Сказки Леса Неумолчных Воронов

Каждый человек является отражением своей эпохи, своего народа. Но отражать – не значит повторять полностью. Однако, существуют миры, в которых малейшее различие может привести на плаху. К счастью, Мальчик родился не в одном из таких миров. Его с самого рождения окружали, казалось бы, счастливые люди. Услужливые и высокомерные, великодушные и жестокие, скромные и нахальные, – всех их объединяло одно: они постоянно улыбались и верили, что улыбка делает всех равными и одинаково прекрасными. Мальчик смотрел на них и не понимал, как можно улыбаться тому, кто тебя унижает, или как может считаться красивым хищный оскал на лице убийцы. И чем больше он не понимал, тем меньше ему хотелось улыбаться. Его учили этому с самого первого дня, и избавиться от привычки было трудно, но с каждым днем Мальчик становился все мрачнее, улыбка выходила скупой и вымученной – и наконец исчезла совсем. Мальчика порицали за это, даже самые близкие прежде люди всякий раз пытались попрекнуть его постыдной непохожестью на остальных. Глядя на себя в зеркале, в отражении в водах раскинувшегося неподалеку моря, Мальчик видел, что почти ничем от других не отличается. Лишь опущенные уголки губ выдавали в нем урода. Однажды он улыбнулся своему отражению – устало и совсем невесело. Отражение искривилось в противной ухмылке, и в этот момент многолетний обычай родных краев показался Мальчику отвратительным, преисполненным лицемерного жизнелюбия, неестественным. Обязательный в равной мере для моралистов и мерзавцев, он стирал различия между ними, рушил барьеры между добром и злом, заставляя одинаково благосклонно принимать и то, и другое. Мальчик закрыл лицо руками, смахнул с него нелепую гримасу, но отражение продолжало улыбаться, показывая то, чем Мальчик не являлся ни снаружи, ни внутри, но то, что хотели видеть в нем все остальные – те, кто каждый день улыбался ему: радостно, удивленно, осуждающе. В ярости Мальчик замолотил кулаками по надменно скалящемуся стеклу, по этим обретшим форму заветам предков, по двуличным людям, которым он был нужен только таким же лживым, как они. Он снова и снова наносил удары – пока на него не уставилась слепым глазом пустая рама, пока руки не засаднили, ободранные и исколотые мелкими осколками. Пока из-под ног не оскалились на него десятки расколотых мальчиков, так похожих на него, но вместе с тем куда больше напоминающих тех, для кого Мальчик был изгоем. И каждый из них будто шептал искривленными губами: «Примерь. Попробуй. Подчинись». Их было слишком много, от их беззвучных голосов становилось жутко. Слезы страха и бессилия наворачивались на глаза, и дробящиеся в них отражения лишь создавали новые копии фальшивых улыбок, наперебой швыряющих проклятия и упреки: «Выродок. Чудовище. Изгой». И в каждом выкрике Мальчик узнавал своих родителей, друзей, соседей, учителей – всех тех, кого он знал, любил или ненавидел. Он должен был стать таким, как они, и еще не поздно было признать свои ошибки, расколоть зеркало неприятия в самом себе, вернуть приевшееся с рождения выражение лица – но ради чего? Чтобы снова обманывать окружающих и себя самого? – Зато я настоящий! – выкрикнул Мальчик, топнув ногой. Одна из улыбок раскрошилась под подошвой. Он был сильнее отраженных лиц, сколько бы их ни было. Может быть, одинаковые притворно счастливые люди и могли бы навредить ему, но собственные искаженные отражения – никогда. Не им диктовать ему путь, по которому идти. Не им подбирать пригодное выражение для его лица. Не им судить, изгой он или мудрец, первым заметивший, куда катится безумный в своем наивном неведеньи мир. Они – глупые копии, рожденные его страхом. Мальчик думал об этом снова и снова, заглядывая в каждый из осколков и уверенно смотря в глаза каждому застывшему там улыбчивому мальчику, и те исчезали, позволяя разбитому зеркалу отражать то, что положено: стены, потолок, детали мебели, – вместо пригрезившегося Мальчику многоликого кошмара. Когда мать Мальчика вошла в комнату, остался лишь один не исправленный осколок, и Мальчик не успел прогнать из него видение: мать разглядела порезы на его руках и немедленно увела его подальше от острых, но теперь уже казавшихся Мальчику безобидными кусков стекла, рассыпанных по полу. Пока она промывала и забинтовывала саднящие изрезанные ладони, Мальчик смотрел на нее и видел лишь смутно знакомую женщину – немного испуганную и взволнованную. И эта женщина была самой прекрасной на свете, хотя, вопреки стандартам своего мира, в тот момент отнюдь не улыбалась.