(to) heal

      Джим давно научился находить исцеление в простых вещах.       В шорохе крыльев ночной птицы, освященном лунным светом, в стае диких гусей, возвращающейся на родину, в стуке капели о тяжелые плиты вечности.       Джим научился находить все самое волшебное, самое жизненно необходимое в самом обычном.       В детском смехе, в искренних слезах, в шуме ветра, бушующем среди одиноких домов на зеленых холмах его Родины.       Джим научился слушать, научился замечать и запоминать.       Джим научился с головой нырять под переливающуюся толщу музыки и парить от ощущения невесомости. Джим научился не обращать внимания на противную резь в легких, когда туда попадает вода, научился не принимать в свои объятия дикую тоску и непрошеную грусть.       И если вы спросите, как он это сделал, он не сможет вам ответить.       Когда-то давно – Джима до сих пор передергивает от фантомных болей свинцового прошлого – прямо посередине него зияла дыра. Когда-то давно Джим был опустошен чередой чудовищных потерь и открытий, выпотрошен этой дикой болью и заправлен веточкой ненависти.       Когда-то давно все спрашивали его: «Что это, Джимми?»       «Ты выглядишь так, как будто прямо в тебе дыра. Вот здесь».       Джим всегда считал их всех дураками, ведь их ценные наблюдения могли бы быть намного более ценными, если бы они не просто ткнули в пустоту меж его ребер, но ещё и протянули иголку с ниткой, с помощью которых можно было бы хоть как-то затянуть это безобразие.       Джим долго ее искал: оббил пороги всех дублинских магазинов швейных товаров, обошел всех соседок и даже однажды посетил местную ведьму – по строгому наказу мамы - от которой в итоге буквально сбежал, когда она отвернулась заварить очередную порцию отвратительного чая.       Джим долго искал ее, спасительную нить – какое-то время он даже думал, что это человек, но, когда очередная «ниточка» исчезла из его жизни, предварительно весьма немузыкально хлопнув дверью, Джим понял, что он не сможет найти исцеление в людях: мало того, что половина из них – непроходимые идиоты, и понадобится потратить много времени, чтобы найти своего человека, так эти неблагодарные еще и имеют привычку исчезать.       Уходить. Тогда, когда,черт возьми, они больше всего нужны.       Люди не вечны, и Джим не может быть уверен, что в следующую секунду на его спасение не упадет метеорит или не собьет машина.       Добрый друг не ляжет с ним в могилу, а имя любимой не прозвучит последним аккордом реквиема.       Джим долго искал и, к своему величайшему изумлению, нашел.       В музыке.       Убирался у мертвой матушки в доме - решился-таки, спустя два года - полез в подвал. Оно стояло там – покоцанное, отсыревшее и просто вконец расстроенное, но до сих пор пленяющее и нужное. Джим вряд ли сможет нормально рассказать, как он доставил инструмент к себе домой, но он может поклясться – и у пианино, и у него появилось хотя бы по одной новой царапине.       Конечно, было непросто. Мелодии срывались в крики о помощи, жемчужная цепь нот рвалась и рассыпалась по полу мелкими бусинами, пальцы дрожали, но Джим даже физически ощущал, как после каждой новой мелодии ему оставалось сделать все меньше петель.       Перед внутренним взором всегда маячила картинка из одной детской книжки: длинная дорога в темном лесу, и где-то там, вдали, виднеется свет. Ребенком он часто мучительно хотел добраться до того неуловимого рая, до волшебного места вечного света, но он постоянно ускользал, сейчас же Джим чувствует, что он как никогда близок.       Музыка забирает у него все человеческое, все мирское, забирает его сегодня и его вчера, и от Джима остаётся только имя да пальцы, лихорадочно порхающие над клавиатурой.       Музыка принимает его как должное, собирает его слезы в бутыль мелодии и заставляет его каждый раз падать все выше и выше.       Иногда Джиму даже становится немного страшно, но потом седьмая ступень все же дотягивается до первой, и мучительная тревога отступает, освобождая место восторгу и детскому восхищению.       Иногда у Джима даже кружится голова, но это пьянит еще сильнее, заставляет сердце перекачивать кровь быстрее и стремительнее, заставляет Джима дышать музыкой, напиваться в хлам ею, мучаясь жестокими головными болями с утра.       Иногда Джиму даже становится больно, но эта тьма внутри не совсем и душит, она не похожа на ту, прошлую, она кажется Джиму возвышенной и светлой, она очищает Джима, и он чувствует пленительный запах чистилища.       Джим научился переносить свои эмоции в Ми-бемоль Мажор, почти не путаясь в черных клавишах, Джим научился обращать свою боль из септимы в секунду совершенного консонанса, Джим научился говорить музыкой, шептать первой октавой и радоваться арпеджированными аккордами.       Вы спросите Джима, как он это сделал, но он вам скорее сыграет, и, даже если вы ничего не смыслите в музыке, вы все равно все поймете.       Потому что он увидел в самом простом и никчемном самое чарующее и щемящее.       Потому что он исцелился.