little talks

Триста двадцать один месяц. девять тысяч восемьсот восемнадцать дней. сотни ели живых бабочек и вовсе не в животе, сжимают грудину, трепыхают крыльями и замирают. как жить дальше, Ли Сункю просто не знает. Дни пролетают как тополиный пух в осенние, раздирающие напрочь ветра, сменяются ледяными зимними вечерами и Сункю теряется в водовороте однотипных и пустых дней, летает по кругу, прячется, сама от себя. Днём Сункю говорит:«Давайте постараемся» Улыбается: «Файтин, у нас всё будет хорошо». Вечерами отражение в зеркале бьёт наотмашь, язвительно кривится и в Ли Сункю умирает очередная бабочка, сто оттенков, от обиды полжизни назад, до так и не сказанного вовремя «прости», и вовсе это никакой не эффект треклятой бабочки. Телевизор раздражающе хрипит сводки новостей, прогноз погоды и замечательные жизни несуществующих людей, кричит, разрывается и заставляет Сункю признаться, что по-другому слишком страшно, до дрожи в коленях, от скрипа прогнивших половиц, шквалистого ветра за окном до всепоглощающей тишины. Ночью Сункю снится ровным счётом ничего, в окно беспардонно барабанит дождь, будит, раскачивает, шепчет: посмотри на себя, так жить нельзя. Ли отмахивается как могу, так и живу, ноги несут на кухню, туда, где кажется легче всего спрятаться в кружке с неважночем., где тусклый свет еще греет, напоминает, что нужно куда-то плыть и сгорбившаяся фигура у окна вовсе не пугает, их таких на всю семью немного, два триптиха, а может, все же - одиночества Тэён сидит на высоком табурете, одинокая, потерянная, комкая в одной руке воротник промокшей насквозь рубашки и в комнате очень накурено, только Ким Тэён совсем не умеет курить, давиться, захлёбывается и Сункю хочется отхлестать её по детским и глупым щекам. Кричать, оденься, холодно же, брось, не порть здоровье, но все в Тэён гармонично и в волосах запутался парад планет. В первый раз Сункю жалеет, что так и не научилась рисовать. — Перед тем, как начнешь орать, хочу сказать, абсолютно не съедобное печенье. И чая в этом доме, что, нет? И все в Тэён, на первый взгляд, просто и понятно, как состав неизвестно откуда взятого и абсолютно сухого печенья. А Сункю, она пуста как банка из-под чая, который просто забыли купить или опустошили, не спрашивая разрешения. — Что мы упустили, а? Ким не знает, пожимает тонкими плечами в бесформенной рубашке, горбится и прячет до боли всем знакомое лицо на заставке телефона в бездну технической тьмы. иногда Сункю кажется, что её маленькое сердце просто не выдержит. — Не знаю. А в шкафу на третьей полке бутылка вина, на лучшие времена, которые, кажется, где-то заблудились. В тишине бутылка хлопает с противным визгом и Сункю словно просыпается, трёт покрытые вековой усталостью глаза, забирается с ногами на стол, тихо спрашивает сама себя: куда дальше, но гугл на неё не настроен, объект не обнаружен. Тэён, заправляет прядь волос за ухо, кусает губы, говорит: — Мы потерянные дети, правда же? Ким Тэён как огоньки на новогодней ёлке, светиться, радует все вокруг, а у самой короткое замыкание и пара фонариков под рёбрами, там, где никому не видно, потухли, наверное, раз и навсегда. Смахивает невидимые крошки со стола, говорит: знаешь, её так и не научили убирать, пронеслась, как ураган, а я из себя всю пыль вымести не могу. Ли не надо знать, кто она, хватит красной сетки на веке, кроссворд, все буквы видно с широко закрытыми глазами. — Как там было в книжке, которую читала Фани, ладно, делала вид что читала, а: «Не такой жизни я себе желала, не такой», вот. Сункю пьяно смеётся, много не надо и вино вовсе не вкусное, терпкое, соленое как все воды мирового океана. Лампочка над столом тускло поблескивает, кидает по углам тени, плачет чьими-то страхами, потерями, недолюбовью Ким шепчет, мы просто устали, все пройдёт, усмехается, зря, что ли, в детстве шить учили, залатаемся, заживём. У Тэён слезы осколки души, руки горячее огня и Сункю выдыхает застарелую боль, вдыхает обречённое спокойствие Ким, потому что, кто, если не.

Время сжигать мосты, время искать ответ и менять сгоревшие лампочки