегурочка. Младшие радостно завизжали. А Дед Мороз, объявив Снеговику благодарность, зычным голосом пригласил всех перейти в спортивный зал, где была установлена большая елка, украшенная разноцветными мигающими гирляндами, серпантином, бусами и разнообразными игрушками. Вот там-то после хоровода вокруг хвойной красавицы, коротких конкурсов-загадок, чтения выученных стихов и исполнения заготовленных песен, началась долгожданная раздача подарков. Каждый ребенок получил пластмассовый домик, наполненный конфетами. Шоколадные были съедены можно сказать, мгновенно, а вот карамельки оставлены на потом. Также младшим достались игрушки: девочкам - куклы, мальчикам – машинки. Средняя группа довольствовалась конструкторами, а старшим вручили особый подарок от шефов – новый электропроигрыватель, и лично каждому по виниловой пластинке с зарубежной музыкой. Восторгу подростков не было предела. Директриса не сразу одобрила выбор музыки шефами. Твердила, что западная музыка – это пропаганда разврата и распущенности, и что ее воспитанники никогда не встанут на путь падения. Даже собрала совещание по этому случаю, но как ни странно большинство воспитателей поддержали шефов, и музыкальные пластинки было разрешено вручить в качестве новогодних подарков. Вадим завистливо кусал губу, заметив у одного из старших пластинку «Pink Floyd». Он готов был многое отдать, чтобы стать обладателем такого же подарка. - Вадь, - Глеб тихо подошел к брату, пытаясь одной рукой развязывать шапочку с заячьими ушками, а второй удерживая подарки. – Ты тоже хочешь эту пластинку? - Угу, - кивнул Вадим, помогая Глебу снять «уши». – У тебя уже вся голова вспотела в этой заячьей шапке. - Когда я вырасту, я тебе на каждый новый год и на дни рождения тоже буду дарить разные пластинки, - пообещал младший, не желая, чтобы брат расстраивался. Вадик улыбнулся, но тут же на полном серьезе произнес: - Когда мы с тобой вырастем, то сами станем музыкантами. И пусть другие наши пластинки покупают. Глеб робко поднял на старшего глаза: - Но я же так и не научился нормально играть на пианино, а от гитары у меня вообще пальцы болели, - вздохнул он, понимая, что из него-то музыкант наверняка не выйдет. - Ничего, еще есть время, научишься, - приободрил брата Вадим. - Вадик, но ты же больше не ходишь в музыкальную школу, как же ты станешь музыкантом? – осторожно спросил Глеб. Вадим пожал плечами: - Не знаю. Но уверен, что стану. – Сказал он, убеждая больше не брата, а самого себя. - Тогда и я уверен, - младший Самойлов открыл коробку с конфетами и, достав две «Белочки», одну протянул старшему. - У меня ведь такие же есть, - Вадик кивнул на свой конфетный домик. - Ну и что, потом ты меня угостишь, - ответил, улыбаясь, Глеб и сунул конфету в рот. Помимо музыкальных подарков для старших шефы еще пополнили детдом различными играми и игрушками. Глеб, который обычно не проявлял особого интереса ко всем эти вещам, неожиданно увлекся одним предметом под названием калейдоскоп. Калейдоскоп представлял собой оптический прибор в виде трубы, внутри которой находились несколько зеркальных и разноцветных стеклышек, вставленных под определенным углом. Во время поворачивания трубы стеклышки складывались в сменяющие друг друга всевозможные цветовые узоры, надолго завораживая своей магией и будоража воображение. Глеб мог часами рассматривать неповторяющиеся геометрические орнаменты, полностью погружаясь в яркий красочный волшебный мир, выпадая из серых детдомовских дней. К счастью, калейдоскопов было несколько и младший Самойлов можно сказать, единолично завладел одним из них, практически не расставаясь с новой игрушкой. Вадиму калейдоскоп был интересен с точки зрения физики. Как, почему, за счет чего складываются эти узоры, но разобрать прибор Вадик не решался. Самойлов-младший пытался на бумаге изображать ажурные рисунки, чувствуя в эти моменты, как отступает ощущение страха, а на смену ему приходит спокойствие и умиротворение. И горе нервной нитью, выплескиваемое из детской, но уже познавшей горькую взрослость души на бумагу временно оставляло его в покое, превращаясь лишь в штрихи карандашей. А затем стали появляться стихи. На первый взгляд бесхитростные, невинные, но уже обладающие определенной сутью. Глеб поначалу стеснялся их, прятал. Но как-то, с еле скрываемым волнением, все же показал их брату. Вадим оценил произведения младшего по достоинству, и посоветовал ему писать еще. По всему было видно, что Глеб растет натурой творческой, хрупкой, и Вадик, еще сам до конца не осознавая, а действуя скорее интуитивно, как мог защищал ранимую душу брата от очередной поломки. Гулять зимой Глеб терпеть не мог. Холодно. Мороз щипал за нос, за щеки. Дыхание выходило изо рта сизыми облачками, и иной раз младшему казалось, что у него даже зубы мерзнут. На качелях в такую погоду особо не покачаешься. Правда, были у них санки, лыжи и даже коньки – заливали небольшое поле за зданием детского дома, где летом мальчишки гоняли в футбол. На коньках у Глеба получалось кататься не слишком хорошо, а лыжи он вообще возненавидел. В два раза больше его роста, не повернуться в них, не развернуться. То одной лыжей на другую наступал сам себя не пуская вперед, то сзади кто-то наезжал с требованием уступить лыжню. Единственное, что ему нравилось, так это когда старший катал его на санках. И не просто катал, а с ветерком. Бежал со всех ног и тянул за собой санки с братом. Но настоящее веселье наступало, когда Вадиму помогал Ванька. Тогда Глебу казалось, что еще чуть-чуть, и они окажутся в какой-нибудь сказочной стране, далеко-далеко от детского дома. А вообще зимой Глебу больше всего нравилось смотреть в окно. Особенно по вечерам, когда искрящийся снег красиво кружась в свете фонарей неслышно укрывал собою землю. Иногда он просыпался среди ночи, подкрадывался к окну и смотрел… смотрел на то, как зима разукрашивает улицу. Летом в это время суток он видел то, чего нет, а вот зимой ночь была одета во все белое, и лежала перед ним, как на ладони, тихая и доверчивая. Но едва заслышав в коридоре шаги ночной воспитательницы, младший Самойлов быстро ретировался в уже успевшую остыть кровать, натягивал до подбородка одеяло, обнимал медвежонка, сворачивался калачиком и, стараясь скорее согреться, засыпал. Наутро после одной из таких ночей Глеб по обыкновению поднялся с кровати, но почти сразу же рухнул обратно. Голова весила будто сотню килограмм, тело ломило и било в ознобе, словно кто-то водил по коже кубиком льда. Его одолевала мучительная жажда, а при попытке сглотнуть слюну, горло нещадно жгло огнем. Тем не менее, Марья Федоровна мельком взглянув на мальчика, велела ему одеваться и идти умываться. Глеб всхлипнул, но тут же замолчал под сердитым взглядом воспитательницы. Завтракать он не стал, а когда к нему подошел Вадик, то просто вяло прислонился головой к его плечу. Вадим даже через рубашку почувствовал жар брата. - Глебка, почему ты такой горячий? – с тревогой в голосе спросил он. - Не знаю, - Глеб отодвинул от себя тарелку с кашей от одного вида которой его тошнило. – У меня все болит. Особенно горло. – Пожаловался он. - Ты сказал Марье Федоровне? Глеб кивнул. - А она чего? - Ничего. Сказала вставать и одеваться. Вадим метнулся к Зое Петровне, и сбивчиво объяснив, что с Глебом что-то не так, кивнул в его сторону. Зоя Петровна подойдя к младшему Самойлову, приложила ладонь к его лбу и тут же взяв его за руку, повела из столовой к выходу, по пути передав мальчика Марье Федоровне со словами, что у того сильный жар. - Самойлов, и почему у тебя все не как у людей? – вздохнула женщина и повела его на первый этаж в кабинет врача. Вадик бежал следом, но у двери кабинета воспитательница развернула его. - Иди завтракать. - Я хочу дождаться, что скажет врач, - упрямо произнес Самойлов-старший. - Потом узнаешь. Скорее всего, это просто простуда. – Вадь, - беспомощно позвал младший, поднимая на него покрасневшие глаза. - Все хорошо, Глебушка, не бойся, - Вадим постарался сохранять самообладание. - Тебе померяют температуру и дадут микстуру. Глеб всхлипнул и кивнул. Женщина вошла с младшим Самойловым в кабинет, а Вадик остался за дверью. Возвращаться в столовую он не спешил. Присел на корточки и убеждал себя, что с братом ничего серьезного не случилось. Лучик надежды погас минут через десять. В тот момент, когда Марья Федоровна вышла из кабинета без Глеба. - Вадим, ты еще здесь? У тебя с минуту на минуту начнется урок! – повышенным тоном сказала она. - Что с Глебом? – Самойлов буравил воспитательницу недобрым взглядом. - У него ангина. До полного выздоровления он будет находиться в изоляторе. – Без каких-либо эмоций ответила женщина. - Можно мне к нему? – голос Вадима звучал спокойно, хотя внутри у него все клокотало. - Разумеется, нет. Это инфекционное заболевание, заразишься ты и потом все остальные по цепочке. Нам еще карантина не хватало. - Я не заражусь! – настаивал он. - Вадим, марш на занятия! – скомандовала Марья Федоровна, начиная выходить из себя. - Когда Глеб выздоровеет, ты узнаешь об этом. Все уроки Вадик просидел, как на иголках, а сразу после обеда, обрадовавшись, что Марью Федоровну сменила Инна Борисовна, обратился к ней с просьбой провести его к брату. - Не могу, Вадим. Очень бы хотела, но не могу. - Он там один, да, в этом изоляторе? – со вздохом спросил Вадик. - Один, - ответила воспитательница, но тут же добавила, успокаивая мальчика: - Но за ним присматривает врач, не бойся. - А вы сможете передать ему мишку, а то он ночью не уснет без него? - Неплохая идея, - улыбнулась Инна Борисовна. – Конечно, я передам. - Спасибо, - поблагодарил старший Самойлов, и уже было развернулся, чтобы идти делать уроки. - Вадик, - окликнула его женщина. - Ты можешь еще написать ему записку, я отнесу. Самойлов развернулся к Инне Борисовне, думая, как он сам не догадался об этом. - Я сейчас, я быстро, - выпалил и он и помчался в свою комнату. Вырвав из тетради листок, Вадик написал младшему: «Ты скоро поправишься, Глебушка. Передаю тебе Топтыжку. Он обещал мне присматривать за тобой. Пей лекарства, которые тебе дают. Я знаю, что они горькие, но вкусные лекарства – это конфеты, а конфеты не помогут твоему организму бороться с вирусами, которые пробрались внутрь тебя. Как только ты эти вирусы победишь, тебя сразу же выпишут. Пожалуйста, не плачь. Я люблю тебя. Твой Вадик». Записку Глебу прочитала Инна Борисовна, потому что сам он был слишком слаб и изможден неожиданной болезнью. Да и вспомнил ее содержание лишь на третий день, когда температура с тридцати девяти градусов медленно, но верно поползла вниз. Придя в себя, он стал просить медсестру позвать к нему брата, на что та отвечала четко и односложно «Не положено». А вот Инна Борисовна на несколько дней заделалась почтальоном, передавая записки от одного брата другому. Глеб, старательно выводя карандашом буквы, докладывал Вадику, что все вирусы почти победил, осталось немножко, спрашивал, если конфеты - это лекарства, то от чего они лечат, и сожалел, что Вадим не может прийти к нему на помощь, вдвоем бы они быстрее с его вирусами справились. Вадик отвечал, что конфеты лечат от тоски, хвалил младшего за храбрость, называя его смелым мышонком, и писал, что он очень гордится им. В остальное же время Глеб целыми днями лежал на больничной кровати и смотрел в окно. Правда, видно ему было не так уж и много – угол соседнего дома, дерево с укрытыми снегом ветвями и кусочек неба. Серого и низкого в пасмурную погоду и высокого, голубого в ясную. Но солнце не успевало добираться до его изолированной от всех комнатушки. В то время, когда оно должно было приветствовать мальчика своими лучами, оно, благодаря коротким зимним дням уже садилось за стоящий напротив дом. Глаза его время от времени набухали слезами – лежать было тоскливо и до невозможности скучно. Даже книжку ему на ночь почитать было некому. Глеб перелистывал страницы, рассматривал картинки и тяжело вздыхал. Конечно же, он умел читать сам, но слушать Вадика ему нравилось гораздо больше. С одной из записок Вадим передал брату калейдоскоп, и дни младшего потекли быстрее и веселее. А вот сам Вадик все равно не находил себе места. Ему, чтобы убедиться, что с братом все хорошо требовалось увидеть его, коснуться, почувствовать. Только тогда улеглось бы его волнение и тревога, и перестало бы саднить сердце. Ванькин способ самоуспокоения больше не действовал, да и не было никакого желания прибегать к нему. Мороз разрисовал окно с внешней стороны замысловатыми узорами. Самойлов-старший долго всматривался в тихие зимние сумерки, думая о том, как там Глебка. Маленький и бесконечно одинокий. Выписали Глеба через неделю. Он был немного бледный и, как показалось Вадиму, похудел еще больше. Вадик отдавал ему с полдника свое печенье, буквально силой заставляя младшего есть. Глеб куксился, но ел. Вадим говорил, что если он не будет есть, то опять заболеет, а попасть в изолятор еще раз ему не совершенно не хотелось.