Армюр

       Он ходил нервно от стены к стене, совсем как тигр. Если бы кто-то вошёл в комнату, то мужчина бы набросился на вошедшего.        У Вельца болела голова. Он то и дело запускал пальцы в свои отросшие светлые волосы, сжимал виски ладонями, а потом резким движением опускал руки и громко вздыхал. Зелёные, но такие мутные, почти прозрачные глаза опухли от бессонной ночи. В молодости, когда-то давным-давно, когда он ещё был счастлив, его глаза были ярко-зелёными. Сейчас же их цвет стал мутно-салатовым, совсем как увядшая трава.        Похмелье. Кто это вообще придумал? Рюмка водки поставила бы всё на своё место, рюмка водки вернула бы Вельца к жизни. Но он уже раз пять садился за стол, подносил ко рту стопку и его сразу же схватывал приступ тошноты. Одна рюмка вернула бы его к жизни, но как её выпить, если от одного запаха алкоголя тянет блевать?       И поэтому Вельц мучился. Его радовало только отсутствие болтливой и шумной хозяйки, у которой он снимал комнату. Виктория Сергеевна постоянно дымила своим мундштуком и рассказывала ему нелепые истории. Он тогда обычно улыбался и вежливо слушал, но в душе просто мечтал, когда эта полная женщина, украшенная меховой накидкой, снова уйдёт из квартиры на несколько дней, а то и на целую неделю. Она часто пропадала ни с того ни с сего. Вельц знал только то, что она в это время навещает своего чудовищно богатого братца, который живёт где-то на окраине города в частном доме. Больше о периодических исчезновениях хозяйки Вельц не знал ничего.        Раздался сигнал дверного звонка. Звук ножом вонзился в голову Вельца, и мужчине захотелось плакать. Он уже ненавидел свою жизнь. Запахнув старый, уже засаленный халат, Вельц, одной рукой опираясь на стену, а другой держась за голову, побрёл к двери.        Сквозь дверной глазок он увидел расплывшуюся фигуру Ершова. (Весь мир во время похмелья кажется смазанным и расплывшимся.) И почему-то в больной голове моментально вспыхнули обстоятельства их с Ершовым знакомства. Ночь, пустая улица, стена магазина и щенок. А щенка, кстати, Ершов назвал Ио. И теперь щенок уже выше колена и, кажется, совсем не собирается останавливаться в росте.        Вельц открыл дверь и, ничего не сказав, побрёл на кухню. Ему неприятно было смотреть на Максимилиана, такого свежего и бодрого, с его блестящими глазами и такой же блестящей улыбкой. А ещё Вельцу неприятно было, что Ершов всегда застаёт его именно таким: разбитым и пьяным. Лишь один раз за всё это время Ершов видел Вельца трезвым. Всего один раз. На выставке в главной галерее города. Если бы не Влада, милая-милая Влада, картины Вельца так и остались бы пылиться в его студии, которую художник обосновал в подвале.         — Опять ты за своё, — Макс присел за стол напротив Вельца.         — Как мне хреново, — простонал Вельц ему в ответ.         — Ты ещё не похмелялся?         — Не могу. Меня от одного запаха воротит. Всё нутро наизнанку выворачивает.         — Ну, это не дело.         — Сам знаю, что не дело! — агрессивно ответил Вельц, а потом дотронулся рукой до раскалывающейся от боли головы.         — Так, — протянул Максимилиан и пододвинул наполненную до краёв стопку поближе к другу. — Мы в пустыне. Нам очень-очень жарко, а мы со вчерашнего дня ничего не пили. Солнце жарит землю, во рту только пыль и песок. Хочется пить, ужасно хочется пить. А ничего кроме водки нет.        И Ершов принялся в ярких красках описывать то, как сильно Вельцу хочется пить, как страшно обезвожен его организм, и как его измучила жара. И под действием такого тренинга Вельц сумел-таки вылить в себя рюмку водки и не вывернуть ничего из своего желудка наружу.        Через час, который мужчины потратили на пустые разговоры, шутки и кофе, Ершов, убедившись, что с другом всё хорошо, заговорил по делу:         — Я бы хотел посмотреть на новые картины. Выставка откроется совсем скоро, а Влада волнуется, что ты ушёл в запой, а у тебя ничего не готово.         — Проницательную женщину ты себе выбрал, — улыбнулся, обнажив крепкие зубы, Вельц.        Не только зубы, но и всё тело у Вельца было крепким. Лучше слова, чтобы его описать, не придумать. Крепкий. Вельц был невысокого роста, гораздо ниже Максимилиана и, если уж на то пошло, гораздо ниже кого угодно. Но зато он был очень хорошо слажен. Он был крепким, как камень, как грецкий орех. И не только снаружи.        Мужчины спустились в студию. Вельц обустроил подвал так, чтобы совсем не чувствовалось сырости и, если бы не варенье и огурцы с помидорами, заготовленные хозяйкой квартиры, то никому бы и в голову не пришло, окажись он в студии Вельца, что это на самом деле подвал.       Законченные картины стояли на полу, завешанные белой тканью. Незаконченные картины, впрочем, тоже стояли на полу, но никто их тканью не завешивал. На единственном мольберте была картина, над которой художник работал в данный момент. А оставшееся пространство комнаты заполняло бессчетное количество неизвестно чем заполненных коробок, громоздящихся друг на друге.        Ещё в студии жил Мау. Именно здесь, в студии, кот обрёл постоянное место жительства. Скрывать от хозяйки кота проще, чем скрывать собаку, знаете ли. Поэтому Вельцу удалось приютить бездомного кота и дать ему кров и пищу. Вероятно, кот был беспородным, но его полосы на серой, отливающей серебром, шкурке очень напоминали окрас египетского мау. Так и родилось его имя.        Кот был флегматиком. Вельц был убеждён, что у животных, как и у людей, есть темпераменты. И Мау был самым что ни на есть настоящим флегматиком. Ленивый, безразличный практически ко всему и размеренно спокойный, кот всегда был себе на уме. Но он идеально подходил своему хозяину.         — Мау, утро доброе, — обратился Вельц к коту, как только вошёл в студию.        Мужчина насыпал в красную пластмассовую мисочку немного корма и, наблюдая, как питомец ест, заговорил с Ершовым:         — Я, наверное, больше никогда не женюсь. От женщин одни невзгоды. На старости лет обязательно куплю частный дом и стану разводить там кошек. Кошки лучше женщин.         — Что-то сомневаюсь, — ухмыльнулся Ершов, сравнивая кошек с женщинами.         — Нет, ты меня только послушай! У котов такие замечательные пышные усы! А женщины с пышными усами — это уже что-то из ряда вон выходящее. И это кошачье мурлыканье! А их хвосты? Ни одна женщина не отрастит себе такой чудесный хвост! Коты пушистые, мягкие, у них замечательные лапки. А женщины? Они только разбивают сердца, испепеляют душу, а потом уходят, оставив тебя одного в пустом уже ненужном доме. Ничего в них хорошего нет.        Максимилиан Ершов уже привык к этому. Вельц много шутил и дурачился, но иногда, когда он забывал веселиться и дурачится, открывался другая его сторона. Сторона, которая не давала художнику жить. Вельц был разбит, его разбил уход женщины, которую он любил и, вероятно, всё ещё очень любит. Он готов был ради неё на всё. А она сама не знала, чего ей было от него нужно, чего ей хотелось. Но самого Вельца она не хотела точно. Если уж ушла…        В очередной раз выслушивать историю о разбитом сердце Вельца Максимилиан не хотел. Поэтому он спросил о картине, стоящей на мольберте.         — Кто этот мужчина?        На холсте был нарисован худой мужчина с глазами холодными и серыми, словно луна. У него были светлые, как у самого Вельца, волосы, но на их фоне особенно ярко и выразительно выделялась угольно-чёрная прядь. А ещё Ершов на секунду решил, что красный галстук мужчины с картины нарисован кровью. Максимилиан даже прикоснулся к нарисованному галстуку пальцем.         — Ницше считал, что Бог умер, — встал у картины, сложив руки на груди, Вельц. — А я говорю, что умер Дьявол.         — Так это не галстук у него на шее?         — Нет. Парнишка истекает кровью, а никто этого не замечает. Для всех это просто странный красный галстук, а не кровавый ручей, — а потом, будто оправдываясь, Вельц сказал. — Я художник, я так вижу. В любом случае, у меня именно такое видение Дьявола.        Что уж тут сказать? Люди искусства всегда близки к истине. Не зная ничего, они знают всё. Им не нужны факты, им не нужны точные сведения, они каким-то чудесным образом заранее знают всё. Буквально всё. Разумеется, они, как и все мы, могут ошибаться. Но иногда в дрожь бросает оттого, насколько они проницательны. И ведь, что самое смешное, они сами этого не понимают, не подозревают о своей поразительной проницательности.        Максимилиан посмотрел на другую незаконченную картину. Она стояла на полу у двери, поэтому сразу он её даже не заметил. На холсте был нарисован лес, и лес был нарисован только яркими красками, только самыми яркими цветами: жёлтый, красный, оранжевый, голубой, васильково-синий. Только яркие цветы, которые обычно греют душу и поднимают настроение. Но сама картина, если смотреть на неё целиком, казалось очень тусклой и печальной. И это по-настоящему удивляло. Как из таких ярких красок могло получиться что-то настолько мрачное?         — Мне нравится вот эта, — сказал Ершов Вельцу.         — Я написал её всего за день, но мне кажется, что она всё ещё не закончена. Того дня было мало, — художник помрачнел. — Это была годовщина нашего с ней знакомства.        Ершов почувствовал, что нужно немедленно отвлечь друга, а иначе тот прямо здесь и сейчас впадёт в уныние и снова напьётся.         — Так, Вельц! — бодрым и решительным голосом заговорил Макс. — Нужно закончить все эти картины! Выставка так скоро, а у тебя столько дел! Если всё пойдёт хорошо и ты не облажаешься, я уверен, что тебя встретит всеобщее признание! Теперь, когда твоё имя уже один раз услышали, на вторую выставку придёт гораздо больше людей. Важных людей, Вельц! И этот твой мёртвый Дьявол просто великолепен!         — Мёртвый Дьявол, — хмыкнул художник, а потом улыбнулся. — Я её так и назову. Мёртвый Дьявол. Название то, что надо!        Ершов убедился, что причин для переживаний у Влады нет. Вельц закончит к назначенному сроку. И поэтому, отвлёкшись от картин, Максимилиан принялся рассматривать содержимое коробок. Страннейший набор вещей: глиняный заварник для чая, пара женских туфель, книга про какой-то редкий вид птиц и исписанные школьные тетради.         — Что это? — поинтересовался у Вельца Макс, указывая на коробки.         — Её вещи…         — Извини, мне, наверное, нельзя было открывать коробки без спроса? — Ершов почувствовал себя немного неловко.         — Нет, всё в порядке. Если что-нибудь понравится, можешь забрать себе. Эти коробки напоминают мне о ней и заставляют меня страдать. Она ушла, ничего даже не забрав.        И Вельц в очередной раз принялся рассказывать Ершову свою историю. Историю о том, как он пошёл учиться на логиста, хотя этого совсем не хотел. Он рассказывал, как оставался ночевать на работе, чтобы угодить своей возлюбленной. И с болью в голосе он особо доверительным тоном рассказывал Ершову о том, как однажды она сказала, что ошиблась, что он не то, чего ей хочется от жизни, и ушла. Так просто. Будто ничего их не связывало.        Ершов знал эту историю наизусть. Поэтому он слушал друга лишь частично, в основном его внимание было сосредоточено на содержимом коробок. Ему очень хотелось понять, кем была та роковая женщина, бросившая Вельца. Но по содержимому коробок можно было лишь узнать о том, что ей нравилась классическая литература и обувь. В коробках почему-то было очень много пар женской обуви.        А потом Максимилиан нашёл её. Чёрную толстую тетрадь, исписанную синими чернилами. На некоторых страницах чернила расползлись, то ли от сырости, то ли от того, что на страницы когда-то пролили воду.        Почерк показался ему знакомым. Он словно видел его уже когда-то. Это отсутствие связей между буквами, этот постоянно меняющийся наклон, лёгкий нажим, это вытянутое, похожее на нуль «о». Чувство такое, словно нашёл письма, которые тебе в детстве писал близкий друг. Ты уже по самому почерку узнаёшь, кто писал и, главное, зачем.        Это был личный дневник.         — Это, — решительно сказал Ершов. — Я возьму это! Хорошо?         — Её дневник, — едва шевеля губами, проговорил Вельц. — Бери. Для меня он больше не несёт никакой ценности, а она за ним никогда не вернётся. И за мной она не вернётся тоже.         — Вельц, какой бы хорошей ни была бы женщина, но не нужно по ней так убиваться.         — Ты не понимаешь, — махнул Вельц рукой и плотно сжал губы.        Ершов странно себя чувствовал. Вельц обычно шутил и дурачился, когда они виделись с ним раньше. Но сегодня друг вёл себя очень странно. И поэтому Максимилиан, сам того не замечая, начал переживать. Что-то пугающее есть в том, как жизнерадостные люди снимают маску и обнажают своё искривлённое от боли и печали лицо.         — Все уходят, — положил Ершов руку на плечо Вельцу. — А ты не уходи. Выплёскивай всё, что душит, через живопись, но никогда не держи всё в себе. Не пей с горя, напивайся только от радости. Я лично составлю тебе компанию. Ты талантлив, ты не пустой, и я не хочу, чтобы ты загнулся, я не хочу, чтобы ты пропал. Люди уходят, но это жизнь. Ты и сам, готов поспорить, многих бросал. И это не осудительно. Искать и пробовать не осудительно. А ошибки… они есть у всех, — Ершов улыбнулся и протянул для пожатия руку. — Моя жена на тебя рассчитывает, так что закончи к сроку. И, Вельц, я чувствую, что тебя ждёт успех. Я зайду на следующей неделе, посмотрю на продвижение, ладно?         — Ладно, — Вельц крепко пожал протянутую руку. — Рад, что зашёл.         — А я-то как рад.        И они разошлись.        Вельц остался в студии. Он потрепал за ушком у дремавшего на батарее Мау, а потом принялся подготавливать краски, кисти и воду. Нужно закончить «Мёртвого Дьявола». Это что же получается? Он станет тем, кто убил Дьявола? Занятно, очень занятно. Вельц принялся рисовать и рисовал он до глубокой ночи. Мужчина даже ночевать остался в подвале и, проснувшись, он снова взялся за кисти, решив даже не завтракать.        Ершов был почти так же занят, как Вельц. Покинув дом друга, Максимилиан отправился на улицу Маяковского. Ему нравилось сидеть там на лавочке и абстрагироваться от окружающего мира. Атмосфера улицы очень содействовала этому. Если бы он жил на улице Маяковского, то с балкона было бы удобно наблюдать за людьми, сидящими на лавочках. Он бы только этим и занимался. Ершову это нравилось, ему нравились истории, которые умалчивают бульварные лавочки и парковые скамейки. Сидя на лавочке, ждут встречи с другом, с лавочки наблюдают за играющими детьми, на лавочки сидят влюблённый пары. А он, сидя на лавочке, читал.        Читать дневник человека, которого совсем не знаешь, ничуть не осудительно. В любом случае, чувства вины Максимилиан не испытывал. Как художник, не понимая откуда, заранее знает, что рисовать, так и Максимилиан необъяснимым образом знал, что он не только может читать эту чёрную потрёпанную тетрадь, он д о л ж е н её прочесть. Она не просто так попала в его руки.        Ершов пробыл на улице Маяковского до позднего вечера. Ему нужно было возвращаться домой, но хотелось прочесть ещё несколько страниц, и он, уступая своей прихоти, читал дальше. К моменту, когда старинные фонари, растущие деревьями по обе стороны от дороги, загорелись жёлтым матовым светом, Максимилиан уже успел создать для себя образ Надежды.        Из подписи, сделанной на обратной стороне пожелтевшей обложки, Ершов узнал, что женщину, бросившую Вельца, звали Надежда Ортин. «Надежда», — с какой-то нежностью повторял он про себя, возвращаясь пешком домой. Хорошее имя, красивое. В его жизни не хватает надежды. И, чёрт возьми, неизвестно откуда взявшееся чувство говорило Максимилиану, что ему в буквальном смысле не хватает Надежды.        Пока что он знал о ней не так уж и много. Ему предстоит прочесть ещё много страниц, чтобы понять, кто она такая. Но её в его голове уже сложился. Судя по тому, что она о себе писала, Ершов видел её совсем молодой, кажется, она даже упомянул, что ей семнадцать. На страницах дневника она жаловалась на непослушные волосы, которые никогда не меняют своей длины: они просто не растут ниже лопаток. Надежда всегда красит ногти в небесно-голубой цвет и рисует на руках узоры чёрной ручкой. Она любит фотографировать и фотографирует всё, что считает прекрасным. Летом она носит цветы в волосах, а зимой прячет лицо за широким полосатым шарфом.        Но Максимилиану Ершову этого было мало, ему хотелось знать больше. Он спешил домой не для того, чтобы поскорее увидеть жену или маленькую дочь, нет, ему хотелось заварить крепкий кофе и прочесть за ночь все записи, все строки, а потом прочесть дневник Надежды (до чего же ему понравилось это имя!) ещё раз, но уже между строк.        Дома Максимилиан сразу же заглянул на кухню. Влада, готовящая ужин, тут же завалила его вопросами. Она не спрашивала, где он пропадал целый день, но интересовалась о Вельце и его картинах. «Ужин не готов, — устало подумал Ершов. — Какая досада, мне придётся ждать».         — За ужином всё расскажу, — бросил он и сбежал от Влады в гостиную.        В гостиной кто-то оставил телевизор включённым. На экране политик с гладким и толстым лицом что-то уверено говорил, то и дело взмахивая рукой, словно он бил кого-то невидимого по голове. Максимилиан подумал о пастухах. И мужчина даже не удивился такой странной ассоциации. Политики не более чем пастухи. Присматривают за стадом и направляют его туда, куда им надо. Сейчас Ершову плевать на это, но раньше его от такого тошнило.        Макс даже не стал переключать канал. Он лёг на диван, уткнувшись носом в подушку, и думал. Он думал о Вельце и женщине, разбившей тому сердце. И о своей жене он тоже думал. А ещё он думал о том, как сильно устал и вымотался за день. Но о чём бы он ни брался думать, мысли всегда приводили его к одному и тому же: к старенькой чёрной тетради.         — Ужин готов! — раздался с кухни решительный и всегда властный голос Влады.        И вот уже все сидят за столом. На самом деле Ершовы довольно редко собиралась вместе. Если бы не совместные приёмы пищи, то, возможно, муж с женой за день не обменялись бы ни словом. Но за столом им приходилось говорить.        Влада расспрашивала Максимилиана о Вельце и картинах, маленькая Анна требовала внимания папы, а он мог думать только лишь о тетради, которую оставил во внутреннем кармане куртки. Семейный ужин обернулся для него пыткой. Так всегда было, когда он был ребёнком.        Но сейчас он чувствовал себя именно что ребёнком. Скорее даже подростком. Ему снова семнадцать, и он увлечён дневником таинственной незнакомки. Кажется, люди не взрослеют. Они лишь играют во взрослых, а потом забывают, что всё вокруг лишь игра. Но иногда из этой игры вырываются. Именно это и сделал Ершов.        После ужина очень долго он не мог выскользнуть из рук своей дочки. Она соскучилась за день, да и он по ней соскучился тоже. Но нельзя же им постоянно быть рядом. Мужчина пытался выбраться из крепких детских объятий, но Анна совершенно не поддавалась уговорам отпустить его. И тогда Макс, закончив свои просьбы о свободе, сказал дочери так, будто она была уже достаточно зрелой и взрослой:         — Будь человеком или я им не буду являться.        И, удивительно, но на Анну это подействовало. Она потрепала отца по голове ладошкой (совсем как гладила Ио) и сказала:         — Иди отдыхать, я тебя отпускаю.        Теперь Ершов был свободен. И он принялся за то, о чём думал весь вечер.        Заперевшись от жены и дочери в ванной, Максимилиан Ершов сидел на крышке унитаза, пил кофе, предусмотрительно захваченный с собой, и читал. Всё вокруг исчезло. Он представлял Надежду, её пальцы с выкрашенными в небесно-голубой лак ногтями. Он представлял плавные движения обычной шариковой ручки, благодаря которым он теперь мог всё это читать.        Вот, что она писала:       «Весна — это время, когда цветок, посаженный внутри тебя, раскрывает свои лепестки и вдыхает в тебя новую, свежую жизнь.       Чёрта с два, а не новая жизнь! Да, деревья за окном расцвели, но только вот я увядаю и чахну. Видимо, меня посадили не в ту почву или забыли полить. Как бы там ни было, но чувствую я себя так, словно за окном зима. Вечная зима, которую мне никак не удаётся полюбить.       Единственное, что меня радует, — это сила. Как много в людях силы! На прошлой неделе я заметила на руках своей подруги шрамы. Описывать мои чувства бессмысленно. И дураку ясно, что я могла почувствовать. Но вот то, о чём я подумала, дураку ясно не будет.       Тонкие красные полосы на запястьях — не признак слабости. Это не клеймо и не печать, кричащая о бессилии и уязвимости. Нет, шрамы — не признак слабости. Заметив эти свежие красные полосы на её запястье, я подумала о тиграх. Шрамы не признак слабости, шрамы — напоминание о нашем единстве с природой. Эти полосы на её руке — полосы на шкуре тигра. Она сильна, как тигр. И вой, который издаёшь от физической или душевной боли, — это пробуждение дремлющего внутри тебя волка. А когда пропадают все жизненные силы, и не выходишь из дома неделями, лёжа в постели и глядя в потолок, — это медведь, дремлющий в тебе, требует отдыха, требует спячки. Люди сильные. Люди сильные, как волк, тигр и медведь вместе взятые.       Но люди всё равно нуждаются в помощи. Почему-то говорить о её порезах было неловко мне, а не ей. Почему-то они волновали больше меня, чем её. Но, кажется, она сейчас в том состоянии, когда ничего уже не волнует. Может быть, она уже сняла шкуру со своего тигра, может быть, она уже пристрелила на охоте ради забавы волчью стаю в её душе и затравила могучего медведя, чтобы сделать из него чучело. Поэтому неудивительно, что я отдала ей всю живность, которая была у меня. Сейчас я всего лишь человек. Слабый человек. Человек, который отдал всё, чтобы помочь, и человек, которому никто не считает нужным помогать.       Ладно, я справлюсь сама. Мне со всем приходится справляться самой. У меня получится, я справлюсь, я обязательно со всем справлюсь.        И кому я вру? Мне нужна помощь, но мне не от кого её ждать.        Ладно, страдать от своего бессилия мне придётся недолго. Жизнь коротка, а смерть неизбежна. Как же всё-таки это удивительно. Смерть неизбежна, а рождение избежать можно. Правда, это не зависит от того, кто должен родиться, но рождение новой жизни можно оборвать. И это законно. А вот прервать процесс смерти невозможно. Что бы ты ни делал, умереть придётся. И я даже не знаю, расстраивает меня это или радует.        Всё так хорошо: за окном зацвело вишнёвое дерево, с улицы доносится пение соловьёв и запах сожжённой соседями травы, солнце обнимает своими лучами весь мир. А я несчастна. Почему? Как это произошло и когда это началось? Я укрылась негативом, как одеялом, а оказалось, что это не одеяло, а сеть. И я в ней запуталась. Или проблема в моём нигилизме? Но у меня свой собственный нигилизм. Я не из тех, кто думает, что ничего не существует. Я верю, что ничего существует. Не создать ли мне неонигилизм, если он ещё никем не создан? Вера в великое и прекрасное ничто, которое наверняка существует.        Наверное, когда нигилизм станет для меня пройденным этапом, я стану смотреть на него иначе. Так было с моим былым увлечением анархизмом. Мои взгляды изменятся, в этом я уверена. Сейчас я уже иначе смотрю на анархизм. Анархия не есть отсутствие всякой власти, как отсутствие всякой власти не есть анархия.        Как же хорошо за окном! Меня радует это буйство красок на вишни, я люблю этих бабочек и переливающихся зелёных жуков. На столе стакан молока и любимый черничный пирог. Так откуда, откуда это чувство страха, опустошённости и бессилия?        Пожалуй, меня пугает именно тот факт, что всё хорошо. Потому что если всё хорошо, значит, снова может стать плохо, значит, мир снова может окраситься для меня в чёрный цвет. Или же я отвыкла от чувства спокойствия и душевного равновесия. Или на самом деле я никогда ещё не чувствовала себя так спокойно, как сейчас, и чувство, гложущее меня, — страх перед чем-то неизвестным.        Мне начинает казаться, что я была счастливее, будучи несчастной. Что нужно делать, когда тонешь в проблемах, ясно, пусть смутно, но всё-таки ясно. Нужно выбираться из проблем, нужно сражаться за своё счастье и право жить. Но что делать, когда всё хорошо? Мне нужно, чтобы кто-то меня этому научил. Самой разобраться в этом мне не под силу.        В детстве, не в состоянии решить сложную задачку, я шла к кому-нибудь из старших. Что мне мешает пойти просить помощи у них сейчас? Но к кому мне идти? Я не знаю никого, кто мог бы дать мне дельный совет. Я не знаю никого, кто научил бы меня жить. Я смотрю на старших и понимаю, что они не живут. Они делают что-то не так, их жизнь не жизнь, а всего лишь иллюзия жизни. Но где мне тогда искать правду? И действительно ли я хочу её знать? Нужно быть осторожным со своим стремлением знать правду. Но я никогда не отличалась рассудительностью и осторожностью. Я сама беспечность, я само безрассудство.        Я проснулась уже несчастной, значит, дело не в событиях этого дня. А уснула я со спокойствием на сердце и гармонией в душе. У меня есть лишь одно объяснение всему этому.        Кому-то сейчас плохо, и я это чувствую. Я чувствую себя так странно, потому что кому-то, с кем я связана, плохо. И чувства этого человека, с которым я связана, эхом отдаются внутри меня. Может быть, поэтому меня иногда с утра мучает сушняк? Значит, судьба связала меня с каким-то алкоголиком. Что ж, замечательно. И это чувство, будто я не спала всю ночь, хотя у меня был полноценный восьмичасовой сон.        Из всего этого следует, что пока я веду эти никому ненужные записи, мой человек, потерявшийся где-то далеко, много пьёт, не спит по ночам и тонет в горести и печали. А я из-за всего этого страдаю. Ему должно быть стыдно, очень стыдно. О себе он может не волноваться, но обо мне волноваться обязан.        Вероятно, поэтому я навсегда останусь одной. Я не во что ни ставлю окружающих, но при этом требую от них особо почтительного отношения ко мне. Только вот о своём эгоцентризме я заранее всех ставлю в известность. И я никого не держу при себе. Кроме тигров, волков и медведей в нас есть ещё и вольные птицы. Боже, что за зверинец у человека внутри!        Я навсегда останусь одна, безусловно. Мне бы не хотелось, чтобы меня любили так, как буду любить я. Я бы хотела, чтобы меня любили сильнее. Чтобы этих глупых споров, кто кого любит больше, в моей паре не было. Я хочу, чтобы мы с моим человеком оба понимали, что я люблю не так сильно, как любят меня.        А теперь может показаться, что я совсем не способна на искренние и сильные чувства. Но я способна. Я могла бы любить, при условии, что меня всё-таки любить будут больше. Маленькое условие, под которым кому-то придётся поставить подпись. Меня придётся любить с удвоенной силой, потому что любви к самой себе во мне нет. А это важно для жизни любого человека. Себя нужно любить. А мне, максимум, хочется сделать одолжение этому миру и пустить себе пулю в висок. О, кому-то придётся меня любить очень сильно, потому что я себя ненавижу. Чертовски ненавижу!        Кто-то, кого я пока не знаю, люби меня, а за мной не убудет. Я знаю цену любви. Мне всегда казалось, что только искусство и любовь оправдывают существование человека. Пока нет кого-то подходящего только для меня, моё сердце отдано одному лишь искусству. Я люблю его, жаль, что оно не может любить меня в ответ. Жаль, что оно не может любить меня в ответ с удвоенной силой.        Боже мой, как же сильно я люблю искусство! Но не является ли искусство самой любовью? Является. Конечно же, является. Искусство — это особая форма любви. Искусство — любовь, воплощённая в форму. Но что тогда есть ненависть? Не хочу даже и думать об этом, ведь существование ненависти может уничтожить все мои взгляда на любовь, да и на искусство тоже.        Интересно, кто тот человек, который заставляет меня страдать, не высыпаться и чувствовать с утра сушняк? Реален ли он? Или всё это игры моего сознания, попытки создать идеального друга, которого у меня никогда не было? Как бы мне хотелось, чтобы ты был. Может быть, мы так никогда и не встретимся, мы ведь, конечно же, одинаково бестолковые, но, пожалуйста, существуй, пожалуйста, будь настоящим. Пожалуйста.        Так тяжело писать о чём-то подобном. Это как врать самой себе. Я не романтик, я верю в науку. А ничего менее научного в мою голову ещё не приходило. Но разве не глупо верить в науку? Вера нужна в религии, а вот в науке нужно понимание. И нельзя понятия веры и понимания поменять местами. Верить науке, не требуя объяснений и фактов, так же глупо, как пытаться понять религию.        Но я готова послать к черту и науку и религию. Я готова послать к чёрту весь мир, если ты всё-таки где-то есть. Я хочу тебя отыскать. Я буду искать. Я ищу. А когда найду, дело останется за малым. Всё будет зависеть от тебя.        Мне скучно, милый. Географы нашли и назвали все острова. Они потоптались ботинками по всем доступным человеку участкам планеты. Астрономы дали имена всем звёздам, которые видны с поверхности Земли. Для меня ничего не осталось. Ничего, кроме тебя.        Я исследователь и ты остров, неотмеченный ни на одной карте мира. Ты звезда, сияние которой не заметил ни один астроном. Я изучу и назову все созвездия из родинок на твоём теле. Я совершу опасную экспедицию в дебри твоей души. Я открою в тебе то, о существовании чего даже ты сам не догадывался.        Но сначала мне предстоит отыскать тебя. И, главное, не перепутать с кем-то чужим. Я не хочу, чтобы мне было больно. И ещё больше я не хочу, нечаянно сделать больно кому-то другом. Мне нужно найти только тебя. И, кажется, я уже знаю, как буду искать.        Я буду прислушиваться к сердцу. Нет, не к моему сердцу, а к твоему. Если мы созданы друг для друга, если между нами есть связь, то и сердца наши будут биться в одном ритме. Наши сердца бьются в такт. Я буду прислушиваться ко всем окружающим, буду сравнивать биение чужих сердец с биением своего собственного сердца. Так я планирую тебя отыскать. И отыщу.        Это всё кажется такой чушью, таким бредом. Я разумный человек, которого тянет ко всему неразумному. У меня словно резус-конфликт с самой собой. Но разве всё, о чём я думаю глупо? Да, ходят слухи, что мы сами в процессе общения выковываем свою идеальную пару. Но пусть эти слухи ходят и дальше. Может быть, когда-нибудь они уйдут далеко-далеко и никогда больше не вернуться.        Ведь я верю, что у человека есть душа. Я верю, что одна душа может жить сразу в двух телах. Душа есть, конечно же, душа есть. А как же иначе?        Я где-то слышала, что душа весит двадцать один грамм. Какой-то учёный — бьюсь об заклад, он был неисправимым романтиком! — доказал это экспериментальным путём. Он взвешивал человека до смерти и сразу же после неё. Разница всегда была одной и той же: двадцать один грамм.        А ещё я где-то слышала о тёмной материи. То, что человек видит, — это всего лишь три процента от всего, что действительно существует. И мне каким-то чудесным образом пришла в голову идея объединить эти знания во что-то одно. Дамы и господа, вы готовы? У нас точно есть души! И, более того, я даже знаю, из чего они состоят: наши души сотканы из тёмной материи. Мы не можем их увидеть, но они есть и даже обладают массой. Двадцать один грамм души. Словно конфеты в магазине сладостей взвешиваешь. Надеюсь, мне предназначена очень сладкая душа, потому что от горечи моей собственной повеситься хочется.        И ведь ладно бы, если бы давиться этой горечью должна была только я одна. Но нет. Я каждому встречному предлагаю попробовать мою душу на вкус. Я как эксгибиционист, распахивающий перед окружающими пальто в парке. Только я распахиваю свою душу. Смотрите! Смотрите сюда! Может, ты узнаешь меня именно по душе. Если, конечно, ты вообще существуешь.        Но нет, ты точно существуешь, я знаю, что ты где-то есть. Я верю, что мы предназначены только друг другу. И я надеюсь, что ты отыщешься. Я буду тебя искать, буду прислушиваться ко всем сердцам, которые встанут на моём жизненном пути. Я буду искать тебя. И мне хочется верить, что ты тоже ищешь меня.        Хочу, чтобы ты искал меня. И ещё хочу, чтобы ты завязал со спиртным, перестал тосковать и грустить и начал спать хотя бы по восемь часов в сутки. Ради меня. Потому что твоя жизнь и твои переживания слишком остро сказываются на мне.        А важнее меня у тебя ничего не должно быть. Помни, я всегда буду любить тебя, но прежде тебе нужно подписать бумагу о том, что ты согласен любить меня больше, чем я люблю тебя. И, предупреждаю заранее, тебе будет очень сложно. Почему? Да потому что я люблю тебя до конца постоянно расширяющейся Вселенной. А у неё ведь нет конца.        Только бы ты был настоящим. Только бы моё чутьё не подвело меня. Я… я ведь знаю, что ты где-то есть. Мы с тобой на одной планете. Мы с тобой в одном временном пространстве. Ты есть, я это знаю.        Где же ты?»        Максимилиан смотрел перед собой.         — Я здесь, — прошептал он. — Я настоящий. Я есть.         — Ершов, твою мать, мне нужна ванна! — постучала в дверь Влада.        Мужчина вскочил с унитаза и прижал к себе тетрадь. Никто кроме него не должен её видеть. Она предназначена только для него. О, боже. О, боже! Она предназначена для него! Не тетрадь! Надежда! Только для него одного!        Максимилиан спрятал под свитер дневник Ортин и бочком вышел из ванной.         — Странный ты какой-то, Ершов, очень странный, — посмотрела на него недовольно жена и довольно громко хлопнула за собой дверью.        Максимилиан воспользовался этим моментом, чтобы спрятать дневник. Шкаф в спальне делился на два отдела: маленький для Максимилиана и большой для Влады. И Влада никогда не интересовалась тем, что лежит в части, отведённой Максу. Лишь однажды она положила на его полки засушенные веточки лаванды. И Ершов сунул чёрную толстую тетрадь под стопку выглаженных маек.        Уже через полчаса он лежал в постели с Владой. Она измучила Максимилиана, играя с его невинным (хотя какое оно уже невинное?) телом, заставляя его краснеть. Он так и не понял, что ему нужно делать, чтобы спастись от своей жены. И поэтому ему приходилось краснеть и постоянно отводить глаза.        А теперь они лежали вместе. Она, уставшая, спала крепким сном. А он спать не мог. Что-то вдруг перевернулось. Будто его жизнь теперь делиться на время до этого дня и после. Он всегда готов был любить кого-нибудь больше, чем любили бы его. В молодости он много пил, помышлял о самоубийстве и страдал от бессонницы. И ему даже в голову не приходило, что всё, что чувствует он, ощущает кто-то ещё. Но теперь…        Последняя проверка.        Максимилиан тихонько сел в кровати. Он положил два пальца себе на сонную артерию и прислушался к ритму своего сердца. А потом, убедившись, что пальцы тёплые и он не разбудит жену холодом, приложил к шее Влады пальцы другой руки. Теперь он чувствовал, как бьются сразу два сердца.        Они бились не в такт.