Three Night Stand Baby

Тсукишима никогда не был феминным мальчиком-цветочком, которых так любят в bl-манге и некотором гей-порно. Уже в восемь он начал поддавать скорости в росте, в двенадцать стоял первым на физкультуре и обгонял всех на голову, в четырнадцать начал раздаваться в плечах. Такого, как Тсукишиму, сложно было представить в чьих-то объятиях – скорее, наоборот, рядом с кем-то миленьким и миниатюрным. Тсукишима был влюблён в Куроо Тетцуро. Куроо Тетцуро можно было описать какими угодно словами (обычно чем-то вроде “хитровыебанный” и “мудак” ), но только не “миленький” и “миниатюрный”. Куроо Тетцуро нравились парни (или и парни тоже), в этом Тсукишима был уверен – рыбак рыбака. А еще он был как раз из того типа эдаких альфа-прости-господи-самцов, на которых дрочат в сёнен-ае раздела 18+. Сексуальный, самоуверенный, с двусмысленностью в каждом движении и взгляде. Под метр девяносто ростом, полным набором кубиков на прессе и бедренными жилами, уходящими под широкую резинку шорт. Мать. Твою. Тсукишима тоже дрочил на Куроо Тетцуро. Это было настолько же унизительно и стыдно, насколько и горячо: сжимая свой член, Кей закрывал глаза и представлял, что это рука Куроо, большая и крупная, плотно водит пальцами вверх-вниз, вниз-вверх, сжимает ближе к основанию, проводит кончиками по выпирающим венам. Кей откидывал голову, тяжело дышал, срываясь в едва слышный полустон на выдохе, и представлял, что между его разведенных ног сидит Куроо, ухмыляющийся хитро и возбужденно, что он то оглаживает, то сжимает его бёдра, то низко наклоняется и… “Блядский случай”, — думает Тсукишима, дергано вытирая салфеткой испачканную ладонь. Вообще-то он не из тех, кто ругается в повседневной жизни, потому что мама воспитала его приличным мальчиком, но когда ты мастурбируешь на малознакомого капитана дружеской волейбольной команды из Токио — это ни черта не похоже на его повседневную жизнь. Можно сделать маленькую поблажку, окей? И даже то, что капитан дружеской волейбольной команды был горяч как кипяток, ситуацию — нихрена — вообще — не спасало. С каждым днём, приближающим его к концу недели, Тсукишиму пробирал озноб, смешанный с предвкушением. И если кто-нибудь хочет спросить, что такого интересного должно случиться – просто, пожалуйста, не стоит. — Я всё сдам, — скачет Хината вокруг него, тряся тетрадками. — Я всё сдам, и послезавтра мы поедем в Токио! Хочется или засунуть ему в рот грязный носок, или поддаться порыву и взять большую лопату, чтобы было удобнее закапывать труп. В обществе Шоё Тсукки вообще чувствует себя крайне агрессивным ко внешней (рыжей и бестолковой) среде: ему хочется подкалывать гораздо острее и больнее, желательно прямо под рёбра; но шпендель всё равно реагирует на все оскорбления одинаково. Это почти задевает тсукишимину гордость. Ямагучи, неси лопату. — Ничего ты не сдашь, — бурчит Кей, пихая ножку стула, когда Шоё на том качается — рыжий недохомосапиенс летит вниз с воплями о том, какая же Злобношима феерическая сволочь. Не то чтобы Хината так и сказал, и не то чтобы он вообще знал слово “феерическая”, но его стоны боли Кей может расшифровывать как его душеньке угодно. Ничего Хината не сдаёт. Это сообщает Танака-семпай в субботу, четыре эй эм, прямо перед отъездом со школьной парковки. Тсукки чувствует злорадный триумф, а после новости о том, что и Король завалил литературу, они еще с полчаса злобненько хихикают с Тадаши откуда-то из предрассветных сумерек, вызывая у старших непроизвольный нервный тик. Озноб возвращается к Тсукишиме, когда они пересекают южные границы префектуры, прямо после выезда с заправки (где тренер долго выбирал между двумя брендами абсолютно одинаковых дешевых сигарет), а Нишиноя-семпай внезапно заявляет: “Дайчи, напиши Куроо, чтоб ждал нас с едой, кушать хочется звездец!”. Тсукишима бы поспорил. Ему и крошка в рот не лезет. — М-м, эй, — прерывает его внезапный ступор Тадаши (они вдвоём резались в гонки космических кораблей на айпаде), почти с жалостью заглядывая в глаза. Тадаши, придурка, тоже хотелось чем-нибудь огреть — за то, что понимал, кажется, больше, чем было нужно. — Ты сейчас продуешь, Тсукки. Да он уже. По всем чёртовым пунктам. * Куроо ждёт их не с едой, а с половиной своей команды, помятым хаером на голове и приветствием в духе “какого хрена я встаю из-за вас в шесть утра?”. Впрочем, широкий дружелюбный оскал на всё лицо впечатление скрашивает. Тсукишима смотрит на Куроо и думает, что ему хочется проблеваться. Крайне романтично, конечно, но — у него внутри всё в такой тугой узел скручивается, что он действительно рад, что не позавтракал перед выездом. Он делает каменное лицо (никто не замечает), старается не отсвечивать (никто не замечает) и пересохшим ртом бурчит что-то про трисомию по двадцать первой паре хромосом и даунов, когда Танака-сан забирается на плечи Ямамото. Никто не замечает. (кроме Тадаши) (господи, заканчивай так смотреть, у меня не рак) — Очкарик-кун, — хмыкает Куроо вместо приветствия, проходя мимо в этой большой балаганящей толпе. Тсукки очень хочется грубо схватить его за локоть, развернуть к себе лицом и — давайте просто притворимся, что на самом деле эта мысль заканчивается на “ударить в наглую рожу”. Встречайте, Тсукишима Кей — с некоторых пор эксперт в области вранья самому себе. * Оправдание тому, что он то и дело пялится на Куроо на тренировках, у него, всё же, есть — как ни крути, а блокирующий из некомовского капитана отменный. Когда он жестко блочит азумановский спайк, мяч отлетает Тсукишиме под ноги. Скрипят кроссовки, Азумане-сан извиняется, Куроо самодовольно упирает руки в боки. Мол, гляньте, какой красавец. Кенма бурчит что-то нелицеприятное по ту сторону сетки. Тсукишима поправляет сбившиеся очки. Потом ухмыляется над Кагеямой – тот винит в запоротом мяче исключительно себя, это видно по его хмурой роже. 25-23. Это почти традиция — просирать Некоме на самые обидные два-три очка. Нагонять, но не догонять. Сбитый, неровный темп карасуновской команды скачет, как показатели эхограммы: вверх и вниз, от полной лажи к несокрушимой атаке. Эти три очка они всегда теряют где-то на середине. Мама Тсукишимы — корпоративный психолог, и она бы точно прописала Карасуно какой-нибудь тимбилдинг. Который бы, конечно, не помог, потому что какой уж тут тимбилдинг в вечной неприязни между Кеем и Кагеямой, например. Если им выдать по ручке и листку и заставить сесть и написать список “что вас не устраивает в ваших сокомандниках”, они скорее будут пробовать воткнуть эти ручки друг другу в глаз. И это видно невооруженным взглядом: — Вам бы наладить отношения в строю, — Куроо лениво косит на них глазом, когда говорит с Савамурой. — А то такая дыра в защите. А почто чернявенький с очкариком в таких контрах? Тсукишима и Кагеяма каменеют, бросая на Куроо взгляды тональности а-не-пойти-бы-тебе-ля-минор, Дайчи-сан отшучивается. И если чернявенький, скорее всего, думает о том, что “на самом деле Куроо-сан прав, и это раздражает”, то у очкарика в голове одно сплошное “на самом деле Куроо-сан исключительно хорош в своей долбанной красной спортивной форме”. Да грёбанный пиздец. И Тсукишиме хочется, чтобы этот пиздец закончился. Он даже не помнил, в какой момент раздражающая морда некомовского первого номера начала циклично прокручиваться у него в голове к месту и не очень; он не успел заметить, когда взгляд начал то и дело выхватывать его черноволосое гнездо из толпы разномастых макушек; не успел отследить, как именно “некомфортно рядом с людьми” переросло в “некомфортно рядом с Тетцуро Куроо” и запретить себе понимать, что это какое-то особенное “некомфортно”; и не успел предотвратить тот момент, когда в голове как ножом резануло: “а какого чёрта он, вообще, такой привлекательный?”. Тсукишима, несмотря на хваленую даже ленивым сообразительность, ни хера не успел и в результате оказался там, где он сейчас — в огромной выгребной яме влюблённости. Богомерзкое такое местечко-то, держитесь оттуда подальше. Может, стоит закончить всё это издевательство самым простым способом? Тсукишима всегда импонировал к слогану “нет человека – нет проблемы”, и если нет Куроо Тетцуро – нет этого… этого, то, Ямагучи, действительно, тащи лопату. — Я сделаю так, что сегодня никого не посадят, — внезапно мрачно говорит Дайчи-сан прямо в унисон его мыслям; Тсукки поднимает голову. Нишиноя пытается одолеть смеющегося Льва и они валятся на пол, напрочь сметая манеж с мячами, скамейку и некомовского либеро. Он решает внять совету и от греха подальше просто убраться от команды в красно-черном. * Ха. Как будто это действительно была выполнимая задача. Некома была везде (буквально: на соседнем футоне в лице Ямамото, который ночевал чуть ли не в обнимку с приставкой и Танакой-семпаем, у умывальников с утра, в очереди в туалет, на завтраках, на пробежках, и – а чего ты, собственно, ждал?). Куроо был везде. И нет, не в том ключе, что Кей обнаруживал его в местах, для Куроо Тетцуро не предназначенных (вроде собственного футона или темного угла в безлюдном коридоре) – это бы дало, знаете, какой-нибудь шанс разыгравшейся фантазии. Нет. Неа. Нифига подобного. Воображению даже зацепиться было не за что. Если представить, что поведение Куроо было уликами, которые должны привести любого детектива к решению, что он питал хоть какой-то интерес к жертве (привет, странные метафоры, от которых Кею хотелось взять что-нибудь тяжелое и огреть себя по голове), то воображаемый Шерлок Холмс в итоге только поднимал бровь и качал головой: подозреваемый был непричастен, и вообще, кому нужен этот Тсукишима, давайте свалим всё на самоубийство, спрячем тело и пойдём пить текилу и танцевать на столах. — Пить текилу и… что? — переспросил Кей, замирая с очками и тканью для стекол в руках. Ямагучи вздохнул. Господи, Ямагучи вздохнул так, будто это Тсукишима здесь идиот, где мироздание дало трещину? — Я говорю, — ласково и медленно, как для очень опасного психопата, начал повторять Тадаши, смотря на него с-этим-своим-выражением из-под ресниц. — Давай свалим туда всё это богатство, — он потряс инвентарём в сторону кладовки, — закроем зал и пойдём уходить, потому что ребята забили и ушли спать практически на костылях. Я вон тоже уже хромаю, — он сморщил веснушчатый нос и покрутил ступней. — Иногда мне кажется, что Укай-сан перебарщивает. — У него наследственность, — пробормотал Тсукишима, надевая очки и вправду чувствуя себя идиотом. Вообще-то их не должно было здесь быть под одиннадцать часов вечера, но тренер и вправду перебарщивал: ястребиным зрением заметив, что Кей старается самоустраняться во время игр, он праведно возгневался и застрелял воображаемыми молниями с небес. Дал ему отмашку на несколько кругов вокруг поля и назначил внеурочным дежурным. А Ямагучи… Ну, это Ямагучи. — Ты тоже иди, — пытается прогнать его Кей, хмурясь сквозь очки, но тот только мотает головой. — Иди, говорю, у тебя глаза закрываются. — А у тебя будто нет, Тсукки, — фыркает Тадаши, привычно смотря на него снизу вверх. Кею остаётся только вздохнуть и позволить ему остаться: он и вправду слишком устал, чтобы иметь в одиннадцатом часу дело с упёртостью Ямагучи, которая иногда приобретала глобальные масштабы. — И не вздыхай так мученически, вдвоём справимся быстрее! Они действительно справляются вдвоём быстрее — и через сорок минут Тсукки отправляет его первым в душ, собираясь отнести забытые кем-то кроссовки в раздевалку. На обратном пути он слегка плутает: в темноте корпусы Шинзен кажутся абсолютно одинаковыми, свет не горит вообще нигде, и Тсукишима даже жалеет, что не прихватил с собой плеер и Ямагучи; саундтрек из какого-нибудь ужастика вполне подошёл бы для антуража, а Тадаши бы трясся и просил бы перестать его пугать. Впрочем, разогнать конкретно эту жуть и нагнать влегкую другую смогли всего два хоровых голоса: — О-о-о-о! О-о-о-о. О-о-о-о нет. Чтобы удержаться от фейспалма, ему потребовалось много душевных сил. На ступенях у входа в главный корпус, куда только что вырулил Тсукки из-за угла, его сразу заметили две, кажется, самые шумные личности всего Токио. Префектуры, а не города. — Очкарик-кун, — расплылся в громадной и выбешивающе довольной лыбе Куроо. — Полуночничаем? — Охо-хо, — подфыркнул Бокуто-сан, ставя локоть на колено и подпирая голову. — Не спится? — Мыслишки одолевают? — Подростковые? — Спортивные? — Это скучно, бро. Вот в подростковых есть интимная изюминка. “Дебилы”, подумал Тсукишима. — Доброй ночи, семпаи, — сказал он вслух самым своим вежливым голосом, твёрдо поднимаясь мимо капитанских посиделок по ступеням. И даже бокутовское “ну э-э-э-эй, ну Тсу-у-укки!” в спину его не только не остановило, а вполне даже наоборот — придало ударной скорости. Ходу ему на четвертый этаж, и он почти добирается до пустынного третьего, когда понимает, что по лестнице поднимается не один. Будь на его месте Ямагучи — разревелся бы. Но Тсукки не Тадаши, а так же не идиот, так что прекрасно понимает, какие единственные два придурка могли решить его напугать в ночном тихом здании. И он не собирается им подыгрывать, ну уж нет. Спасибочки. Обойдутся. Так что Кей разворачивается к пролёту с самым что ни на есть серьёзным видом. — Это даже не смешно, — заявляет он в темноту, скрещивая на груди руки. Уличный фонарь слегка освещает стену и первые ступени, сбегающие вниз, и фигуру, выплывающую из органичной ей темноты, он видит сразу же, морщась. — Тц, меня раскрыли… Да ладно тебе, — тихо посмеивается капитан Некомы. — Всего лишь шутка. Шуточка. — Я и раньше подозревал, что у вас очень специфическое чувство юмора. — Почему это звучит так, будто здесь закрался уничижительный подтекст? Тсукки хочется поскорее уйти, потому что наедине с возникшим из ниоткуда Куроо ему неудобно. Тот двигается по прямой к нему, поднимаясь по ступеням так, будто отлично их видит — что, схожесть с большим котом и кошачье название команды еще и ночное виденье могут дать? Зависть плохое чувство, но было бы очень читерно. Слишком читерно, если учитывать, что другая суперсила Куроо Тетцуро — это выводить Тсукишиму из равновесия. — Так чего ты не спишь-то, Тсукки? — почти мурлычет он, поднимаясь к нему на этаж и мягким движением наклоняя голову к плечу. — В комнаты ты, — он внезапно подцепляет пальцами чужой капюшонный шнурок, — с тренировки не возвращался. Это выходит у него слишком… заигрывающе. И слишком значит слишком. Настолько неожиданно слишком, что у Кея желудок проваливается куда-то очень низко, зато подскакивает давление. Какого чёрта, собственно. — Тсукишима, — со внезапной сиплостью в голосе огрызается он, но завязку из рук не вырывает. — Моя фамилия Тсукишима. — Ой, да- — И откуда вы знаете, что я не возвращался в комнату? Это вызывает почти нервный смешок у Куроо — тот вообще ведёт себя странно, даже без оглядки на флирт с Тсукишимой. У него застывшая, неопознанная мина на обычно выразительном лице, будто он никак не может подобрать нужное выражение, а движения слегка дерганные. Тсукишима бы даже не заметил, если бы не наблюдал за ним из-под полы так долго. — Ну, я всегда знаю, когда ты возвращаешься, Тсукки. Приглядываю за тобой. Он ухмыляется, ловя его взгляд: — Такое объяснение сойдёт? Глаза Куроо в этой темноте — словно два желтых блюдца. Тсукишима думает, что это совсем не добрый знак. — Это похоже на преследование, Куроо-сан, — говорит он прохладным голосом и поправляет очки, как делает всегда, когда от волнения руки кажутся слишком длинными и неловкими и зачем вообще человеку эти две клешни для чего они предназначены куда бы их блять деть. Это не может быть преследованием, потому что… Собственно, по целой веренице причин. Очень фундаментальных причин, и первая из которых — это то, что Тсукишима не хочет давать себе и шанса на объебаться. Куроо, похоже, вообще не колышет, чего там хочет Тсукишима или нет. Он говорит: — Ага. Говорит: — Собственно, примерно так и есть. И Кей почти слышит с каким противным железным лязгом захлопывается эта ловушка. Ага, думает он, понятненько. Яму, в которой он барахтался и без того без шансов вылезти безболезненно, кто-то решил прикрыть решёткой, для надежности. — Обожаю такие игры, — хмыкает Куроо, делая еще один шаг вперёд. Выпустите меня отсюда. Они смотрят друг на друга не слишком долго — но достаточно для того, чтобы воздух между ними накалился до непозволительных цифр по цельсию. Нет, на самом деле Тсукки знает, что температура абсолютно того же градуса, что и была, и что это всё дебильные обороты из дебильных книжек, но это почему-то не отменяет того, что ему так жарко, что хочется стянуть с себя липкую кожу. Лицо горит, он в этом уверен. Футболка липнет. Глаза у Куроо шальные, почти пьяные. Неужели пил? В тренировочном лагере?.. С них с Совой станется. Линия рта, растянутая в улыбке, ломко дергается, но остаётся на месте. Их глаза на одном уровне, потому что разница в росте у них совсем незаметная, и где-то на этих мыслях Тсукишима и пропускает тот момент, когда они начинают целоваться. Это… просто происходит, и в ночной тишине есть только звук сбившегося дыхания, горячий язык Куроо, завоевывающий его рот, болезненный укол в треснувшей губе, чужая рука, плотно придерживающая лопатки и мурашки, рухнувшие потопом вниз по спине. Он целуется с Куроо Тетцуро. Бам. Привет, осознание, проходи, присаживайся. — Что… — Кей отстраняется, задыхается, сглатывает. — Что вы, блять, делаете? — Господи, а я-то думал, что тебя считают умненьким, — ухмыляется Куроо, блестит глазами и целует его еще раз. Кто-то хлопает дверью, довольно громко — и они мгновенно расходятся на шаг. Кей надрывно дышит влажным ртом так, будто пробежал олимпийский марафон; Куроо-сан задерживается на его губах взглядом. Тсукишима чувствует каждую ебаную мурашку. Со второго этажа слышится голос Некоматы-сенсея. Не дожидаясь чужих действий, Тсукишима в секунду подрывается вверх по лестнице, перепрыгивая через три своими километровыми ногами и набирая такой ход, будто за ним гонится целый выводок дьявольских гончих или Хината со своими ужасными подачами. Сердце в груди от бега — ха — выделывает презабавнейшие кульбиты. Он — не думает о произошедшем. Он — ворочается полночи, пока под конец усталость не накрывает его слабой дрёмой с болезненно знакомым лицом. * На следующее утро Тсукки просыпается от самой отвратительной вещи на свете (и нет, не от поллюции): — Я два часа на поезде ехал! — громко кричит Хината. — А почему вы все ещё спите?! — Потому что нормальным людям для жизнедеятельности нужен сон, — глухо стонет откуда-то из своего кокона одеяла несчастный Энношита, но Хината перескакивает через футоны сокомандников и с самым воодушевленным лицом на свете распахивает шторы. Свет режет глаза вспышкой головной боли, и Тсукишима, переворачиваясь на другой бок, клянется, что если этот рыжий шпендель сейчас сморозит что-то вроде “солнышко встало и вы вставайте”, то он серьёзно возьмёт материнский вольво, засунет недоумка в багажник и отвезёт хоронить в лес. Быть таким энергичным в шесть часов утра — это нахрен бесчеловечно. Рядом с умывальниками он чуть не налетает на Шибаяму (без очков он опознает запасного некомовского либеро только по черным волосам; простая математика на низких людях в действии, светленький — Яку-сан, рыжий — свой дебил, чёрный — Шибаяма, черно-желтый — Кенма, красиво и наглядно, как большой красный круг и маленький зеленый квадрат) и бормочет извинения; блекло-алая ветровка режет нервы и здравый смысл. Следующие два дня в Шинзене обещают стать самым настоящим испытанием для нежной подростковой психики. За Шибаямой с зевками подтягиваются Фукунага и темненький пацан из Убугавы, то ли Нанасава, то ли Нарусато; они сонно переговариваются, и Тсукишима решает побыстрее закончить, чтобы не подслушивать чужие разговоры. Получается у него не слишком, потому что на имени Куроо зубная щетка делает ощутимый рывок в руке. — …А потом они с вашей связкой пошли куда-то в сторону Карукавы, я не следил… — Я уверен, Кенма не собирался нарушать правила и выходить за пределы школы, — посмеивается Шибаяма, пока Тсукки пытается справиться с чисткой зубов без смерти от потери крови из дёсен. — Капитан всегда агитирует его насильно. — Они у вас всегда вместе, — замечает Нанасава-Нарусато-Да-Какая-Разница. — Были в одной средней школе? — Соседи, друзья детства не разлей вода. Куроо-сан, — смеётся либеро, — жить без Кенмы не может. — У них высокие отношения, — ржёт сквозь зубную пену Фукунага, за что получает тычок под рёбра вместе с “Блин, ну не плюйся!”. Тсукки сплевывает пасту в раковину и, не полоща рот, на всех скоростях убирается восвояси. Он не знал, что Куроо-сан и Кенма — друзья детства. Он никогда не представлял себе круг общения Куроо-сана за пределами тренировочного лагеря, а во время волейбольной практики их было не растащить с Бокуто, несмотря на то, что пока дело не принимало фанатичный оборот в духе а давайте-ка потренируемся до рассвета, Кенму действительно часто можно было увидеть где-то рядом да около. Но — Тсукишима не знал. Это заставило его вновь вернуться к циркулирующим по одной и той же протоптанной дорожке мыслям. Он — не думает о произошедшем? Да врёт как дышит. Тсукишима ни черта не знал о Куроо Тетцуро — за исключением, например, того, что он был обладателем невероятно эротичной спины — но кое о чём можно было и догадаться. Кей не любил лепить на людей ярлыки, но Куроо был из того типа людей, что легко идут на контакт, тактильны, не особо заморачиваются на мелочах и никогда не упустят своего. Некома часто травила всевозможные байки о том, как он неудачно к кому-то подкатывал, как его заставали учителя за тисканьем одноклассниц, или о том, как он три недели безуспешно пытался выведать у официантки номер телефона, чтобы потом убегать через пол-Токио от её парня-боксёра. Вкупе со вчерашним инцидентом это составляло неутешительный для Тсукишимы портрет: портрет парня, который был бы не прочь. — Эй! — грохнулся с пяток на задницу Кагеяма, сверля его взглядом, способным просверлить титан. — Какого фига ты так толкаешься? — Ой, извини, Кагеяма-кун, — хихикнул в ладонь Тсукишима. — Не заметил. — Шутник хренов, — пробормотал тот, поднимаясь. Да ничего он не шутил. И вправду, чёрт, не заметил. Игра вообще расползалась перед глазами отдельными мячами и метанием игроков; прыгал Тсукишима только тогда, когда видел перед собой атакующего. Ему хотелось, чтобы матч с Фукуродани закончился как можно быстрее (всё равно просрут сумасшедшим атакам Бокуто-сана, чего тут вообще), потому что если он и дальше будет просто шататься по площадке, то снова заработает выговор от Укая. Может быть, тот снова оставит его убираться в зале. Может быть, он снова наткнётся на. Тсукишима закусил губу и прыгнул, опомнившись, почти в последний момент — мяч обжег руку, где-то сзади Нишиноя, словно Человек-паук, ловко его принял. — Тормозишь, Тсукки, — заулыбалась чёртова Сова. Тсукишима очень дружелюбно улыбнулся. А затем рванул и впечатал мяч прямо поверх его головы. (Кагеяма облегченно вздохнул) * А вот Тсукишиме не хотелось быть парнем, который… Где-то тут мысль давала небольшой сбой, потому что даже про себя Тсукки не хотел произносить вещи, которые звучали бы настолько по-девчачьи. Тсукишиме не хотелось быть парнем, с которым развлекаются? Ему не хотелось быть парнем, который после этого лагеря останется с… Останется с… “Вот только попробуй подумать с разбитым сердцем, — разъяренно сказал он сам себе, направляясь к уличным кранам, чтобы сделать паузу и умыться. — Только, блять, попробуй”. Но другого слова подобрать никак не получалось, и вот это уже злило по-настоящему. Нет, спасибо, у него всё с головой было не настолько серьёзно, чтобы пойти и встать на одно колено перед парнем, с которым он провёл не больше недели вместе, считая все приезды Карасуно в Сайтаму, и не больше часов пяти почти-нормальных-разговоров, считая все ночные тренировки с Бокуто и Акааши-саном. Но этот парень — этот парень ему нравился. И не только как объект для дрочки, но и как человек, к которому хотелось стать поближе. Куроо Тетцуро был интригующим. Интересным. Периодически, он был, конечно, шумным театральным идиотом — но еще он был умным и хитрым, и, разговаривая с ним, хотелось остаться в фокусе его внимания как можно дольше; хотелось что-то ему доказывать, хотелось игнорировать в отместку, хотелось вестись на провокации, вступая в насмешливые перепалки. И вот все эти хотелось как кость в горле вставали у Кея, потому что ему до трясучки хотелось не хотеть. Но (давай-ка, вспомни, Тсукишима-кун, о своей репутации нихуёвого такого аналитика и включи уже реалиста) если уж он поскользнулся и уже рухнул в эту яму, и не может оттуда пока что вылезти, потому что края слишком скользкие, то последнее, что ему в этой яме было нужно — это Куроо Тетцуро, флиртующий с ним прикола ради. Потому что Куроо Тетцуро весит под восемьдесят килограмм и всем этим весом заталкивает Тсукишиму под воду в его чёртовой яме. Потому что Куроо Тетцуро — нормальный пацан семнадцати лет и ему нужно просто выпустить излишек тестостерона, что вполне понимаемо и объяснимо; потому что Тсукишима Кей — какой-то дебил, прости господи, и ему нужно нихрена не просто и не понимаемо, хоть и объяснимо. Кей хлестнул себя холодной водой в лицо. А я-то думал, что тебя считают умненьким, — говорит Куроо у него в голове. Кто так считает. Где этот идиот. Ткните в него пальцем, я ему скажу, что он еще никогда так не ошибался. * Как и ожидалось, зомби-поведения, запоздалых прыжков и опрокидывания Кагеямы на пол Укай ему не простил и не забыл. Тсукишима, практически военными действиями отослав валящегося с ног Тадаши спать (“Не уйдёшь сам — я тебя вот этой шваброй погоню”), скептическим взглядом уставился на поле предстоящих работ и покачал головой. Как будто тут играли не волейболисты, а налетел ураган Виктория. Только женщины способны оставлять после себя такой космический хаос — во всяком случае, так считал он до поступления в Карасуно. Он начал с сеток, ленивыми и уставшими движениями разбирая стойки, скатывая рулоны, сидя на корточках и разбирая так, чтоб ничего не растерялось. Потом перешёл на мячи, скатив все манежи в одно место и механическими движениями закидывая туда поочередно все, что были раскиданы по залу. В ночной тишине раздавался только громкий цокот цикад, скрип его кроссовок и его же натужное дыхание, когда приходилось то бухаться коленями на пол, то подниматься. Мыслей в голове не было, только какие-то несвязные обрывки, вроде: горячая вода в душевых стопудово уже закончилась. Сколько сейчас градусов? Пора купить новую футболку для тренировок. Вообще-то, такую массовую уборку обычно делают все вместе, иногда тренер действительно может быть дьяволом. Если на завтрак снова будет якисоба, то у него скоро разовьётся аллергия. Сколько времени? В какой-то момент, разогнувшись и подняв взгляд от только что подобранного мяча, Кей вздрогнул. В тёмном провале двери стоял… угадайте, дети, кто. — Нет, серьёзно? — отступил на шаг Тсукишима. — Это не преследование, это уже обсессивный синдром. Идите-ка отсюда. Куроо хохотнул, заходя в зал и как бы ненароком прикрывая за собой дверь. — Ты как разговариваешь с семпаем? Я на два года тебя старше. — Я на два сантиметра вас выше, — отрезал Тсукишима, прижимая к себе мяч как щит. — И вы, по ходу, слегка того. А сумасшедших семпаями не называют. — Выдумал тут новое правило, поглядите-ка на него. Куроо сделал еще несколько шагов в его сторону, и, будь Тсукки повпечатлительнее, это заставило бы его отойти на столько же шагов назад. Напряжение с каждым словом постепенно накапливалось между ними, потому что оба прекрасно знали, что Куроо не обсуждать своё здравомыслие сюда пришёл. Будто подтверждая откровение, висевшее в воздухе, тот вполне серьёзно кивнул на маты: — Можем об этом поговорить. Например, вон там. Кей не сдержался и закатил глаза: — Вам когда-нибудь говорили, что пикапер из вас куда хуже, чем волейболист? Ах да, точно, ваша команда, каждые пять минут. Куроо оскорбился (и, будто невзначай, сделал еще шажок в его сторону): — У меня охрененные подкаты. Да я, знаешь ли, король подкатов! У кого хочешь спроси… кроме моей команды. И еще шажок. И еще. Он приближался к Тсукки такой украдкой, будто боялся, что тот сбежит, если пойти к нему целенаправленно — и на самом деле Кей бы не сказал, что это далеко от истины. Губы у него пересохли: он знал, чем это закончится, если он так и будет стоять истуканом, зажав дурацкий мяч, а Куроо подберётся достаточно близко. Большой соблазн. Огромный, чёрт возьми, соблазн, которого Тсукки абсолютно и категорично не хотел. Разбитое сердце, ядовито напомнил он себе. И остался стоять на месте. Сердце, все ещё целое, не билось, а тяжело бухало в грудной клетке. — Нас вчера прервали, — судя по лицу, Куроо едва сдерживал триумф, и Тсукишиме срочно захотелось прописать ему профилактический хук правой, пока эта улыбочка не заставила хотеть его чего-нибудь другого. — На чём мы там остановились? Тсукки уверенно ответил: — Исключительно на том, что у вас так себе шутки. — А я думаю, — улыбнулся обладатель сомнительного чувства юмора очень даже невинно. — На этом. К поцелую Тсукишима был готов. Тем более, в отличие от вчерашней попытки, сейчас Куроо был более… спокойным. И никуда не спешил. Он даже не касался его руками, оставив их в карманах спортивных штанов, и Тсукишима был уверен, что исключительно святого выпендрёжа ради, потому что смотрелось круто. Хотя кому на них смотреть-то, в пустом закрытом зале. Куроо дотронулся до его губ медленно, почти целомудренно, и — не закрывая глаз. Это показалось Тсукишиме вызовом, потому что этот засранец всё еще улыбался, но как только он почувствовал проникновение чужого языка, то тут же глаза закрыл (Куроо насмешливо выдохнул). Вчера всё было куда более сумбурно, и времени, чтобы вот так стоять и настолько медленно целоваться у них не было. Как не было времени, например, чтобы осознать, что он действительно целуется со своей, чёрт возьми, влажной мечтой (слово-то какое, ты когда успел стать специалистом по бульварным романам). И что, говоря о поцелуях, эта влажная-будь-неладны-все-романы-мечта целуется крышесносно — у Тсукишимы было не слишком много опыта во всём, что касается таких вещей, потому что с кем бы и когда, если ему даже девчонки не нравятся, но кое-что он понимает. Чего там не понять, когда у тебя колени плавиться начинают. Когда они прерываются (Кей слегка дотрагивается до его плеча и подаётся назад, потому что воздух это прекрасная штука, созданная чтобы дышать), Куроо выглядит самодовольным до чертей: — Ну вот видишь, — ухмыляется, как та змея из мультика про Робин Гуда, которая шепелявила и говорила высоким писклявым голосом. — Даже на тебе сработали. — Кто? — глупо моргает Тсукки, собираясь с мыслями. — Мои. Охрененные. Подкаты. Которые ты недооцениваешь. Кею хочется сказать, чтобы тот поубавил свою самооценку, убрал от него руки, рот, язык, вообще скрылся во тьме ночной и свалил из его головы нахуй, но Куроо притягивает его к себе обеими руками, скользит пальцами под футболку, а губами по уху, и от его дыхания у Тсукки мурашки перекрывают всё, что он там хотел сказать. Слова кажутся глупыми, тем более, он даже не знает, что было бы актуально сказать в такой ситуации. Сейчас только Куроо выглядит так, будто приставать к центральным блокирующим других команд — его занятное хобби. Что, вполне возможно, могло оказаться правдой — учитывая, что спустя то некоторое время, которое убегает в своем отсчёте от Кея (оно определяется только количеством поцелуев, прикосновений и с трудом сдерживаемых желаний сильно укусить чужую губу), сильная рука скользит ему через резинку спортивных штанов. Кей успевает (не залиться краской) перехватить её в самый последний момент. — М? — Куроо утробно мурлычет, не уловив намёка. Кей внезапно ощущает, как у него саднит губа. И говорит: — Не нужно. Куроо приподнимает брови: — Я чувствую, как не нужно. Тсукки раздражается, потому что это его стояк, какого хрена: — Я сам разберусь. — Девственник? — понимающе щурится Куроо и от того, как он быстро облизывает уголок губы, Тсукишима чувствует себя жертвой долбанного насильника. Как будто он – девчонка лет двенадцати, ей богу. Дурацкие сравнения злят. Кей распалено щурится в ответ и сжимает чужую руку: — Мне пятнадцать и я спортсмен. Какой глубокий вывод, право. Руки уберите. Не убирай, почти хнычет неудовлетворённый одной лишь дрочкой на светлый образ пятнадцатилетний спортсмен. — Когда ты начинаешь так говорить, создаётся впечатление, что я обалдеть как навязываюсь, четырёхглазый, — приподнимает брови Куроо, упрямо оставляя свои руки в штанах у Тсукишимы. Это начинается казаться очень глупым. Кей злится, потому что… — Вы мне обалдеть как навязываетесь, Куроо-сан, — жестко говорит он, не отводя взгляда и всё еще пытаясь вытянуть чужую руку из своих, блять, трусов. — Пять минут назад мне так не казалось. Мы, вроде как, просто получали удовольствие. Удовольствие, прошибает и припечатывает его сверху. То есть, он и до этого всё прекрасно осознавал, но когда тебе говорят всё прямо в лоб, это всё равно отличается от простых догадок. Получали удовольствие. И ведь не поспоришь. И не объяснишь, почему тебе так резко в голову стукнуло пойти на попятный. Знаете, Куроо-сан, меня как-то очень задевает, что я вам не нравлюсь. Знаете, Куроо-сан, а вот вы мне нравитесь. Знаете, Куроо-сан, идите на хуй. — Когда кажется, креститься надо, — ледяным тоном отвечает Кей, уставляясь (ни в чём по сути не виноватому) мудаку поверх плеча. Лицо у него каменное, наверное, да и вообще он напрягается так, что Куроо окончательно понимает… Что развлекуха обломалась? Что продолжения банкета ему не светит?.. Что бы он, в общем, там не понимал — он это осознал и принял, потому что на лоб ему наползла морщина, брови сдвинулись, а руки из штанов Кея послушно исчезли. Тсукишима смотрит на одну точку на стене зала, прямо на границе между панельными досками и кремовой краской, и сглатывает. — Слушай… Это не, — Куроо хмурится. — Это не изнасилование, Тсукки. Я же не урод, — он пожимает плечами. — Ты можешь уйти, если хочешь. Я вижу, что тебе в кайф, как бы ты себя не пытался выставить тут жертвой обстоятельств и нехорошего меня, но если хочешь свалить, то… Ну, — он делает лицо тут-уж-ничего-не-поделаешь. — Я ж не буду тебя силком удерживать. — У тебя есть выбор. У него есть выбор, думает Тсукишима. Точно. Выбор. Полезная такая опция. Что-то вроде: заказать пиццу или пойти в макдональдс? Послушать эминема или три дэйс грэйс? Остаться спать в тёплой кровати или встать в пять утра на тренировку? Позажиматься со своей первой любовью в темных углах чужой школы из-за всплеска ёбаных гормонов и потом года два страдать, или уйти, обезопасив себя от синдрома слегка надкусанного пирога? — Ну, раз у меня есть выбор, — он выдаёт задыхающимся тоном. — То я, пожалуй, пойду. * Фраза “ты ведь поступил правильно” в фильмах обычно звучит именно в тот момент, когда главный герой начинает страдать и убиваться как раз по тому, чего он не совершил (хотя очень хотелось). Тсукишима считал, что к вопросу подошёл вполне ответственно и поэтому главного клише киноиндустрии с ним не случится — и, в общем-то, не слишком он и ошибался. Вариант перепихнуться с Куроо всё так же казался ему глупым и слегка унизительным и на следующее утро, и никаких душевных травм своё собственное решение не вызывало. Ну, кроме как той, что его безответная влюблённость никуда не делась, а знание того, как она целуется и как ощущаются её руки на своём животе не добавляли ситуации легкости. “Ладно, — сказал себе Кей, когда в очередной раз поймал траурный взгляд Ямагучи, который, кажется, разговаривал с ним уже минут пять?, — осталось полтора дня, ничего сложного”. — Ты ведь меня не слушаешь, — делает пробную попытку Тадаши. Кей поправляет очки. Как-нибудь он это переживёт, и начинать надо прямо сейчас. Первое следствие к закону Мёрфи гласит: все не так легко, как кажется. — Тсукишима, — кричит ему Укай-сан через весь зал. — Зайди за команду в синем! Пятое следствие к закону Мёрфи гласит: предоставленные самим себе события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему. (Комментарий Каллагана к закону Mёpфи гласит: Mёpфи был оптимистом!) Куроо, возглавляющий команду в синем, на Тсукишиму практически не смотрит. Они вместе блокируют Бокуто (больше за счёт Куроо, конечно, чем самого Тсукки), сталкиваясь плечами, Тсукишима внимательно слушает предложения капитана команды, вытирая взмокшее лицо, они бросают друг другу короткие фразочки вроде “удачной подачи” или “хороший блок”, но — он не смотрит. Это хорошо, думает Тсукки, слегка приседая в коленях для прыжка. Вот так и продолжайте, думает Тсукки, ударяя по мячу. Я могу с этим справиться, думает Тсукки, краем глаза наблюдая за тем, как Куроо треплет скинувшего мяч на чужую половину поля Кенму по вихрастой голове. Некомовский капитан смеётся, они препираются, рука Куроо скользит по козумовской тонкой шее, поглаживая её большим пальцем. Он действительно может с этим справиться. Но трясущейся от нервотрепки шеренги мыслей это не отменяет. Тсукишима никогда не был феминным мальчиком-цветочком, которых так любят в bl-манге и некотором гей-порно. Уже в восемь он начал поддавать скорости в росте, в двенадцать стоял первым на физкультуре и обгонял всех на голову, в четырнадцать начал раздаваться в плечах. Такого, как Тсукишиму, сложно было представить в чьих-то объятиях – скорее, наоборот, рядом с кем-то миленьким и миниатюрным. Тсукишима был влюблён в Куроо Тетцуро. Куроо Тетцуро гораздо проще было представить с кем-то маленьким, невысоким и тоненьким; это смотрелось бы куда органичнее, чем рядом с таким, как Тсукишима. Козуме Кенма (друг детства, сосед и жить-не-может-без) попадал в этот критерий идеально, как нужный паззл, с его тонкими руками, длинными пальцами, отрощенными волосами и кошачьим разрезом глаз, который и у девчонок-то не так часто встретишь. — Отстань от него, Куроо, — пытается утянуть на свою половину поля Кенму Яку-сан, наигранно хмуря светлые брови. Куроо смеётся: — Да никогда. Кенма в этой истории был принцессой, Куроо – драконом, дающим пиздюлей рыцарю, а после превращающимся в горячего бандита, перекидывающим принцессу через плечо и укатывающим с ней в закат; злобно хохоча при этом. Тсукишима в этой истории был мимо проходящим торговцем картошкой. Сладкая, спелая, не хотите килограмм-другой? И то, что где-то на лесной дороге на пути к принцессе разбойник слегка залез к торговцу в штаны, значения никакого не имеет. Я могу с этим справиться, снова думает Тсукишима, и на негнущихся (от усталости и физических нагрузок, ясно?) ногах идёт в сторону своей команды. Куроо Тетцуро на него не смотрит. (уверен Тсукишима) * Когда тебе пятнадцать и ты попадаешь в достаточно пикантную ситуацию, чтобы её нельзя было использовать как байку в духе “вот прикинь, у меня вчера”, а еще у тебя достаточно неподатливый для собственных эмоций характер, ночи — не самое крутое для тебя время суток. Еще больше они становятся колючими в собственной кровати и невыносимыми, когда две ночи подряд происходит что-то, что не даёт тебе покоя. И, переворачивая подушку холодной стороной в восемнадцатый раз, ты смазано думаешь о том, что нестерпимо хочется попить и кондиционер, и о том что может, все-таки, надо было, и о том, что — а в каком году Плутон перестали считать девятой планетой? Ловя себя на наложении сюжета “Отличницы легкого поведения” на свою жизнь, в итоге ты думаешь: ну нахуй. Именно так Тсукишима оказался у автоматов с холодной водой посреди ночи. (Он даже убедился, что рядом никого нет и прижался к ледяному стеклу щекой, потому что тридцать два градуса жары — это ёбнуться) Фигово он убедился, на самом деле. Потому что когда Куроо налетает на него, вода выплескивается из переполненной бутылки и Тсукки не успевает даже её отпить: ледяная оплеуха проходится по шее и утекает под спальную майку. Куроо смотрит на него голодными глазами африканского ребёнка. Тсукки нихрена не знает, что это должно означать. Он жаркий, весь, целиком — его руки, его дыхание, его язык, и Кей задыхается, откидывая затылок на холодную светящуюся витрину автомата. Чужие прикосновения нечеткие, масляные, липкие от ночной духоты, но Тсукки кажется, что всё его тело будет в волдырях и ожогах. Это будет та самая фантомная боль, от которой почти невозможно избавиться. Куроо прижимается к нему всем телом, пышащий жаром и раскаленный. Его рот, скользящий по тсукишиминому плечу, ощущается как прикосновения расплавленного полиэтилена. Куроо смотрит на него коротко, странно смеётся, прижимается носом к шее и говорит: — Да ладно тебе, Тсукки. Выдыхает: — Просто… расслабься. Целует: — Это должно быть весело. — Мне не весело, — говорит Тсукишима внезапно севшим голосом. — Я не люблю такие шутки. Третья ночь подряд — это уже диагноз. Тсукки ненавидит, когда ему что-то навязывают, и навязанная роль недостигаемого желанного объекта, которую он ощущает чужими прикосновениями и уламывающими взглядами — нет, отойди, уйди, не трогай, почему я тебе, мать твою, не могу понравиться просто так? Тсукки ненавидит, Тсукки влюблён и это уже сидит у него в печенках. Он говорит веско: — И быть участником одноразового перепиха тоже желания не имею, спасибо, нет. Куроо тут же открывает рот, чтобы сказать что-то определённо идиотское, но Тсукки резко накрывает его рот ладонью. Прижимает крепко, чуть ли не запрокидывая его голову назад, так, чтобы этот придурок и не думал его перебивать. — Меня дома правильно воспитали, — цедит ядовито, от всей души наступая придурку на пальцы ног, тот шипит и чертыхается ему в пальцы. — Знаете, что-то вроде: “не переходи дорогу на красный свет”, “не прогуливай уроки” и “не приставай к мальчику смеха ради, если он тебе даже не нравится”, — на последних словах голос у Кея слегка даёт слабину, и это однозначно самый удачный момент для побега. Ямагучи ничего не говорит, когда Кей возвращается в комнату и оборачивается одеялом в несколько слоёв. Он лишь вздыхает, утешительно и понимающе, так, что Тсукишиме хочется привычно его одернуть: “перестань!”. Перестань, это того не стоит. Или стоит, но, блять, всё равно перестань. (когда он успел стать таким непоследовательным в своих желаниях). * Перед отъездом Карасуно тренеры снова устраивают барбекю — и Тсукишима находит несколько выдуманных причин, чтобы там не появляться. Он никогда не был мастером в выдумывании предлогов и отговорок (если есть ультимативные не хочу и не буду, то зачем усложнять-то), но — посмотрите на него. Научился. Мастер-фломастер. — Это почти жалко, — говорит Тадаши. Кей вздрагивает. Этот зал, что, проклятое волейбольными колдунами место или как оно вообще? Он оборачивается через плечо, не поднимаясь с матов — Ямагучи стоит в том самом дверном проёме, где за пару ночей до этого стоял Куроо, и смотрит на него одновременно неуверенно и решительно, так полярно, как умеет только он. Тадаши в принципе человек потрясающих контрастов, так что Кей не удивляется. — Ты последний, от кого я хотел бы это слышать, — бурчит он, отворачиваясь обратно и возвращаясь к гипнотизированию баскетбольной корзины. Та, он уверен, вот-вот начнёт его слушаться, он ж в неё столько молчаливого убеждения за последние минут сорок вложил. — Иди и признайся Ячи-сан, потом поговорим. Ни (в теории) секретная одержимость Тсукишимы Куроо, ни (по идее) тайная влюблённость Ямагучи в крошечного менеджера никогда ими не обсуждались. Просто есть люди и есть вещи… особенные. С которыми и о которых не нужно обязательно открывать рот. Ямагучи — знал бы ты, сколько тебе сейчас внутренних комплиментов отвесили, а — слегка краснеет, но упрямо поднимает подбородок. Упрямство вообще самая замечательная его черта, но иногда она доводит Кея до желания начать есть стекло. Ямагучи говорит: — А мы сейчас о тебе говорим. Говорит: — Если не прекратишь трусить, я расскажу всё Акитеру. Говорит: — Поднимайся и иди. Говорит: — Я тебе там тарелку с мясом отложил, пока Бокуто-сан всё не съел. Что именно, Акитеру, спасённое мясо или тугой взгляд в затылок в конечном итоге (и после пяти минут вялой ругани) поднимают Тсукишиму с матов, он не знает. Никакой решимости у него не появилось, легче не стало, ноги быстрее не пошли, но Тадаши тащит его на задний двор Шинзена с упорством эвакуатора, так что Тсукишима решает: ну его. Последний день. Что еще может случиться-то. (Когда-нибудь Тсукишима прочитает про законы Мёрфи, но это будет уже совершенно другая история). Рёбрышки дожидаются его довольно преданно, и Кей послушно ковыряется в тарелке, грубо игнорируя помидоры-черри (потому что, господи, кто ест эту дрянь) и отгородившись шумной стеной своих сокомандников. Первое время такая тактика выживания помогает, потому что кроме Хинаты и Нишинои его никто не трогает — и, знаете что, их вполне можно пережить. Кагеяма излучает радиационного уровня мрачность, пытаясь заставить себя на спор съесть брокколи, усевшись практически у Кея в ногах, а Сугавара-семпай весело переговаривается с Яку-саном, краем глаза следя за сохранностью своих дебилов-сокомандников (что бы он там вслух не говорил, Тсукишима уверен, что иначе их всех описать одним словом невозможно). Мир, покой, процветание. Тсукки уверен в этом, уткнувшись носом в тарелку и игнорируя окружающую реальность ровно до тех пор, пока кто-то из Фукуродани в шутку не начинает орать о своей любви к их менеджерам — и всё, конечно же, скатывается на эту скользкую дорожку. Но виноват — Тсукишима всегда об этом говорил — виноват, конечно же, Хината. — Я еще ни в кого не влюблялся, — радостно заявляет он с набитым ртом в ответ на какую-то окололюбовную и околодевчачью трепотню. — А вы? Ямагучи, лопата. Травмы, несовместимые с жизнедеятельностью. Лес. Потому что дальше Савамура начинает рассказывать трогательную историю о девочке, которая нравилась ему в начальной школе, потом подключается Лев (кто бы знал, но ему признаются каждую неделю, вредным голосом сообщает Яку-сан), потом кто-то пытает Кагеяму о том, как у него на любовном фронте (тот заливается краской, и Тсукишима в жизни не видел, чтобы так краснели в считанные секунды), а потом Куроо бросает мимиходом: — Ну, у меня есть кое-кто. Кто мне нравится. Желудок Тсукишимы делает невозможные, с точки зрения физиологии, вещи. Кей сжимает тарелку побелевшими пальцами, уставляясь на кусок мяса таким взглядом, будто тот нанёс ему смертельную обиду, а затем отказался выходить на дуэль. — О, — самым своим мрачным тоном внезапно оживает до того молчавший Кенма, не поднимая головы от телефона. — Сейчас начнётся. Некома стонет практически хоровым пением тенор-альт, хоть сейчас бойз-бендом на сцену. Менеджеры Фукуродани смеются, кто-то заинтересованно переглядывается. Сугавара-сан, закидывая в рот щепотку сухих водорослей, говорит: — Впервые слышу! Что, прям любовь? Лев где-то на заднем плане обиженно плачется, что он ничего не слышал о любви капитана, и впервые в жизни Кей готов поддержать кого-то с таким уровнем айкью — но он тоже хочет на это пожаловаться. Догадки разрывают его голову и давят на внутречерепное давление. Врачи уверяют, что вредно так много нервничать. Сугавара-сан явно ни слухом об этом ни духом, потому что его следующий вопрос заставляет Тсукишиму захотеть выплюнуть еду обратно из желудка: — Что за девушка-то? И да, естественно, конечно, предсказуемо (почему жизнь так похожа на плохую любовную комедию окей гугл) — Тсукки делает то, чего ему меньше всего нужно в такой момент. Вообще-то он хотел посмотреть на Хинату, потому что, потому что, потому что- да твою мать, кому вообще нужны причины чтобы смотреть на Хинату, но вместо этого он ловит взгляд Куроо. Тот смотрит прямо на него, тяжело, неотрывно, и очень серьёзно, даже не боясь, что его могут раскрыть. И начинает: — У неё- — Отвратительный характер, — перебивает его Инуока. Куроо осекается, отвлекается от Кея, хмурится, отвешивая сокоманднику подзатыльник, но Ямамото с траурным лицом подхватывает: — Просто бомба, но, типа, динамо жуткое. — Недотрога. И еще эта… — их запасной либеро щелкает пальцами, пытаясь вспомнить дословную цитату: — Хамка! — Ненавидит всё, что живёт и неправильно дышит в её сторону. — Умная, как Эйнштейн, — закатывает глаза Яку-сан. — Умнее него, но, господи, это ведь нетрудно. (“Эй!" — оскорблено восклицает Куроо на заднем плане). — А еще светлоликая… — …блондинка… — …красоты неземной… — …Длинноногая, — хихикает Бокуто, отмеряя ладонью от земли метра два с половиной, привстав на мысочки. — И носит очки, которые… — Очень сексуальны, — снова затягивает Некома в унисон. Чувствовалась весомая доля практики. Догадки под всеобщий ржач подтверждает посмеивающийся Фукунага: — Капитан нас, честное человеческое, своей любовью уже достал. У него весна в голове с мая не заканчивается, серьёзно. — Это не весна! — кричит Куроо из-под напавшего на него с гоготом и объятиями Бокуто. — Это чистое и искреннее! Вам, неандертальцам, не понять! Тсукишима чувствует, что сейчас или провалится сквозь землю, или провалится сквозь землю, или пожалуйста, провалится сквозь землю. Сугавара застывает с таким видом, будто водоросли застряли у него в горле. Но, отдавая ему должное, он стреляет взглядом в Тсукишиму (тот почти роняет тарелку) так мимолётно, что никто ничего не замечает; затем улыбается — и переводит тему так мастерски, что через пару мгновений все начинают обсуждать прошедшие волейбольные матчи. Наверное, впервые в жизни Кей счастлив, что у него есть не абы какой семпай. Проблема в том, что уезжать им через полчаса, и время, проведённое в общей толкотне и суматохе, несмотря на взгляды, которые то и дело посылает ему этот идиот (и едва заметно дергающегося каждый раз Сугавару-сана), не было самым лучшим для выяснения тайных любовных (то есть — да? Или нет? Он ведь правильно всё понял, верно?) отношений. Пальцы, спрятанные в карманы шорт, слегка подрагивали, и по пути к парковке Тсукишиме хотелось нагнать Куроо и выяснить всё вот прям щас точно с такой же силой, с какой ему хотелось вернуться обратно в пустынный зал и ничего никогда не выяснять. “Поговорим в следующий раз”, пускал он в расход мысль снова и снова, и то ловил чужой затылок взглядом, то утыкался им себе под ноги. В какой-то момент вместо собственных потертых кроссовок перед лицом оказались чужие пальцы и клочок бумаги с кривоватыми синими чернильными цифрами. — Я просто больше не мог на это смотреть, — признался Ямагучи, то ли гордый собой, то ли опасающийся, что сделал что-то не так, и Тсукки разозлится. — Ты вообще перестал меня слушать, это невозможно. Первое сообщение Тсукишима отправляет, залезая вторым в автобус и едва не наступая на шнурки Хинате (но не замечая этого): Я вас прикончу. Как пить дать, прикончу. Ты убежал!!11 Я даже объясниться не успел!11 С такого обычно начинают, господи. С такого, а не с преследования на лестнице. ага. вот ты именно с этого и начал. Я вообще ничего не начинал! да то-то и оно! к тебе ведь хрен знает как подкатить, снежная королева!11 думаешь, по твоей каменной (но оч красивой, признаю) роже лица было понятно, что ты ко мне как-то что-то? я вообще боялся в твою сторону дышать, чтобы ты мне с первого “давай встречаться” в морду не дал. молчал. терпел. страдал!!!!1111 потом не выдержал, рванул за тобой тогда на лестницу, как герой мыльной оперы (или порнофильма). ты мне должен, компенсируй. Претензии, серьёзно? серьёзно. ты мне нравишься. пиздец как нравишься. давай встречаться. …ты там уснул или смущаешься и стираешь все попытки написать ответ, а, золотце? и ты выше меня всего на шесть миллиметров, до сих пор не пойму, где ты насчитал два см — Ямагучи, неси лопату, — говорит Тсукишима, в который раз стирая лаконичное “хорошо”. Судя по лицу, Тадаши явно не в курсе его внутренних аллегорий. Ну и ладно. Кей благодушно фыркает и, наконец, набирает: У вас отвратительные подкаты. Давай.