Армюр

       Ночное небо часто бывает непроглядно чёрным. Особенно если смотреть на него в городе. Но окажись ты такой непроглядной ночью в лесу, и небо покажется уже не чёрным, а серым, скорее даже молочным. Всё дело в контрасте. Да, дело в контрасте между небом и верхушками деревьев. Лес темнее, ночное небо светлее. Земля враждебна, космос дружелюбен. Небо дружелюбно. Оно нас ждёт.        Ершов смотрел не на дорогу, а на серое небо, кусками мелькающее над свесившимися над дорогой кронами деревьев. Удивительно, как до сих пор он не попал ни разу в аварию. Водителем он был безалаберным. Вместо того чтобы следить за дорогой, он любуется лесом и размышляет, почему небо, которое в городе казалась ему чёрным, здесь кажется светло-серым. И как он до сих пор не попал в аварию? Как?        Ершов ехал на дачу. Его ждал маленький деревянный домик, окружённый с трёх сторон лесом. Домик будто огорожен от всего мира, его будто охраняют столетние деревья. Там по ночам за печью поёт сверчок, в маленькой тесной веранде скрипят половицы, а все комнаты наполнены сладко-солёным запахом подсолнечного масла. Лучше места для уединения не придумать.        Максимилиан сидел за рулём, а на соседнем сидении лежала горка исписанных тетрадей. Где-то за спиной водителя дремал Ио, а из радио доносилась какая-то монотонная и усыпляющая музыка.        Сегодня утром Максимилиан Ершов снова навестил Вельца. На этот раз он не выполнял получение жены, на этот раз он выполнял поручение своего сердца. Как Макс и ожидал, Вельц оказался в подвале: заканчивал «Мёртвого Дьявола». Ершову было ужасно неловко спрашивать друга, есть ли у него другие дневники Надежды, поэтому он долго хвалил картины и выслушивал шутки друга. А потом, сообразив, что удачного момента не будет, он с заметным волнением в голосе спросил о дневниках. А Вельц даже и глазом не моргнул. Так просто, будто воды выпил, сказал: «Да, есть. Поищи в той коробке». И всё. А Ершов ведь переживал. У него, чёрт возьми, даже руки дрожали, когда он спрашивал.        И теперь Максимилиан едет на дачу. Там никто ему не помешает. Он будет топить берёзовыми дровами печь, чтобы уберечься от ноябрьского холода, будет кутаться в старое, пропахшее запахом подсолнечного масла одеяло и гладить по мягкой шерсти Ио. Но, главное, он будет все выходные читать дневники Надежды Ортин. Никто не будет его отвлекать, никто ему не помешает. Он замечательно проведёт выходные. О да, его ожидают замечательный выходные!        На дачу Ершов приехал где-то к полуночи. Его клонило в сон, поэтому, забыв тетради в машине, мужчина позвал за собой Ио и отправился в дом. Здесь уже очень давно никого не было. Все вещи успели покрыться пылью, на потолке в углу паук сплёл паутину, а, включив свет, Макс спугнул большую серую мышь, бросившуюся бежать вдоль стены и нырнувшую куда-то под плинтус. И Максимилиану совсем не хотелось убирать с потолка паутину, вытирать с деревянной мебели пыль или ставить мышеловку. Ершову хотелось только спать, поэтому, потрепав по голове Ио, он сразу же направился к кровати. Не снимая одежды, Максимилиан упал на большую кровать, пахнущую прошлым и маслом.        Сколько он себя помнит, в этом доме всегда пахло подсолнечным маслом. Или этот запах — запах даже не масла, а подсолнечных семечек. Или просто подсолнухов. Максимилиан вырос в этом доме. В его воспоминаниях жив ещё длинный ряд из высоких подсолнухов, тянувшийся прямо за домом. Сейчас там уже ничего не растёт кроме сорных трав.        Он здесь вырос. Он любил этот запах, запах его дома. Столько воспоминаний. Воспоминаний из прошлой жизни. Максимилиану не верилось, что когда-то он был ребёнком. Когда-то он целыми днями пропадал в лесу, когда-то он ловил рыбу на самодельную деревянную удочку и купался каждое утро в реке. Он это помнил, но в то же время ему казалось, что это всё лишь его фантазии, этого никогда не было.        Когда детство остаётся позади, оно начинает казаться ненастоящим и фальшивым. Но и юность казалась Ершову тоже чужой. Далёкая-далёкая юность. Он тогда не знал, что ему делать со своей жизнью. Сейчас, если уж на то пошло, он всё ещё не нашёл для себя должного применения, но теперь это его не так сильно тревожит, как тревожило в молодости.        Тогда, в юности, он возвращался домой поздно ночью и скрипящие половицы тесной прихожей становились его худшими врагами. Он спал с открытым настежь окном, из которого можно было смотреть на чернеющую границу с лесом. По ночам ему казалась, что кто-то в лесу его зовёт, но он не выходил из дома ночью. А вот рано утром, набив рюкзак всем, что ему могло понадобиться, юный Максимилиан уходил бродить по лесу на целый день. Ему казалось, что он что-то ищет, но на самом деле он бродил безо всякой определённой цели. Иногда ему удавалось уснуть на мху. Однажды, когда Ершов проснулся от такого сна, его чуть не схватил удар: пока он спал, у него на груди пригрелась змея.        А сейчас он лежит на пахнущей маслом кровати и вспоминает своё прошлое. И ему тоскливо, но перестать вспоминать прошлое он не может. Это всё же его прошлое. Только он может его вспоминать. И он вспоминает, тем самым делая себе больно.        Ершову никогда не нравилось думать о детстве и юности. Детство казалось ему одиноким и скучным. Когда он стал юношей, жизнь лучше не стала. Всё вокруг превратилось в сущий кошмар. Он потерял интерес ко всему, он потерял интерес к самой жизни. Ему не хотелось есть, ему не хотелось спать. Он стал много пить алкоголя, но его то и дело тошнило. Макс исхудал, под глазами появились синие (потом они стали чёрными) круги. Родители решили, что он сделался наркоманом. Он даже провёл в какой-то клинике три месяца. Почему-то ничего от этой клиники в его памяти не осталось. Кажется, там были ледяные ванны. Не удивительно, что теперь его так воротит от холода.        Будучи совсем юным и молодым, он чувствовал себя дряхлым стариком. Его сковала тоска, которую никак не получалось объяснить. Причин тосковать не было. Вообще причины тосковать всегда найдутся, но Максимилиан Ершов тосковал так сильно, что причина должны была быть существенной и по-настоящему важной. Но её не было. Или она была, и юноша даже её чувствовал, вот только он не понимал, что именно это причина из себя представляет. Почему ему стал безразличен весь мир? Почему он возненавидел жизнь? Почему он упустил лучшие годы своей жизни, почему они прошли так, словно он лежал всё то время в коме?        Перебирая неприятные воспоминания, Ершов уснул. Прямо в одежде. Он спал крепко, но ему ужасно хотелось проснуться: во сне мелькали образы из юности. Он видел много крови. Он видел много выпивки. Там были долгие и бессмысленные прогулки в лесу. Теперь ему ясно, что эти прогулки были побегами. А если Ершов во время этих прогулок действительно что-то искал, то, несомненно, он пытался найти место, где бы ему стало легче. Он верил, что природа залижет ему рану. Но это напрасно, напрасно во что-то верить и на кого-то надеяться.        Восточная часть неба над маленьким деревянным домиком окрасилась в оранжевый цвет, который всего за несколько минут стал малиновым. Мир встречал рассвет. А Максимилиан Ершов продолжал бороться со своим прошлым. Он сражался с воспоминаниями, которые даже не хотелось признавать своими собственными.        Его спас Ио. Надеяться и ждать помощь отнюдь не напрасно. Природа пришла зализать ему рану. Горячим языком Ио выводил таинственные символы на лице Ершова. Мужчина что-то промычал и повернулся к стене. Но пёс в ответ стянул с него одеяло. В этой борьбе победил Ио: Максимилиан проснулся.        Он осмотрелся вокруг удивлённо. Понадобилось немного времени, чтобы понять, что он забыл на даче. Осознав своё положение, посмотрев на кожу, покрывшуюся мурашками, Макс накинул на себя одеяло (пришлось повозиться, чтобы забрать его у Ио) и выпустил собаку на улицу.        Предстояло много дел. Сварив кофе в старинной почерневшей турке, позавтракав сыром, хлебом и ветчиной, Максимилиан оделся, натянув одновременно несколько свитеров, и вышел на улицу. Дышалось легко. Трава стала белой от инея, на границе с лесом стелился туман, вокруг было тихо и спокойно.        — Наконец-то, — выдохнул Макс и пошёл на задний двор.        В доме было холодно. Прежде чем браться за дневники Ортин, нужно затопить печь. А чтобы затопить печь, нужно сперва наколоть дров, благо их запасено достаточно. Рукоятка топора легла в ладонь как влитая. Максимилиан замахнулся — и опустил топор на колоду. «Да, — с наслаждением подумал он. — Ничего не забыл». Ему нравилось рубить дрова. Он любил лёгкую, приятную боль в руках, любил усталость и истому.        Ершов провёл на дворе, размахивая топором, около часа и остановился только тогда, когда сообразил, что дров более чем достаточно для выходных. Он наколол их с большим запасом.        Вот теперь всё было готово. Чтобы затопить печь ему не понадобилось много времени. Пока огонь разгорался, исписанные тетради были бережно перенесены в дом. Максимилиан позвал Ио, пёс выбежал из леса и остановился. «Не хочешь погреться у огня? — подумал Макс. — Твоё дело».        Только что наколотые дрова мирно потрескивали в огне, языки пламени усердно облизывали поленья, а Ершов долго не решался закрыть дверцу печи. Казалось, если он закроет дверцу, огонь исчезнет, и дом снова утонет в холоде.        Передвинув кровать поближе к печи, накинув на плечи тяжёлое старое одеяло, мужчина посмотрел на тетради, лежащие перед ним. Только подумайте: это всё её дневники! Дневники Надежды Ортин! Они ни разу не встречались, а он одержим её записями, а он уверен, что она писала о нём.        Если бы он только мог найти её! Но даже Вельц, который когда-то прикасался к ней, который смотрел ей в глаза и целовал её губы, даже Вельц не знает, где она. Вельц предполагает, что Надежда уехала за границу. Ортин владела тремя языками, она всегда стремилась сбежать из страны. И это Ершов знал уже не по рассказам друга, а по записям из дневников. В них столько информации!        Жаль, что он с Надеждой так и не встретился. Он потерял свою молодость в тумане боли и отчаянья. Они должны были встретиться тогда. Кто-то должен был проникнуть в его жизнь солнечным светом и развеять туман. Но они не встретились. Только сейчас он узнал о её существовании. И теперь он переживает то, что когда-то переживала она.        — Ну что ж, приступим, — Макс открыл тетрадь с плотной жёлто-оранжевой обложкой.        Этот почерк. Он узнает его из тысячи. Максимилиан смотрел на небрежно выведенные буквы, потом провёл рукой по холодным и сырым страницам и только после этого принялся читать.        Она писала:        «От рождения до смерти три шага. Я сделала два и споткнулась.        Я плачу. Я очень много плачу. Что-то пошло не так. Что-то не так со мной и с моей жизнью. Я застряла на одном месте, я не двигаюсь больше вперёд. Мне нужна встряска, мне нужно что-то новое. Или мне нужен всего лишь ты.        Раньше я спала и не высыпалась. Теперь я совсем не сплю. Не получается уснуть, а если я засыпаю, то вижу во снах кошмары. Кажется, мне снишься ты. Нет, я не вижу лица или тела. Знаешь, я вижу сны только образами. Мне снится кто-то умирающий, кто-то стоящий на границе жизни и смерти. И я боюсь. Я боюсь за тебя. Я переживаю за тебя, даже если между нами лежит целый космос.        Мне начинает казаться, что мы с разных планет. Я здесь, на Земле, а ты где-то на задворках Вселенной. И нам никогда не встретиться, нас разделяют миллиарды световых лет. Именно поэтому мы всегда будем несчастны. Мы всегда будем одни. И у меня не получится позаботиться о тебе, у меня не получится спасти тебя.        И ты тоже не сможешь обо мне позаботиться. Но если ты приведёшь себя в норму, я уверена, что и мне станет легче. Это так похоже на письмо. Привет, друг, ты далеко, я не могу прийти тебе на помощь, поэтому начни уже заботиться о себе сам. Вместо меня. Ведь я далеко.        Это так похоже на письмо…        Мне грустно, друг, мне очень грустно. Я не могу спать на подушке, мне нужно твоё плечо. Меня воротит от музыки, я хочу узнать, как бьётся твоё сердце. Я прислушиваюсь к сердцебиению всех знакомых, я кладу всем голову на плечо. И никаких результатов. Все сердца выбивают ритм, даже отдалённо не напоминающий ритм моего собственного сердца. Все плечи недостаточно хороши, чтобы я могла на них уснуть. Все кругом не ты. А где ты, я не знаю. Но ты точно есть, я в это поверила. Но есть ли ты до сих пор?        Вдруг ты умер? Люди так легко умирают. Мы такие сильные в духовном плане, но выпусти в человека всю обойму, и его больше нет. В тебя не стреляют? В тебя не мечут ножи? Не думай, что эти вопросы глупые. Не думай, что я глупая.        По ночам, когда у меня не получается уснуть, иногда я чувствую, что умираю. Я уже знаю, что чувствует человек, когда в него стреляют из пистолета. Я замирала и не могла пошевелиться, я удивлённо смотрела в пустоту и не понимала, что происходит. Я знаю, что чувствуешь, когда тебе в бок вонзается нож по самую рукоятку. Этот вкус крови во рту, попытки вдохнуть и испуг, когда понимаешь, что дышать не получается больше. Весь мир вокруг замирает. В меня никогда не стреляли, в меня не вонзали ножи. Но я знаю, я слишком хорошо знаю, что чувствуешь, когда умираешь.        Не удивительно, что я задаюсь вопросом, жив ли ты ещё. Вероятно, это в тебя стреляли, это в тебя по самую рукоятку засадили нож. А я лишь слушаю эхо. Что же ты чувствуешь? Я пишу и пишу только о себе. Я много думаю и думаю только о себе. Но кто ты?        Кто ты? Чем ты живёшь? Почему напиваешься, не спишь сутками и тоскуешь изо дня в день? Из-за чего? Кто с тобой это сделал? Я хочу знать!        Сомневаюсь, что ты хотя бы раз задумывался о моём существовании. Сомневаюсь, что тебе хотелось бы узнать хоть что-то обо мне. Но вот мне что-нибудь узнать о тебе ужасно хочется. Мне хочется тебе помочь. Но пока мы друг друга не знаем, мы никак не можем помочь друг другу. Всё, что нас связывает, это утренний сушняк, недосып и тоска вселенских размеров. Не так уж и много.        Но чувствуешь ли ты хоть что-то из того, что чувствую я? Слышишь ли ты меня? Я пишу только по ночам. Я пишу, произнося вслух каждое слово. Доносит ли эти слова тебе ветер? Слышишь ли ты их в пении птиц, различаешь ли их в журчании воды? Мне так хочется верить, что ты услышал мой голос, услышал мои слова. Я шепчу тебе каждую ночь. Ты лишил меня сна. Я же пытаюсь поговорить с тобой, успокоить, вернуть тебе сон. Прислушивайся, пожалуйста, прислушивайся ко всему. Услышь меня.        Я в отчаянии. Я плачу, я очень много плачу. Я не могу больше спать, мне больше не хочется есть. Я всегда думала, что тяжело найти кого-то такого печального, как я. Но есть ты. И ты во всём меня переплюнул, но тебе можно. Ты можешь быть лучше меня во всём, в чём только захочешь. Лишь один запрет. Не печалься больше меня. Ни один человек в мире не должен быть печальнее меня. Тот, кому грустнее, чем мне, вероятно, держит в руке верёвку, связанную в петлю, или пистолет с одной единственной пулей. Никто не должен быть печальнее меня.        О, это точно письмо! Я начала писать письма человеку, которого никогда не встречала. Я начала писать письма человеку, которого, быть может, так никогда и не встречу. Я пишу человеку, которого может даже не существовать. Я жду такого человека, я его ищу.        И это не глупо, о, нет, не глупо. Теперь я часто стала ловить себя на этой мысли. Не глупо. Не глупо. Не глупо. Пытаюсь себя обмануть? Ведь это же глупо, именно что глупо. А умным девочкам не до глупостей. Тогда буду дурой. Королевой дур. Печальной королевой дур.        Я пишу тебе письма, но не покупаю марок. Я называю тебя другом, но не знаю твоего имени. Я знаю, как тебя искать, но слабо представляю где. Я шепчу тебе по ночам, но не знаю, слышишь ли ты меня. Ты напиваешься и мучаешься бессонницей, и даже не подозреваешь, как изводишь меня этим.        Я хочу, чтобы ты был счастлив, я прошу тебя успокоиться, сделать глубокий вдох и продолжить бороться. Живи. Ты мой друг, единственный друг, присутствие которого я чувствую даже в полном одиночестве. Ты должен жить. Я отдам тебе всю ту небольшую жизненную силу, которую имею. Я неблагоразумно отдам тебе всё, что имею. И мне не страшно. Тысячи людей, отдав кому-то всё, остаются потом ни с чем. Но ты не уйдёшь. Конечно, хорошо бы тебе сначала прийти, а уже потом не уходить. А пока тебя нет, конечно же, ты не можешь уйти. Ведь чтобы уйти, нужно для начала прийти. А ты так и не пришёл.        Сколько человек способен ждать? Собаки ждут бросившего их хозяина до конца своей жизни. Только вот я не собака, а если и собака, то ужасно нетерпеливая собака. Мне страшно, что, не дождавшись тебя, я схвачусь за первого встречного, едва улыбнувшегося мне. Я смогу слушать сердце, бьющееся не в такт с моим, я смогу положить голову на неподходящее мне плечо. Только вот это не сделает меня счастливой. И ты счастливее от моего несчастья не станешь.        Я пугаю себя. Что-то странное есть в том, как разговариваешь ночью с пустотой в открытом окне. Я боюсь за тебя. Что-то странное есть в том, как молодой совсем парень губит себя, губит свою жизнь. Ты ведь должен мне сниться во снах, из-за которых не хочется просыпаться. Но ты снишься мне в кошмарах. Я вижу гниющего за живо человека, я вижу, как твоя душа обливается кровью, я наблюдаю, как тебя затягивает в болото страдания. Но мне не получается тебе помочь. Во снах ты не видишь меня, во снах ты не слышишь меня. Во снах ты всегда умираешь, а я остаюсь.        И поэтому по ночам я разговариваю с пустотой в широко открытом окне. Ты не слышишь меня во сне, так пускай же ночной ветер и крик иволги донесут до тебя всё, что я сейчас сказала.        Я люблю тебя».        Ершов отбросил тетрадь в сторону. Он закрыл глаза, сжал пальцами переносицу и закусил губу. О, это будут тяжёлые выходные! Особенно если на каждую запись в дневнике Ортин он будет реагировать так остро.        Максимилиан проводил параллели. Поразительные параллели. Она что-то шептала? А он ведь слышал. В юности он спал с открытыми окнами, и ему казалось, что он слышит, как в лесу его кто-то зовёт. Но когда не спал неделю, голоса в голове ничуть не впечатляют. А это была она. Это она его звала.        В семнадцать он где-то два часа провёл в глуши леса с ножом у горла. Через год он целую ночь просидел, то поднимая к виску пистолет, то опуская его. А Надежда пишет, что чувствовала выстрел, чувствовала удар ножом. Это был он? Неужели этот человек, про которого она пишет, — это он? Это он? Да, это он.        Ершов перевёл дух и взялся за тетрадь. Он читал медленно, то и дело останавливаясь и закрывая глаза. С закрытыми глазами легче вспоминать, легче сравнивать воспоминания с тем, о чём писала Надежда. И каждый раз, вспоминая прошлое, Максимилиан убеждался, что их с Ортин наверняка связывает очень крепкая связь. Связь, о существовании которой он даже не подозревал раньше.        Макс читал, пока в комнате не стало темно. Осенью рано темнеет. Пришлось отвлечься от записей. Нужно было впустить в дом замёрзшую собаку, покормить её, да и себя тоже не мешало бы покормить. Огонь в печи потух, поэтому пришлось выбираться за очередной партией дров.        Где-то час Максимилиан потратил, чтобы привести всё в порядок, размяться и уделить внимание Ио. И вот он снова может читать. А в доме, между тем, стало ещё уютнее. Ветки сирени стучали в окно, в печной трубе завывал ветер, за печью запел сверчок, а Ио устроился у мужчины под боком. Старая пыльная люстра освещала комнату матовым жёлтым светом.        Он читал письма. Не чужие письма, свои. Они шли к нему больше десяти лет. Но теперь адресат нашёлся, теперь всё так, как и должно было быть. Надежда называла его другом. Действительно, сложно найти более нежное и милое слово для человека, которого любишь, которого ждёшь. Ортин много писала о себе, но так же она много интересовалась о Ершове. «Как ты друг? Тебе лучше? Наверное, лучше, ведь я начала высыпаться и по утрам моя голова перестала болеть».        И он привык читать записи в форме писем. Ему это даже понравилось. Но потом, когда глаза уже болели, и клонило в сон, одна из записей здорово взбодрила Ершова. Он узнал о том, как Ортин познакомилась с Вельцом.        «Вот мы и встретились. Нет сомнений, что это ты.        Нашла! Наконец-то нашла! Шампанского мне! Это нужно отпраздновать!        Я не верю. Мне до сих пор тяжело поверить в то, что произошло. Неужели это действительно ты? Неужели всё оказалось так просто? Я уже потеряла надежду, что мы когда-нибудь встретимся. Я боялась, что мы так и не найдём друг друга. Больше всего я боялась, что мы встретимся, не узнаем друг друга и пройдём мимо. Но ты узнал. Я не узнала, а ты узнал. Иначе как объяснить такое уверенное поведение, словно мы с детства знакомы, а не только-только встретились?        Я была в магазине. Одна. Жаркий будний день, магазин почти пуст. Вечером в очереди у кассы пришлось бы стоять минут двадцать. Только это был не вечер. Нагулявшись по парку и главной площади, надышавшись пыльной городской тоской, почувствовав, что кожа на оголённых плечах сгорела от солнца, я пришла к выводу, что одно лишь мороженное в состоянии справиться с истомой, одолевшей меня.        Я была в магазине. Кондиционер работал исправно, я наслаждалась прохладой и пустотой. На секунду мне даже показалось, что люди вымерли, и я осталось совсем одна. Одна в продуктовом отделе, одна в магазине, одна в городе, одна на целой Земле. И меня это обрадовало.        Но потом появился ты. Неестественно белые волосы, зелёные глаза, проколотые уши. Из-за большого выреза твоей серой майки, открывающей немного грудь, мне пришлось уставиться на едва виднеющийся узор татуировки. Что это у тебя набито? Мне это ещё предстоит узнать.        Я и не думала, что ты остановишься рядом. Я вглядывалась в чёрный пигмент на твоей груди и ощущала пальцами холод от пачки мороженного. Это было моё любимое мороженное, „серебряная пуля“. Последняя упаковка. Его всегда раскупали первым.        Но ты остановился рядом. Я отвела взгляд от твоей татуировки и посмотрела тебе в глаза. Какие они красивые! Но какой суровый взгляд! Будто ударишь меня. Будто толкнёшь на кем-то оставленную в проходе тележку. Ты так уверенно смотришь, а мы ведь даже не знакомы, парень!        И тогда ты схватил меня за руку. Это прикосновение. Запястье словно огнём обожгло.        — Это моё мороженное, — так вот как звучит твой голос! Он прекрасен, но твой тон слишком пугающий, слишком нахальный и грубый. — Отдай мне его.        Я лишь качаю головой.        — Отдай, это последняя пачка, — и ты пытаешься выхватить мороженное из моих рук.        И тогда я делаю то, что ни за что бы не сделала, зная заранее, что ты не просто нахальный незнакомец, а мой милый друг, которого я так долго ждала. Я каким-то образом оттолкнула тебя. Такого крепкого и сильного. И как только это у меня получилось?        Но я тебя оттолкнула, сильнее сжала в руке „серебряную пулю“ и побежала на кассу. О, детка, это мороженное только для меня! Я первая его взяла, я не буду делиться! Для меня не существует мороженного вкуснее этого. Его шоколад тает во рту, а пломбир такой сливочный, такой сладкий. Парень, таким не делятся с незнакомцами, и тем более с незнакомцами наглыми и грубыми.        Я уже была на кассе, когда увидела тебя, решительно шагающего в мою сторону. „Скорее, пожалуйста, скорее!“ — пугаю своим криком медлительную кассиршу. Из-за того, что я спешу, она становится ещё медлительней. Бросаю на кассу деньги — купюру раза в три больше стоимости мороженного — ведь слишком долго отсчитывать мелочь. Оставляю сдачу кассирше, хватаю „серебряную пулю“ и выбегаю из магазина. Ты остаёшься у меня за спиной.        И вот я стою под палящим солнцем. Чудесный прохладный мир магазин выплюнул меня на раскалённый асфальт улицы. Но я победила. Мороженное у меня. Правда, жаль, что пришлось отдать последние деньги на мороженное. Но зато оно досталось мне! Не тебе, грубый и наглый незнакомец, а мне!        Снимаю фольгу. Сейчас, наверное, уже ни одно мороженное кроме этого не упаковывают в фольгу. Но снимать её так приятно. Хочется откусить кусочек, но я чего-то жду. Возможно, хочу, чтобы мороженное немного подтаяло. Люблю подтаявшее мороженное.        И снова ты! Появляешься из ниоткуда и выбиваешь из моих рук мороженное. Оно драматично падает на асфальт, а я смотрю тебе в глаза и, почти уверена, одновременно кажусь рассерженной и испуганной. А ты удивлённо хлопаешь белыми ресницами, смотришь то на меня, то на мороженное, то на свою руку.        — Так не доставай же ты некому, — почти шёпотом сказал ты таявшему на асфальте мороженному.        Островский. Это из пьесы Островского. Не удивлюсь, если достанешь из-за пояса пистолет и начнёшь стрелять в этот злосчастный пломбир. Так ведь было у Островского в „Бесприданнице“? Кончилось всё стрельбой.        Вот так мы с тобой познакомились. Ты назвался Вельцем. Ты извинился, ты не наглый и совсем не грубый. Ты краснеешь и утаскиваешь меня за собой в магазин, чтобы мы всё-таки съели по мороженному. И мы едим. Пускай оно не наше любимое, но тоже весьма вкусное.        Вот и всё. Так просто. Мы знакомы. А через час мы уже лучшие друзья. Я начинаю узнавать о тебе что-то. Твоё любимое место — перрон в лесу. Маленькая площадка рядом с железной дорогой, рядом с хвойными деревьями. Мы сидим там до самого вечера. А я раньше и не знала о существовании этого места. Спасибо, что открыл его для меня. Сколько раз мне ещё предстоит сказать тебе спасибо!        У тебя маркер и ты рисуешь на лавочке перрона мороженное. Оказывается, ты художник. Ты любишь рисовать. Теперь, когда на лавочке нарисован тающий пломбир, лавочка официально становится нашим с тобой местом. Мы только-только познакомились, а у нас уже есть особое место. Многообещающе.        Солнце садится. Ты провожаешь меня домой и шутишь. Я смеюсь и не могу остановиться. Мне снова кажется, что все люди на земле исчезли. И остались только мы. Только мы на этой пустой улице, только мы в этом городе, только мы на всей земле. Ты шутишь, а я хохочу. И, знаешь, ты не настолько хорошо шутишь. Я смеюсь, потому что счастлива, меня переполняет радость. И смущение.        Ещё никогда меня не провожали домой. Никогда я не шла по тёмной улице и не чувствовала, что рядом кто-то надёжный, кто-то, с кем не один тёмный закоулок не кажется страшным. Мы не держимся за руки. Между нами расстояние. Но оно не измеряется тысячей световых лет, как я когда-то думала. Ты на расстоянии вытянутой руки. И ты провожаешь меня домой.        Мы ещё долго стоим у подъезда. Я не хочу уходить, а ты не хочешь меня отпускать. Я снова начинаю смеяться, но на этот раз ты не шутил. Я ничего не отвечаю на твои вопросы. Мне стыдно сказать, что я счастлива. Меня смущает моя радость. Ты был первым, кто проводил меня домой. Ты ещё и не подозреваешь, что станешь для меня первым во всём.        Но вот я говорю, что мне нужно идти. И тогда ты достаёшь маркер и снова берёшь меня за запястье. Я не вырываюсь из твоих рук, как тогда в магазине. Я краснею и радуюсь, что в темноте это совсем не заметно.        „Не смотри, — говоришь ты, и я чувствую на коже холодок от маркера. — Смотри на небо, смотри на звёзды“. Ты, оказывается, художник. Я, оказывается, твоё полотно. Маркер выводит на моей коже линии, а я смотрю в небо. Не вижу звёзд, в глазах темно. Мне жарко, мне совсем не до звёздного неба. Я смотрю вверх, но ничего не вижу, потому что прикована к земле. Ты меня к ней приковал, ты приковал меня к себе. А я и не возражаю.        „Всё, посмотришь дома“, — темно, но я чувствую, что ты улыбаешься. Ямочки. Мне они никогда не нравились, но, кажется, теперь я их полюбила. „Так быстро закончил?“ — удивляюсь я. „Не переживай, в остальном я продержусь дольше“, — ты снова заставляешь меня смеяться и краснеть.        И вот я говорю: „Пока“. „Пока“, — отвечаешь ты и уходишь, не поворачиваясь ко мне спиной. А я переживаю, что ты споткнёшься и упадёшь. Но ты не падаешь, ты улыбаешься, смотришь на меня и идёшь спиной вперёд.        В итоге я поворачиваюсь спиной к тебе первой. Когда я открываю дверь, в подъезде загорается лампочка, и я вспоминаю про руку. Смотрю и ожидаю увидеть там что угодно, кроме этого. Номер мобильного телефона и смайлик. И я сразу же звоню. Слышу твой голос. Желаю спокойной ночи и снова глупо хихикаю. „Спокойно ночи“, — говоришь ты в ответ. Я млею от твоего голоса. Неужели ты веришь, что моя ночь будет спокойной? Я же буду думать о тебе, о нас с тобой, я не усну!        И я, правда, не сплю. Я уже не произношу вслух то, что записываю в дневник. Теперь я всегда могу позвонить и сказать тебе всё, что мне только захочется.        Приятно познакомиться, Вельц. Ты даже не представляешь, как долго я ждала нашей встречи».        — Вельц, ах ты талантливая скотина!        Из-за выкрика Ершова Ио проснулся и ошарашено принялся смотреть по сторонам, пытаясь увидеть того, на кого ругается хозяин. Но никого кроме их двоих в доме не было. Пёс зевнул, высунув язык, и положил тяжёлую голову на лапы.        А Ершов стучал кулаком по мягкой кровати и смотрел на тетрадь, лежащую у него на коленях. Как это понимать? Вельц? Она перепутала его с Вельцем?! Как их вообще можно было перепутать? Это он, он должен был стать первым парнем, который провожал её до дома. Это он должен был стать первым во всём! И неужели у Вельца есть татуировка на груди? Нужно будет это проверить.        Ершов был взбешен. Он не хотел больше читать дневниковые записи Ортин, но в то же самое время ему было ясно, что он должен прочесть всё до конца. Да и не пора ли перестать реагировать на всё так остро? Тем более Ортин давно ушла от Вельца. Но с кем она сейчас? Хотелось бы верить, что она одна. Ершову больно было даже представить, что она может быть с другим мужчиной. А вот о том, что у него есть жена и маленькая дочь, он почему-то особо не задумывался.        Придя в себя, проглотив ревность и злость, он снова взялся за записи Ортин. Теперь не было писем, которые Макс успел полюбить. Надежда стала описывать её встречи с Вельцем. Она описывала их походы на пляж. Она писала, что он научил её любить дождь так же сильно, как она любит солнце. Он нарисовал её портрет, а она каждый день его фотографировала. Они были молоды, они были счастливы.        Ершов ничего не понимал. Как она могла быть счастливой, когда он страдал? Может, тогда он как раз был в клиники? Не удивительно, что она потеряла ощущение его присутствия. Там он сам перестал понимать, кто он такой. Он ничего не помнит кроме холодных ванн. Да, не удивительно, что теперь ему так тяжело переносить холод.        Ершов не ложился спать. Он читал всю ночь. Спать уже не хотелось. Совсем как в юности. Тогда у него тоже не было никакого желания спать, он чувствовал себя сильным, ему не нужен был сон. А потом это переросло в бессонницу. Пришлось помучиться. Но все страдания позади. Всегда хочется верить, что всё плохое осталось позади.        Надежда Ортин писала о Вельце. Иногда буквы на страницах были размазаны. Слёзы неплохо растворяют чернила. Можете взять это себе на заметку. Вельц заставлял её смеяться до слёз, но он мог заставить плакать её и от боли.        Она не была счастлива. В какой-то момент Ершов это ясно понял. Ортин хотелось быть счастливой, она яростно себя в этом убеждала, но она не чувствовала настоящего счастья, нет. Она врала себе, она никак не могла понять, почему с появлением Вельца в её жизни всё не наладилось.        А записи становились всё короче и короче. Даты между соседними записями стали расходиться не в несколько дней, как это было раньше. Они расходились даже не в несколько недель. Теперь она писала раз в месяц, а то и реже.        Максимилиан Ершов добрался до последней тетради, да самой последней страницы самой последней тетради.        «Я ошиблась. Ты не Вельц.        Мне так жаль. Я хотела, чтобы меня любили. Я верила, что с этим сможет справиться любой. Но мне не нужен любой, мне нужен именно ты. Вельц не справляется. Зачем я так долго себя обманывала?        Его сердце не билось в такт с моим. И тогда я решила, что такая проверка не больше, чем просто глупость. Сама мысль, что чьё-то сердце обязано биться так же, как бьётся моё, безумна. Сердцебиение постоянно сбивается. Уже это ломает все мои догадки. И я поверила, что Вельц — это ты. А ведь его сердце бьётся слишком громко, слишком часто.        Мне неудобно было спать на его плече. Моя шея затекала. Но я ведь выше его, поэтому всё понятно. Нельзя выбирать человека только из-за формы его плеч. И я поверила, что Вельц — это ты. А ведь его плечо такое крепкое и жёсткое, оно не подходит для меня.        Я ошиблась, друг, я ошиблась. Но что мне было делать? Ты так и не появился! Ты до сих пор не появился! А я устала быть одной. И мне так жаль. Я поступаю неправильно. Я делаю несчастной себя, я обманываю Вельца, я не даю тебе даже шанса.        Что мне делать? Я не могу бросить Вельца. Я не тот человек, который легко может кого-то бросить. Но я жду тебя. А тебя нет. Я не решу эту проблему сама. Наверняка, если я попытаюсь что-то сделать, то выйдет что-то глупое. Вельц — художник, Вельц глубоко всё переживает. Но я не буду жить с кем-то чужим, когда у меня есть ты.        Возможно, одержимость тобой делает меня безумной. Это последнее письмо. Я не напишу тебе больше не строчки. Но это не значит, что я перестала тебя ждать. Я всё ещё люблю тебя. Я всё ещё жду тебя.        Не знаю, наткнёшься ли ты каким-нибудь чудесным образом на мои записи. Мне кажется, что ты никогда их не прочтёшь. Вероятность, что эта тетрадь попадёт в твои руки, ничтожна мала. Но она есть. Она есть…        О, милый друг, мне страшно, что мы никогда не встретимся! Я боюсь, что мы не узнаем друг друга и пройдём мимо своего счастья. Сколько событий должно сложиться правильно, чтобы ты нашёл меня? Сколько раз нам нужно свернуть с дороги, чтобы наши пути пересеклись?        Я больше не напишу тебе не строчки. Пришло твоё время, друг. Действуй. Ищи. Прислушивайся к чужим сердцам, позволяй каждой желающей уснуть на твоём плече. Прислушивайся к ощущениям. Ищи. Не позволь себя обмануть. Не ошибись так, как я ошиблась с Вельцем. Я вижу столько несчастных пар, столько людей живут вместе, но не любят друг друга. Нам это не грузит. Мы бесконечно любим друг друга, но живём пока что не вместе.        Молю, найди меня. Ищи, не сдавайся. Я буду ждать тебя до последнего. Ты будешь моим единственным, кроме тебя я никого к себе не подпущу слишком близко.        Вот и всё. Это последняя запись. Пришло время прощаться. До встречи. Я верю, что мы обязательно встретимся, ведь это неизбежно.        До встречи, мой милый друг. Очень надеюсь, что наша встреча окажется скорой.        P.S. В конце страницы я оставила для тебя немного места. Если согласен любить меня больше, чем я люблю тебя, поставь там подпись».        Максимилиан перечитал эту запись ещё раз. И снова. И снова. Он ещё долго сидел на кровати, глядя в чёрный оконный проём и размышляя над прочитанным. В печной трубе продолжал завывать ветер, сверчок за печью давно уже замолчал, где-то под полом слышно было, как скреблась мышь. Близилось утро. Ершов так и уснул, сидя в кровати и опираясь спиной на деревянную стену. Бессонная ночь дала о себе знать.        Расписался ли Ершов в конце страницы? Естественно. Собирался ли он отыскать Надежду Ортин? Безусловно.