No one would listen

Темнота… Густая, сотканная из ночной прохлады, легкой дымки, что застилала озеро мягким покрывалом, чуть заметного света свеч, она впервые не приносила облегчения. Обычно стоило Эрику вернуться в дом у озера, как становилось легче дышать — здесь не было ни одной живой души. Ни одного любопытного зеваки, с открытым ртом внимающего сказкам о Призраке Оперы. Ни одного пустого идиота из тех, кто когда-то издевался над лицом, что теперь скрыто маской. Их не было здесь, он был один. Почему же сейчас, когда он вернулся в свой дом через месяц после скандала в Парижской Опере, ему так больно? Почему темнота не облегчает страданий, не снимает бремя с очерствевшей души? Отчего ему здесь еще более одиноко, чем когда-либо? Все просто… Он приподнял бархатный занавес и замер на пороге разбитой стеклянной двери. Можно было открыть створку, повернуть зеркало на пружине, а не разбивать его вдребезги, но едва ли он тогда понимал, что делал. Голос Кристины разносило пещерное эхо, и он с трудом осознавал, где находился. В голове билось одно: Кристина уходит, а он остается, остается снова и совсем один. Коснувшись рукой маски на лице — на месте, как и всегда — Эрик переступил через порог зеркального прохода и оглядел то, что когда-то легкомысленно считал домом. Что ж, его гостям хватило ума ничего не трогать. Было бы очень жаль прийти к разоренному пепелищу. Призрак сбросил плащ и в несколько шагов добрался до органа. Запыленные клавиши манили коснуться, довериться им и поделиться тем, что накопилось в сердце. Наивные… Он больше не мог творить. Больше не будет музыки в ночи — ее не для кого писать. Однако он открыл черновик партитуры «Торжествующего Дон Жуана» — чернильные глаза нот смотрели на него с пепельного черепа страниц, зияли в пустых глазницах лиг. Руки сами сняли плотные перчатки и опустились на истертые клавиши, медленно оживавшие и подчинявшиеся. Многоголосый зов внезапно разорвал темноту пещеры, разгоряченной волной разливаясь в дымке над озером и заставляя свечи испуганно дрожать. Голос пел, снова и снова возвращаясь к одной теме, наполняя ее стоном труб и криками клавиш — теме Кристины. Эрик уходил от нее и снова возвращался, вбивая себе в душу пронзительные ноты, как гробовщики заколачивают гвозди в гробовую крышку. Кто-то сказал, что реквием должен возвышать душу, наполняя ее светлой печалью и любовью, смягчая смирением. Музыка должна литься с небес, поднимая слушателей к самым небесам, туда, где они были бы ближе к своим любимым. Все это — жестокая ложь. Те, кто пишут реквиемы, видно, никогда не отпускали своего Ангела. Им не приходилось раскалывать душу на части, навсегда отрекаясь от того, кто был Светом и Надеждой, они никогда не убивали счастье своими руками. Они не видели Ада, чтобы взывать к Небесам. Если раньше он надеялся на Свет, больше этой надежды нет. Величественные и грозные звуки поднимали его над землей и бросали в самый Тартар. От него, казалось, дрожала земля. Многие свечи погасли, и чуть пряный аромат от их потухших фитилей наполнял воздух; все притихло и сжалось, раздавленное и уничтоженное этой болью. Его называли Эриком. Кристина называла его Маэстро. Кристина ушла. Он умирает от того, что отпустил ее. Ее голос дрожал в этих звуках, что в смертельной ярости вырывались из-под его пальцев. Здесь и сейчас она была с ним, ее голос звучал в этих грозных звуках, ее дыхание распаляло обезумевшего музыканта еще больше. Как зачарованный, он смотрел на страницу, откуда на него смотрело его собственное творение — его Торжествующий Дон Жуан, та небесная музыка, что заставляла каменные своды плакать и петь вместе с ним. Его Торжествующий Дон Жуан был лишь основой — то, что сейчас выходило из-под пальцев Эрика, было чем-то новым. И это новое страдало, дышало и умирало с одним именем на устах и одним образом перед глазами — оно умирало медленно, мучительно, не переставая помнить и страдать от невыносимого счастья и боли. С губ Призрака срывались хриплые стоны, он чувствовал слезы, текущие по лицу и с трудом охлаждающие его. Он весь горел, тлея изнутри от этого невыносимого отчаяния и пустоты. Кристина, мой Ангел… Кристина, Кристина, Кристина… С ожесточением он замер, оборвав свою игру. Эрик еле дышал от боли в груди, томительной и непереносимой. Тяжелый стон вырвался откуда-то из глубины его существа, и он облокотился на крышку органа, хватаясь руками за голову. Нет, это безумие… Но чего же он ждал? Неужели того, что сможет позабыть ее, что место, где была она, не воскресит былых воспоминаний? Что бы он ни говорил, то решение было верным. Кристина должна быть счастлива… И пусть это убивает его, ему до себя нет никакого дела. Жаль только никто не сможет услышать то, что слышит он. Но этого и так бы никто не услышал. — Бедный, несчастный Эрик… Звоном по пустой глади озера, мягким свечением по темным стенам, нежной весенней капелью по окаменевшему сердцу. Разве можно не узнать ее? Именно этот голос он слушал во мраке потайного коридора за ее артистической комнатой, именно ему внимал из тени пятой ложи во время того представления, ему пел в этом самом доме… Кристина…