Об идеалах и семейных ценностях

"Глупая девочка". Слова бились в голове набатом. Снова и снова, снова и снова. Сказанные с нескрываемой жалостью, с осуждающе-тяжелым вздохом – за секунду до того, как дверь камеры закрылась за ее тюремщиком. Странно, но лица его не вспомнить – лишь смазанное пятно над воротом белого мундира и усталый взгляд зеленых глаз. Вот их Агнесса помнила хорошо, до последней морщинки в уголке. А еще – руку, поддерживающую ее под локоть. Почти деликатно... даже заботливо. "Полно вам, капитан. Не трогайте вы девочку. Ей и так несладко придется". Агнесса посмотрела на ладони, сбитые в кровь. На ободранные костяшки пальцев. С судорожным всхлипом втянула воздух и тут же стиснула зубы от острой боли, пронзившей живот. Даже смешно – тот имперец пострадал больше нее: разодранное в кровь лицо и сломанный нос против одного удара. Да, кулаком в бронированной перчатке – один из конвоиров постарался – но даже на тренировках ей порой доставалось сильнее. С самого начала было понятно, что ей не сбежать. Почти всю дорогу до камеры Агнесса сопротивлялась вяло, больше из принципа – зазря получать побои не хотелось. Но когда кто-то произнес слово "Лусанкия", ее охватил такой дикий, животный страх, что в голове не осталось ни единой здравой мысли – лишь желание вырваться, спастись, бороться... все, что угодно – лишь бы не идти дальше, словно покорный нерф на бойню. Конечно же, ее быстро усмирили. Избили бы до полусмерти, наверное, да тот офицер, на которого она набросилась в припадке, не позволил. Пожалел... чтоб ему поперек глотки эта жалость встала. Лучше б пристрелил. Лучше б позволил дуболомам-конвоирам забить ее до смерти. Всяко лучше, чем попасть сюда. "Лусанкия" – хуже смертного приговора. "Лусанкия" в рядах повстанцев была синонимом ада. Об этой тюрьме никто ничего не знал наверняка, но слухи ходили один другого страшней. Поговаривали, что порой заключенные возвращались отсюда – но не теми, кем были до плена. Но чаще – не возвращались вовсе. "Ты еще совсем ребенок. Быть может, госпожа директор проявит к тебе снисхождение, если будешь вести себя хорошо". Она горько усмехнулась. Похоже, имперец действительно хотел подбодрить ее... и прятал взгляд, сам себе не веря. Исанн Айсард не ведала жалости и снисхождения. Это было известно каждому, кто знал о шефине Имперской разведки хоть что-то кроме официальной информации. Похоже, потому-то пленницу и не трогали: приберегали для директорши, чтобы та могла всласть поразвлечься с новенькой. Агнессу передернуло от мысли, что за "развлечения" могли ее ожидать. Она всякого повидала за эти два года, проведенные среди повстанцев, и плохого было больше, чем хорошего. Доводилось и слышать, и видеть своими глазами, что творили с пленниками некоторые имперцы... и вот теперь ее угораздило попасть в руки женщине, об изощренном садизме которой ходили байки похлеще, чем о жестокости Вейдера. Было страшно. Но кто бы не боялся на ее месте? Не в силах больше сидеть на холодном полу, Агнесса встала. Прошлась по камере, с трудом заставляя двигаться одеревеневшие ноги. Белые стены, белый пол, белый потолок. Яркий свет, от которого режет глаза. Стерильно, как в операционной, и даже запах стоит похожий, дезинфицирующего средства и медикаментов. У стены – узкая и даже на вид жесткая койка, застланная серым одеялом. Мысли бешено заметались в голове, путанные и панические. Камера, наглухо закрытая дверь... не может же быть так, что этим все и закончится? Что она умрет здесь? Не может же? Перед глазами все поплыло; к горлу подкатила тошнота. Ноги подкосились, и девушка, пошатываясь, опустилась на койку. Обхватила голову руками, запуская пальцы в спутанные черные волосы. Стыдно признать, но ее душили слезы. Так не могло быть, просто не могло! Ей же семнадцать... она даже не совершеннолетняя. И ее – на "Лусанкию"? В когти директорше? Агнесса всхлипнула, и в тишине камеры это прозвучало как-то особенно жалко, по-детски. Она ведь совсем не этого хотела. Не хотела, на самом деле, сражаться против Империи. Не хотела заниматься контрабандой, не хотела убивать тех офицеров... ей просто хотелось сбежать из опостылевшего детского дома. Зачем, зачем она согласилась лететь с Дэвом на Кореллию?! Зачем позволила притащить ее к вербовщику?! Сказки захотелось, дуре. Приключений и большой любви, как в голофильме. Но кто же знал, что все так закончится?! В фильмах героев обычно спасают из плена, и пытки их совсем не страшат. А вот Агнессу – простую девушку, вчерашнюю воспитанницу имперского детского дома номер какой-то там, – страшили. И ведь никто не придет на помощь, не вызволит... максимум, тот сердобольный имперец водички принесет – напоить "глупую девочку" после того, как ее замучают до полусмерти. Может, еще по головке погладит утешающе и посоветует в следующий раз быть паинькой – чтобы госпожу директора поменьше злить. Агнесса издала захлебывающийся, истерический смешок. Еще бы посоветовал прощения попросить и жалобно захныкать "не бейте, тетенька, я больше так не буду-у-у"... Ее всю затрясло; лицо скривилось в жалкой гримасе. Чувствуя, что еще немного, и она попросту забьется в истерике, девушка до крови закусила губу и что было силы впилась ногтями в коленку. Помогло: от боли немного прояснилось в голове. Ровно до такой степени, чтобы Агнесса смогла немного восстановить дыхание и расслабить сведенные судорогой мышцы. В Сопротивлении ее многим полезным приемчикам научили... даже тем, которые должны были помочь выдержать допрос и не сломаться. В теории. На практике их проверять отчаянно не хотелось. Но придется. Черт знает, чего директорша хочет от нее добиться – хатта лысого она желаемое получит! И унижаться перед ней Агнесса не станет. Не будет умолять и ползать на коленях, что бы с ней ни творили. По крайней мере, она постарается. Возможно, ей повезет, и ее убьют быстро... Повезет. Убьют. Быстро. Неужели она всерьез об этом думает?! Неужели это все происходит с ней на самом деле? Ее действительно будут пытать. И убьют. И плевать, что ей семнадцать. Взяла в руки оружие – значит, взрослая. И отвечать будет как взрослая. Сгорбившись на койке, Агнесса закрыла лицо руками. Собственное судорожное дыхание показалось ей неестественно-громким; горячие щеки были мокрыми от слез. Она хотела быть сильной. Очень хотела. Но жить ей хотелось не меньше. * * * Девчонку доставили в Центр Империи почти невредимой. Сработали чисто, точно в срок: малолетнюю бестолочь скрутили незадолго до начала операции, поставившей крест сразу на нескольких ячейках кореллианского сопротивления. И ее жизнь опасности не подвергли, и повстанцев не вспугнули. Пожалуй, руководитель Кореллианского управления может рассчитывать на скорый выход из опалы, если продолжит в том же духе. Как-никак, обстановка в секторе улучшалась с каждым годом... а самому генералу хватило ума не спрашивать, зачем госпоже директору понадобилась самая заурядная девчонка. Ее досье ничем не выделялось среди многих других. Семнадцать лет. Связи с подпольем, контрабанда, подделка документов, незаконное хранение оружия, сопротивление аресту, нападение на сотрудника имперских правоохранительных органов при исполнении, убийство военнослужащего... типичный набор. Повстанцы всегда старались повязать своих рекрутов кровью как можно раньше, чтобы у тех и мысли не возникло променять праведную борьбу за свободу на нормальную жизнь. Ничего выдающегося, ничего необычного. По галактике раскиданы тысячи таких глупых детей, по дури связавшихся с подпольем и своими же руками отрезавших себе путь назад. Эта девочка – не материал для "Лусанкии". Не стоила Агнесса Ромели личного внимания Исанн Айсард, и это было очевидно каждому, кто участвовал в ее задержании. Кто-нибудь наверняка вздумает почесать об этом языком на досуге – слишком уж занимательный случай, такие будоражат праздное воображение. Слух неизбежно поползет и наверняка достигнет чутких ушей ИСБ. Казалось бы, мелочь. Но Исанн было не понаслышке известно, что такие мелочи могут легко оказаться ниточкой, стоит лишь потянуть за которую, и чужая репутация расползется под пальцами, как незаконченное вязание. Она знала Центрального командующего Соллейна достаточно долго, чтобы не отказывать ему в хорошем нюхе на компромат. "Дрянная девчонка. Знала бы ты, сколько проблем ты мне доставила..." Голофото, приложенное к досье, вызывало так много противоречивых эмоций, что пару раз Исанн порывалась закрыть его и отложить в сторону – слишком мешало думать и принимать решение. Но каждый раз оставляла папку раскрытой. Красивая девочка. Черноволосая, смуглокожая, кареглазая... было бы проще, унаследуй она от отца и другие черты. Но нет... судьба определенно обладала извращенным чувством юмора и дурным нравом: с изображения на Исанн смотрело ее собственное лицо. Юное, свежее, с задорным огоньком в глазах – ее глазах, несмотря на цвет. Она не должна была появляться на свет. Маленькая ошибка, недоразумение... пустоголовые девицы, стайками пестрых птичек вившиеся при императорском дворе, решали такие проблемы без колебаний и сожалений. Исанн оказалась куда глупее их. Не смогла ни избавиться вовремя, ни даже толком забыть. Все равно присматривала за девчушкой через руководство детдома. Все равно оберегала. Все равно каждый год тратила изрядные суммы на ее денежное содержание. Во взрослую жизнь Агнесса могла бы выйти обеспеченной барышней, с неплохим жильем и уже подписанным приказом о зачислении в престижный колледж на руках... Исанн обеспечила бы ей безбедную, достойную жизнь. Раньше... но не теперь. Она сжала ладонь в кулак, чувствуя, как в груди поднимается волна холодного бешенства. Ярость, смешанную с омерзением, вызывала мысль, что ее родная дочь спуталась с мальчишкой-повстанцем и улетела искать приключений на задницу – вместо того, чтобы спокойно дожидаться сытого, безоблачного счастья, которое было ей уготовано. Эта дрянь не заслуживала такой заботы. В пятнадцать – малолетняя шлюха, готовая раздвинуть ноги перед случайным знакомцем. В семнадцать – преступница, которой прямая дорога к стенке, под дула винтовок. Видимо, есть все-таки рациональное зерно в ханжестве корускантского высшего общества, убежденного, что дитя, зачатое в блуде, наследует от родителей лишь самое худшее. Она и сама вдруг почувствовала себя грязной. Словно прегрешения незаконнорожденной дочери запятнали и ее, передавшись по крови. Эта девочка не имела права на жизнь с самого начала. А теперь – потеряла его окончательно. И все же Исанн спасла ее. Выдернула из ее обожаемого подполья за несколько часов до того, как земля Кореллии станет красной от крови мятежников. Теперь два вопроса мучили ее. Первый – "зачем"? Второй – и главный – "что теперь с ней делать"? Паршивка успела засветиться в криминальной хронике и документах ИСБ. На все четыре стороны ее теперь не отпустишь – да и не стала бы Исанн отпускать преступницу на свободу, кем бы та ей ни приходилась. Убить? Было бы наиболее разумно. В качестве последней милости сделать это быстро и безболезненно, не мучая девчонку ожиданием неизбежного. Возможно, так она и поступит. Если дочь не оставит ей выхода. Если выяснится, что она абсолютно безнадежна и заслуживает лишь того, чтобы ее пристрелили, как бешеную собаку. Исанн потерла лоб, прикоснулась прохладными пальцами к саднящим вискам. Проклятое давление снова скачет... так и до рецидива недалеко. Одного инсульта ей хватило за глаза. Что-то внутри нее отчаянно противилось самой мысли о казни Агнессы. Нечто иррациональное, глупое, но чудовищно назойливое. Поднявшись из-за стола, женщина педантично оправила мундир. Вытащив из ящика гребень, пригладила им чуть растрепавшиеся волосы. Спокойные, механические движения помогали взять себя в руки, угомонить внезапно расшалившиеся эмоции. Девчонка с голофото продолжала смотреть на нее все так же нагло, дерзко. Педагоги из приюта, где она воспитывалась, не иначе как слишком редко прибегали к телесным наказаниям... быть может, в противном случае из ее Агнессы выросло бы что-нибудь путное. Минуточку. Уже "ее"? Видимо, да. Не отказавшись от этой маленькой дряни окончательно, не позволив ей сгинуть вместе с другими повстанцами, Исанн приняла ответственность за нее. Нравится ей это или нет. Она даст этому ребенку шанс. А потом – еще и еще один, если потребуется. В конце концов, одной из задач этого учреждения и было перевоспитание... любыми способами. Если же не удастся... что ж, бывает и так. Агнесса была ошибкой. Ее ошибкой, которую надлежало исправить. Так или иначе. Это – ее долг. Как матери и имперского офицера. * * * Сколько она уже здесь? Час? Два? Больше? Агнесса окончательно потерялась. Уследить за временем не было никакой возможности: свет горел все так же невыносимо-ярко, за дверью все так же царила тишина – не кричали другие несчастные узники, не шагали тяжелой поступью охранники... оказывается, это страшно – вот так остаться в полном одиночестве, без единого намека на то, что за стенами камеры существует хоть что-то еще. Словно похороненная заживо. Девушка свернулась клубком, стараясь поплотнее завернуться в одеяло – слишком тонкое и короткое, чтобы спасти от холода. Уткнулась лицом в тощую подушку, чтобы дать отдых глазам. О ней будто забыли. Никто не приходил допрашивать ее. Никто не приносил ни еды, ни питья – хотя живот уже ощутимо крутило от голода, и пересохшее горло больно драло всякий раз, когда она сглатывала слюну. Поначалу Агнесса с замиранием сердца ждала, что вот-вот откроется дверь, и порог переступит ее палач. Ждала грозного, зловещего "на выход" или не менее страшного "лечь на койку, руки вдоль тела". Лишь много позже она поняла: пытка уже началась – и давила на психику не хуже побоев и угроз. Уже не раз девушка порывалась замолотить кулаками по двери, закричать, забиться о стены – лишь бы на нее наконец обратили внимание, прервали это истязание... пусть даже ради другого, еще более страшного. Пока удавалось держаться – на остатках гордости, на упрямстве и желании быть сильной. Но надолго ли этого хватит? Провести так еще несколько часов, дней... да лучше б в пыточную уже оттащили! Слабо застонав, она впилась зубами в подушку, чтобы ни одно подслушивающее устройство не уловило ее рыданий – сухих, болезненных, впустую сотрясавших тело. Имперцы ломают ее. Хотят видеть, как ей плохо и страшно – наверняка же здесь полно скрытых камер... вот только ничего эти сволочи от нее не добьются! Она сильная. Просто так не сдастся. Дэв бы не простил ее, если бы увидел, как легко она расклеилась. Сердце привычно кольнуло болью, и девушка вместо того, чтобы отогнать непрошеные воспоминания подальше, уцепилась за них, как утопающий – за соломинку. Дэв. Дэв-Дэв-Дэв. Она как сейчас помнила день, когда импы ворвались на их конспиративную квартиру. Как Дэв за шкирку швырнул ее к окну, за которым начиналась пожарная лестница, а сам – не успел. Отстреливался до последнего... ее храбрый, хороший, любимый... он бы никогда не сдался на ее месте. Значит – не сдастся и она. Все выдержит. Обязана выдержать! Дверь камеры открылась почти бесшумно, но по натянутым до предела нервам Агнессы негромкий металлический лязг прошелся ножовкой. Все ее тело пронзило острым, внезапным импульсом, заставившим конвульсивно дернуться на койке и сжаться еще сильнее. Совершенно по-детски она спрятала голову под одеяло, будто надеясь укрыться от страшной реальности. Ребенком она делала так в приюте, когда ее вытаскивали из постели посреди тихого часа, чтобы наказать за какой-нибудь вскрывшийся проступок. Разумеется, это никогда ее не спасало. Разумеется, не могло спасти и сейчас. – Встать. Хлесткий приказ, отданный женским голосом. Агнесса повиновалась прежде, чем успела осознать, что делает... и судорожно полувздохнула-полувсхлипнула, отшатываясь назад и снова падая на койку. Первое, что бросилось ей в глаза – кроваво-красный мундир. И лишь потом – узнаваемое лицо и две серебристые пряди в иссиня-черных волосах. Директорша ИРУ. Лично. Агнесса стиснула зубы и инстинктивно отползла подальше. Ощутив за спиной твердую, холодную поверхность стены, вздрогнула всем телом. Вот и все. Загнана в угол. Не сбежать... даже в сторону не дернуться, хоть на несколько секунд отсрочивая неизбежное. Айсард приближалась к ней неторопливо, даже с нарочитой медлительностью – словно хищница, наслаждающаяся страхом обреченной жертвы. Агнесса наблюдала за своей будущей мучительницей, чувствуя себя беспомощнее мышки, которую крупная змея наметила себе на ужин. Директоршу называли первой красавицей имперского двора – Агнессу же передергивало от отвращения при взгляде на это неестественно молодое лицо, красивое до такой степени, что казалось скорее нарисованным, чем живым. Высокомерие и жестокость будто намертво впечатались в ее черты, оставив такой глубокий след, что не скроешь косметикой и не исправишь омолаживающими процедурами. Айсард остановилась в шаге от койки. Смерила испуганно сжавшуюся девушку жутким, ледяным взглядом разноцветных глаз. Презрительно поджала губы, словно увидела нечто мерзкое, вроде слизняка или крысы. – Полно дрожать, девочка, – холодно бросила она, и жесткая продольная морщина прорезала ее щеку. – Неужели в Сопротивлении тебя не учили, что нельзя показывать страх перед врагом? Агнессе хотелось бы плюнуть ей в лицо. Сказать что-нибудь вызывающее и смелое, послать ее ко всем хаттам и проклясть на дорожку... но ужас сдавил горло так, что не вдохнуть – не то что выдать дерзкую отповедь. Айсард склонилась над ней. Цепко схватив девушку за подбородок, рывком запрокинула ей голову, не давая отвести взгляд. Всмотрелась в ее лицо с непонятной жадностью, словно искала в чертах Агнессы что-то, ведомое только ей. – Боишься? – вкрадчиво поинтересовалась она. – Поздно, дитя мое. Бояться следовало раньше. Когда ты малолеткой прыгнула в койку к мерзавцу, которого едва знала. Когда полезла в восстание, в то время как место тебе было – за школьной партой. Теперь трястись поздно... придется отвечать за то, что наворотила. – Ч-чего вам от меня надо?! – голос предательски надломился, и то, что должно было прозвучать дерзко и вызывающе, обернулось жалким писком. Подстегнутая злобой и унижением, Агнесса упрямо вскинула голову и выставила вперед подбородок – только губы приходилось поджимать, чтобы тряслись не так заметно. – Пленники перевелись, да?! Никого покруче поймать не в состоянии, вот на мне и отыгрываетесь?! Острые ногти вдруг перестали впиваться в подбородок. Не успела Агнесса с облегчением опустить голову, как женщина с такой силой ударила ее по лицу, что перед глазами заплясали цветные искры, и уши взорвались противным звоном. Удивительно, но Агнесса сумела не вскрикнуть – лишь шумно, рвано вздохнула. Осоловело помотала головой, машинально коснулась языком припухшей, разбитой в кровь губы. Глаза защипало, и девушка едва успела спрятать лицо за завесой грязных, растрепанных волос, прежде чем по нему покатились слезы – злые, бессильные. Ничего. Просто реакция организма, удар пришелся близко к глазу. Сейчас она справится с собой. Обязана справиться! – Дерзить в твоем положении не слишком умно. Не стоит кусать руку, которая может накормить и защитить тебя. Агнесса хрипло фыркнула – хотела дерзко рассмеяться, да голос снова подвел. – Защитить?! Это от вас самой, что ли? Давайте уже к пыткам, а? Хорош комедию ломать, тетенька. Ей было страшно, безумно страшно. В глубине души она содрогалась от мысли, куда ее может завести дурной язык – но слова рвались с губ почти помимо воли, как у пьяной. Инстинкт самосохранения вдруг оказался куда слабее злобы и отвращения к имперке, нежелания поддаваться ей... сейчас, по крайней мере. А потом... а, к хаттам, что там потом! И так и так ее ничего хорошего не ждет! Айсард усмехнулась. Осторожным, почти ласковым движением – от которого Агнесса дернулась, будто ее током ударили, – провела ладонью по ее щеке, убирая волосы от лица. – Каждый раз одно и то же, – неодобрительно покачала она головой. – Так и рветесь на дыбу, героев из себя корчите – а потом в ногах ползаете. Клянетесь в вечной верности Империи, проклинаете бывших товарищей и умоляете дать вам шанс на искупление... Жалкое зрелище, Агнесса. Эту трагикомедию лучше и не начинать, пока тебе дают такую возможность. Что-то в душе Агнессы встрепенулось в ответ на эти слова – что-то похожее на глупую, детскую надежду. Девушка сердито отогнала ее прочь. Айсард хочет дать ей возможность избежать пыток? Ага, а еще она – ангел во плоти и добра ей желает... уловка, только и всего. Дать надежду, а потом растоптать ее, чтобы узнице стало еще хуже. – Ого, вы даже имя мое потрудились запомнить. Польщена, – презрительно процедила она и сплюнула директорше под ноги. И лишь оскалила зубы и вновь сплюнула – больше кровь, чем слюну, – получив вторую пощечину, даже увесистее предыдущей. Пускай директорша развлекается, если ей так хочется. Агнесса тоже не кисейная барышня, доводилось получать побои и в приюте, и после побега. Пока Айсард не дошла до чего похлеще, все было не так уж и плохо... потом Агнесса наверняка пожалеет о своей дерзости. Но это будет потом. Живой она отсюда не выйдет, так лучше уж погибнуть достойно. – Ты зря испытываешь мое терпение, – произнесла Айсард совершенно равнодушно и оттого еще более угрожающе. – Есть множество способов отучить тебя от такого вульгарного поведения, и большая их часть крайне болезненна. Не вынуждай меня применять их... дочь. Агнесса недоуменно вытаращила на нее глаза, поперхнувшись несказанным оскорблением. Уголки разбитых губ медленно, какими-то судорожными рывками поползли вверх и сложились в злую, ломаную ухмылку. – Не смешно. "Дочь". Ну это уже совсем ни в какие ворота. Самая идиотская ложь, которую только можно себе представить. Чего директорша добивается? Неужто сыграть на чувствах сиротки хочет? Ну и дура она, если так... Агнессе не пять лет и даже не десять. Давно уже перестала ждать маму, да и видеть эту шалаву не пожелала бы, даже если бы она вдруг объявилась. Зачем Айсард вообще затеяла этот спектакль?! Агнесса же никто, обычная девчонка... убили бы, и дело с концом, чего мозг клепать?! – Мне не до шуток, девочка, – директорша зло прищурила глаза... очень, кстати, похожие на Агнессины. И эти губы... такие же, пропади они пропадом, "идеальные", как Агнессе недавно пел тип, подозрительно смахивавший на сутенера. – Зачем, по-твоему, я трачу время на пушечное мясо вроде тебя? Ты – никто. У тебя нет ни сведений, ни связей, ни способностей, которые могли бы меня заинтересовать. И все же я нянчусь с тобой, вместо того, чтобы отправить на казнь, которой ты заслуживаешь. Агнесса молча опустила голову, до хруста стиснув зубы. Лишь бы не видеть лица Айсард, теперь казавшегося таким похожим на ее собственное. Это неправда. Не может быть правдой. Наверняка в воздухе распылили что-то такое, от чего она стала более доверчивой. Какой-то жуткий эксперимент, обман... зачем? Да будто импам нужна причина для жестокости! – Ты – моя дочь, Агнесса. Нежеланная, не стану скрывать. Родившаяся не от того человека, связью с которым можно гордиться. И все же я заботилась о тебе все эти семнадцать лет. Почему, как ты думаешь, в приюте тебя лечили приходящие врачи, а не штатные? Почему тебе всегда доставалась новая одежда, лучше и красивее, чем у остальных девочек? Откуда взялась Эйлин Рейв, персонально занимавшаяся с тобой изящной словесностью и искусствами? Ты никогда не задумывалась об этом? Агнесса крепче сжала кулаки, с трудом сдерживая желание наброситься на эту женщину, расцарапать в кровь ее красивое лицо, высказать ей... все высказать. Она говорила правду. Все это было, было... и ее непонятное привилегированное положение, и наряды, за которые ее тихо ненавидело большинство девчонок, и мадам Рейв – учительница, невесть с чего занимавшаяся с ней кучей бесполезных предметов, которые обычно преподавали в элитных женских гимназиях. Похоже, все действительно складывалось. В гадкую, неприглядную картинку. Она – брошенный ребенок высокомерной гадины, посчитавшей ниже своего достоинства воспитывать дочь от какого-то... от кого, кстати? Да мало ли! Говорят, эта шлюха с императором спит – вот и решила как-то найти мужика посимпатичнее древней развалины. На ночь-две, чтобы господин не прогневался. Небось отца Агнессы уже и в живых-то не было. И ее самой, наверное, тоже скоро не будет. – Как щедро, мамочка, – последнее слово она практически выплюнула, вложив в него всю свою злость, все отвращение к Айсард. – И теперь что? Чего ты собралась со мной делать? Выпороть, поругать и отпустить, погрозив пальчиком? Или просто не могла меня прикончить, не высказав это все? Не проще было сразу от меня избавиться, и все, никаких проблем? Айсард смерила ее холодным взглядом с высоты своего роста. Судя по презрению, написанному у нее на лице, она задавалась тем же вопросом. – Хорошая порка тебе и впрямь не помешала бы, – наконец сказала она. – Ты совсем одичала в обществе этого повстанческого сброда... но я не могу отрицать, что часть вины за это лежит на мне. Я пренебрегала своими обязанностями матери. Позволила родной дочери вырасти... такой, – она поморщилась. – Было бы несправедливо отнимать у нас обеих право на второй шанс. – Что, вот так просто? – скептически хмыкнула Агнесса. – Вот так возьмешь и простишь меня? Просто потому, что я твоя дочка? – Считай, что тебе повезло: далеко не каждый пошел бы на это. Но я могу признать тебя, несмотря на твои ошибки. Снять с тебя все обвинения, проведя по документам как внештатного агента, внедренного в ряды повстанцев. Дать тебе новую жизнь. В обмен от тебя требуется лишь повиновение, ничего больше. Агнесса упрямо мотнула головой: – Ты лжешь. Так не бывает. – Не глупи. Ты не настолько ценная пленница, чтобы так изощренно морочить тебе голову. Будто в прострации Агнесса коснулась пылающих болью щек. Сглотнула кровь, все еще сочившуюся из разбитой губы. Глянула на запястья, где красовались следы от наручников. Потом – на Айсард. Такую самоуверенную и надменную, что хотелось хорошенько засветить ей по лицу кулаком – желательно, зажав в нем что-нибудь тяжелое. Эта женщина не сомневалась, что дочь сейчас с радостью бросится на подачку и кинется целовать ноги хозяйке. И вмиг забудет всех, кого потеряла по вине импов. Забудет, что Айсард обращалась с ней, как с грязью. Забудет, что она бросила ее на произвол судьбы – и вспомнила о ней, лишь когда нежеланная дочурка едва не навлекла позор на ее голову. Агнесса медленно подняла взгляд. Вскинула подбородок, поморщившись от боли. – Не дождешься, – прошипела она новообретенной матери. – Я не буду твоей домашней зверушкой. Подавись своей милостью, матушка. Давай, веди уже на расстрел. От ярости, распиравшей грудь и комом стоявшей в горле, было трудно дышать. Кровь бешено бурлила в жилах, огнем выжигая страх и сомнения. Она не рабыня. И никогда ею не станет. Агнесса ожидала новых побоев. Ярости – или же, напротив, холодного "как знаешь". Но Айсард лишь улыбнулась и потрепала ее по щеке, с нажимом проводя пальцами по синяку. – Ты не поняла меня, малышка, – сказала она ласково. – Я не убью своего единственного ребенка. Твое упрямство означает лишь, что на воспитание уйдет больше времени, чем мне хотелось бы. Направившись было к выходу, у самой двери она обернулась. Бросила равнодушно: – Еды тебе не дадут, пока сама не попросишь. Для этого достаточно постучать в дверь и сказать охраннику, что тебе нужно. То же самое – с твоей свободой. Позови меня, когда образумишься, и мы поговорим снова. С этими словами она переступила порог, и дверь захлопнулась за ее спиной. Оставляя Агнессу одну, в компании лишь омерзительно-яркого света, голода и тяжелых мыслей. Уж в них-то недостатка не было. * * * Исанн провела на "Лусанкии" чуть больше времени, чем планировала, и теперь с глухим раздражением думала о делах, накопившихся в штабе за ее отсутствие. Почти всю дорогу она была занята переговорами по комлинку – но то была сплошь рутина, повседневные дела Управления. С уничтожением Альянса число катастроф на день значительно сократилось: мелкие очаги сопротивления, все еще тлевшие в самых неспокойных регионах Империи, не несли и десятой доли прежней опасности. Рутина не могла заглушить мыслей о дочери. Глупая, дерзкая, наглая... забавная девчонка, она пробуждала в душе нечто странное, то ли незнакомое, то ли давно и прочно забытое. Исанн не собиралась вдумываться, что именно – меньше всего она нуждалась в рефлексии и самоанализе. Одно было ясно наверняка: теперь она точно не казнит Агнессу. Рука не поднимется. Девочка заслуживала шанса вырасти достойным членом общества и своей семьи. Пусть даже пока она отпиралась от милости, которую Исанн предлагала ей, надолго ее упрямства не хватит. Юношеский максимализм быстро умирает с голоду и бежит прочь от страха перед болью и смертью. Исанн заставит малышку поумнеть. Исправит совершенную когда-то ошибку и излечит болезнь, именуемую жаждой бунта, не прибегая к радикальным методам. Она никогда не уступит жизнь и душу своего ребенка повстанческой погани. Когда-нибудь Агнесса поблагодарит ее за это. Пока же Исанн хватит и подчинения. В конце концов, умиротворение вставшей на дыбы галактики начиналось точно так же. * * * Она не выдержала. Не знала, сколько часов прошло – а может, минут, для нее время в этой проклятой камере тянулось невероятно медленно. Но в какой-то момент она просто не смогла больше истязать себя. Наверное, она все-таки слабая. Разве сильный бросился бы так просто на подачку врага? Агнесса давилась сухим пайком, жадно вгрызаясь в безвкусный белковый батончик и проклиная себя за каждый съеденный кусок. Девчонка. Соплячка. Дэв уморил бы себя голодом, но не поддался! А она... Отчаянный стон вырвался из груди, и стакан из-под воды с глухим стуком врезался в стену. Агнесса уже проиграла и знала это. Уже сдалась. Сколько она сможет просидеть в этой проклятой камере, где невозможно даже уснуть нормально из-за яркого света? День, два? А потом что? Сколько времени пройдет, прежде чем она начнет молить Айсард об освобождении? Глупо рассчитывать, что много. Агнессе очень хотелось жить. Слишком сильно, чтобы стать по-настоящему отважной.