Погружение

      Правильная посадка на метлу заключается не в правильном положении тела, а в способности поддерживать такое положение во время движения. Элия Гримстоун.

      Он вышел из спальни сразу после полуночи. Ходить по замку после отбоя было запрещено, но он знал: Слагги — то есть Гораций Слагхорн, декан факультета Слизерин — отправился в Лондон и, как обычно в такие дни, вернется под утро. Косолапого, медлительного Биднелла можно не опасаться — завхоз и раньше не представлял серьезной угрозы, а после недавнего вообще боится спускаться в подземелья по ночам. Том улыбнулся. Добыть настоящий медвежий капкан было непросто, но дело того стоило.       Том Риддл умел нарушать правила. Там, где перед другими громоздились непреодолимые запреты, перед ним разбегались тропы возможностей: старая карта Хогвартса, найденная в библиотеке за стопкой монографий о жизни папессы Иоанны, упившийся лунным светом, заскучавший без собеседников Кровавый Барон, немного дедуктивных способностей — и в нижнем коридоре подземелий, под гобеленом, изображающим наступление боевых глизней, обнаружился тайный ход. Ход вел наружу, в закуток сразу за теплицами, где уже много лет росла клыкастая акация — достаточно клыкастая, чтобы ее никто попусту не беспокоил.       Том подлез под гобелен, нащупал в стенной кладке впадину и трижды нажал на нее ладонью. Фрагмент стены с глухим шумом отъехал в сторону, открывая узкий проход. Из прохода пахнуло затхлостью. Тому нравился этот запах — запах места, в котором тебя никто не побеспокоит. Места, где ты в безопасности. Он закрыл за собой проход, пошел вперед и впервые за весь бесконечно длинный дурацкий день почувствовал себя лучше. И даже обнаружил, что насвистывает в такт шагам. Дорогу он давно выучил наизусть — поворот направо, уклон, лужа, колония грибов, древняя руническая надпись, предлагающая чтецу поцеловать Мордреда в задницу, опять поворот направо, многоярусная паутина, которую, судя по размерам, плел не один десяток поколений неизвестно чем питающихся местных пауков, резкий поворот налево, ряд ступенек, выход. Он приоткрыл дверь, наложил на акацию замораживающее заклинание и аккуратно протиснулся мимо ее хищных веток. Акация протестующе скрипнула.       Было тихо. Стояла прозрачная, ясная, безветренная ночь середины мая. Лунный свет преломлялся в стеклах теплиц, с клумбы одуряюще пахли ландыши — белоснежные, тонко вылепленные, ядовитые от кончиков корней до верхушек самых высоких листьев. Том скривился. На него опять навалилась тоска.       Он осмотрелся. Путь до метельного сарая пролегал по открытой местности. Никого. Он осторожно пошел вперед, стараясь не шуметь и не наступать на ветки. Роллинс Баррел — преподаватель полетов — каждый вечер собственноручно накладывал на дверь сарая то, что считал запирающим заклинанием. Том фыркнул. По его мнению, Ролли напрасно пыжился — эта неуклюжая модификация ригельных чар могла остановить разве что первокурсника.       Том знал, что откроет дверь секунд за пять. Он делал это не впервые — не в первый раз шел по тайному ходу, крался мимо теплиц, отпирал сарай, искал в кипе старых сучковатых метел — свою, давно облюбованную. Не впервые летал после отбоя. Конечно, не потому, что был помешанным на спортивной карьере фанатом квиддича, — Том презрительно хмыкнул. Не потому, что хотел освоить фигуры высшего пилотажа. И уж точно не для того, чтобы лучше управляться с метлой и заслужить одобрение Ролли.       Потому, что это давало свободу.       Он поднимался в небо, и это успокаивало. Помогало сосредоточиться. Избавляло от навязчивых мыслей о том, как нелепо и жалко все, что с ним происходит. И как нелеп и жалок он сам — когда в этом участвует.       Том поежился и ускорил шаг. Разбирался ветер, и мантия почти не грела. Дешевая, казенная, протершаяся на локтях мантия, выданная попечительским советом Хогвартса еще в позапрошлом году.       В этот раз дверь сарая вообще не была заперта. Том бесшумно приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Никого. Скорее всего, Ролли злоупотребил огневиски и спьяну забыл запереть сарай. В любом случае, это не имело значения.       Он искал среди сваленных на полу метел свою Дубраву — такую же сучковатую и занозистую, как остальные, но неплохо отбалансированную, — и внезапно краем глаза заметил яркое пятно. В углу рядом с дверью лежал красно-золотой шарф. Том поморщился. Похоже, здесь был какой-то гриффиндорец. Бежал в такой спешке, что потерял предмет одежды.       Представители факультета Гриффиндор не нравились Тому Риддлу. Точнее, они его раздражали. Особенно отличились два шестикурсника — Кардус Джордан и Флимонт Поттер — оба высоченные, дубоватые, ногаcтые, оба с дурацкими именами. Загонщики квиддичной команды, с полуслова лезущие драться. Том покрутил в руках шарф. Можно забрать с собой. Попрактиковаться с наведением порчи через вещь; в библиотеке точно что-то об этом было — в Запретной секции. Например, та хлипкая книжица на средневековой латыни, не вызывающая доверия, но любопытная. Можно будет опробовать. И заодно станет понятно, кто это у нас такой забывчивый. Том плотно сложил шарф, трансфигурировал его в носовой платок, сунул в карман и вернулся к поискам.       Наконец метла нашлась. Он вытянул ее из кучи, проверил, хорошо ли держатся прутья, и вышел из сарая. Ветер стал сильнее. Том вдохнул поглубже, оседлал метлу. Взлетел — пока невысоко. Спешить было некуда.       Полеты легко давались Тому Риддлу. Он чувствовал, как надо двигаться, в какую сторону уклоняться, как распределять вес тела. Он быстро учился и сейчас летал намного лучше большинства чистокровных волшебников, знакомых с метлами с самого детства. Да, полеты — хороший предмет. Немного бессмысленный — не то, что, например, чары, но хороший.       Еще ему могла бы нравиться защита от Темных искусств, но, во-первых, фокусироваться на защите — глупость. Куда правильней было бы назвать этот предмет «Теория, история и практические применения Темных искусств». Во-вторых, профессор Мерритот была человеком без воображения. И без чувства юмора.       Хуже всего дела обстояли с трансфигурацией. Нет, с формулами превращений и подсчетом эквивалентных масс не было никаких проблем. Озвучивание рассчитанного заклинания — еще проще. И вообще теория была внутренне логичной, даже красивой, поэтому запоминать ее было легко. Плох был преподаватель, и особенно — его невнятные высокопарные объяснения. «Постарайтесь открыться навстречу преобразованию, творите волшебство всем своим сердцем», — что это вообще значит? Смазливый и слащавый мужчина по имени Альбус Дамблдор — кстати, гриффиндорский выкормыш — не понравился Тому с первого взгляда. Что еще хуже, Том ему тоже не понравился. Что совсем плохо, Дамблдор старался это скрывать.       Том поднялся выше, крепко ухватился за черенок метлы и пронесся мимо башни Гриффиндора на полной скорости, благополучно избежав искушения заглянуть в окно. Попасться было бы глупо.       Так вот, преподаватель трансфигурации. Говорят, в Гриффиндор попадают люди, прямодушные до идиотизма. К Дамблдору это не относилось. Том часто вспоминал их первую встречу: авторитетный зрелый волшебник предлагает несчастному сироте большие возможности. Ставит несчастному сироте строгие, но честные условия. Переходит к увещеваниям. Обнадеживает. Пытается вызвать привязанность. Лицемерие, сплошное лицемерие. Том запомнил, как Дамблдор попытался погладить его по голове — словно какую-то собачку.       Том тряхнул шевелюрой, поднялся еще выше, пролетел мимо загона с гиппогрифами и повернул к Запретному Лесу. Там можно будет не бояться, что его заметят из окна. Ветер не мешал, погода была летная.       Том вдохнул холодный и чистый ночной воздух. В слизеринских спальнях вечно было душно. Как в приюте. На обустройство спален, конечно, ушло гораздо больше денег — зеленый бархат, лепнина, резное дерево — но там была та же затхлая атмосфера казенности. Те же тупые интриги и дурацкие скандалы. Та же невозможность побыть одному. Необходимость держать лицо. Мерное ночное посапывание.       Сами по себе слизеринцы были неплохими. Лучше остальных. Том научился с ними мириться, поставил кое-кого на место, заслужил кое-чью симпатию. В общем, поднялся от «эта сиротка» до «спроси у Тома, он разбирается». А то и «Том, где ты пропадал, мы по тебе скучали». Но сам, конечно, никогда ни по кому не скучал.       Этим вечером он еле дождался, пока все уснут: Эйвери высчитывал коэффициенты для превращения морского монаха в чернильницу — готовился к контрольной по трансфигурации, Лестрейндж писал письмо домой, Мальсибер стучал плюй-камнями. Хуже всех был Розье — с деланно скучающим видом листал французский журнальчик, купленный в Хогсмиде в нарушение школьных правил: голые женщины фальшиво улыбались с колдографий, изображая то ли вейл, то ли воспитанниц Шармбатона, то ли и то и другое.       Том заложил крутой вираж и полетел в сторону озера. При мысли об этих колдографиях ему стало не по себе. Он ощущал непонятное волнение. И, наверное, гадливость. Ни с того, ни с сего он вспомнил, как Эйлин Принц упала с метлы — юбка задралась, выставив всем на обозрение обтрепанные края чулок и грязно-серые подвязки.       Том помотал головой, отгоняя видение. Холодный порыв ветра пробрал его до костей. Он внезапно понял, что поднялся очень высоко. Прямо под ним шелковистой блестящей гладью чернело озеро. Том засмеялся. Ему захотелось полететь выше, еще выше — так высоко, как никогда раньше, — и вдруг метла задергалась. Черенок ходил ходуном — как будто метла пыталась сбросить с себя наездника. Треклятый Джордан. Треклятые Джордан и Поттер.       Том изо всех сил вцепился в черенок. Он пытался выровнять метлу и одновременно быстро, почти механически сопоставлял факты: незапертая дверь сарая, потерянный гриффиндорский шарф. После шутки с фурункуловым зельем Джордан, закрывая лицо ладонями, орал «скоро ты не соберешь своих змеиных костей», — и дальше что-то про выродка. Похоже, в предыдущий раз эти двое сумели за ним проследить. А сегодня навели на метлу дестабилизирующую порчу — со срабатыванием на заданной высоте. Надо же, не такие тупые, как кажутся.       Метла почти успокоилась, и теперь Том снижался — не спеша, аккуратно. Он оторвал от черенка одну руку, чтобы вытереть заливающий лицо пот, как вдруг метла рванулась и выскользнула. Он падал. Падал прямо в озеро.       Удар об воду был оглушительным. Том неплохо плавал, но боль ошеломила его, и теперь он беспомощно барахтался, стараясь удержаться на поверхности. Вода была ледяной, мокрая одежда сковывала движения. Ему повезло, что он упал в воду — иначе действительно не собрал бы костей, но до берега было далеко. Придется поторопиться: если от холода у него сведет ноги, все очень плохо закончится. Том попытался избавиться от мантии, которая тянула его на дно. Только не спазм. Только не спазм.       Ему почти удалось успокоиться и восстановить дыхание, как вдруг он почувствовал: что-то прикоснулось к ноге. Странно, но он сразу понял, что это что-то большое. Огромное. Гигантское. Тело Тома скрутило судорогой. Словно сквозь него пустили электрический разряд. Словно его плоть пронзила ледяная искра.       Он чувствовал, как обмякают, расслабляются мышцы, как накатывает безразличие. Чувствовал, что продвигается вниз сквозь расступающуюся воду. На глубине он открыл глаза и удивился не мраку, не тому, что способен видеть сквозь мрак, а тому, что не задыхается. Он обнаружил, что дышать больше не нужно. И попытался испугаться. Не получилось.       Рядом с ним было это. Этот. Вперившись в темную воду, бесконечно долго ощупывая взглядом пространство, Том Риддл вычленил из мрака что-то живое, подвижное, длящееся. Огромное тело. Удлиненное туловище, мощный клюв, клубящиеся, змеящиеся щупальца, испещренные бесчисленными присосками. Глаза с бездонно-черными пустыми зрачками. Том дернулся. Одно из щупалец обвивало его ногу. Глаза, лишенные всякого выражения, смотрели прямо на него. Он закусил губу. Щупальце слегка шевельнулось, провернулось вокруг его тела, словно бы перехватывая его удобнее. Тело снова пронзил ток. Больше не было даже удивления.       Он словно оказался в огромных чертогах мрака: вода над его головой смыкалась, как свод собора — не жалкой и тесной церквушки, в которую воспитанников приюта (кого? чего?) сгоняли по воскресеньям (что это?), а нерукотворного храма геометричного чистого блаженства: сплетенные из тьмы воображаемые нервюры, заполненные тьмой воображаемые нефы, залитые тьмой воображаемые хоры, слепящее пятно отраженной луны в центре воображаемого купола.       Щупальце опять шевельнулось.       Том Риддл застонал — точнее, застонал голос внутри его головы — для действительного стона не было ни воздуха, ни самой возможности звука. Чувства отключались и одновременно становились всеобщными. Абстрактными. Зрение, слух, осязание сплавлялись в одно колоссальное пространственное сверхчувство. Смутно и неотчетливо Том подумал, что не дышит уже целую вечность и не испытывает ни малейшего дискомфорта по этому поводу, но эта мысль, ее слабая полусознательная несообразность была слишком человеческой, и смылась, размылась, утекла прочь черной водой.       Черная вода была всюду. «Том. Меня зовут Том Марволо Риддл», — он держался за свое имя, как за крошечный спасательный круг. Но щупальце шевельнулось снова: медленно, волнообразно, вовлекая тело Тома, тело безымянного человека, тело нечеловека, нетело — бестолковую оболочку утопающего сознания — в спазматическое движение.       Черная вода захлестнула то, что когда-то было разумом. Все, что его беспокоило, все, о чем он пытался думать, все, из чего он якобы состоял — свойства, черты, слова, приметы, обозначения, признаки — все таяло в бесконечной тьме. Какой-то мужчина со стекляшками на глазах и волосами на подбородке, какие-то люди юного возраста, их тела, их одежды из соединенных между собой кусков ткани, край чулка, нога, конечность, удлиненный суставчатый отросток.       Все это погружалось в черную воду. Утопало и растворялось в разливающейся абстракции. Огромной, бескрайней, безоценочной.