Слепая

      К вечеру ему стало чуть легче и спокойнее, и багряный закат уходящего дня с купающимся солнечным отблеском в воде словно делил с ним эту невыносимую, терзающую сердце боль. Квазимодо, положив голову на колени, сидел на берегу засыпающей Сены и думал о том, что сегодня случилось, самому себе не веря.       Клод Фролло когда-то был его вселенной, единственной связью с миром людей, мерилом всего и вся, наставником и отцом. Да, все-таки отцом, несмотря на холодность и излишнюю строгость, проявляемую к подкидышу с раннего детства. Будущий звонарь с малых лет из наставлений архидьякона твердо усвоил: жить с оглядкой на божьи заповеди - это самое главное. Смирение - превыше всего. Но как поступил сам отец Клод, посягнув на жизнь невинной плясуньи? Плоды этой непонятной для Квазимодо разрушительной любви, обрекающей лишь на страдания, напрочь перечеркнули все то, чему когда-то с такой праведной яростью и запальчивостью учил священник. Юноша поначалу с какой-то потаенной робостью, а теперь - с все более возрастающей уверенностью осознавал тщетность этой непоколебимой веры: как мог ее проповедовать человек с запятнанной душой? Как Всевышний допустил такое?       Но чувствуя бесконечную обиду на Клода Фролло, в своих размышлениях бывший звонарь Собора Парижской Богоматери то и дело возвращался к себе, и червь раскаяния все же начинал подтачивать его нутро. Квазимодо с отвращением смотрел на свои грубые, жилистые руки, лишившие жизни отца Клода, и на какое-то мгновение в нем пробуждалось то далекое, будто из прошлой жизни, предательски щемящее, сыновнее отношение к убитому. Ненависть и тоска, раскаяние и чувство облегчения из-за того, что Эсмеральда наконец спасена - все это каким-то​ образом вмещалось в сердце бедного горбуна. Тяжело дыша, он наклонился над рекой и, зачерпнув в ладони холодной воды, поднес руки к пылающему лицу.       Совсем неожиданно лёгкая рука Эсмеральды легла на его дрожащее плечо, а ещё спустя миг девушка присела рядом. Одно лишь ее появление теплом отозвалось внутри, рассеивая боль, и он, взяв эту почти невесомую хрупкую ладонь в свою, коснулся ее губами. Жадно отдаваясь этому спасительному успокоению, Квазимодо вдруг подумал о матери, которой у него никогда не было и чьей ласки ему не хватало всю жизнь. - Ты дрожишь... Я понимаю, каково тебе сейчас, - кротко прошептала цыганка, не спеша отнимать руку: ее поддержка была особенно важна для него в этот момент и девушка понимала это. Он, закрыв глаза, отрицательно покачал головой: - Нет, все это пустяки по сравнению с тем, что ты рядом. Дышишь, касаешься меня, говоришь со мной, как никто другой на этом свете. Для меня это самое большое счастье - знать, что ты живешь! Устремив свой полный нежности взор на девушку, Квазимодо вдруг осознал, что наконец его ничто не сдерживает от признаний - он словно позабыл о злосчастном клейме уродства, о жалости к самому себе, бессильной ненависти, боязни гонений и насмешек. О том сковывавшем чувства призраке архидьякона, всегда ласкавшего одной рукой, но другой - неизменно указывавшего звонарю на его единственный удел в жизни: служить церкви и, смирившись с горькой участью изгоя, даже не помышлять о земном счастье. В унисон с нашедшими просвет мыслями глухого Эсмеральду, подобно полному сосуду, переполняли внутренние возгласы, которые бились в ней бурными неукротимыми потоками. - Я... я люблю тебя, - выбрав из потока мыслей самую главную, не сдержалась она. Впервые за все время девушка безоговорочно верила себе, слушая и видя одним лишь сердцем. В какой-то миг она поймала себя на мысли, что все же благодарна немилосердной судьбе за свою слепоту, ставшую для нее наказанием и в то же время мудро даровавшую особое, внутреннее зрение. Связующую нить между несчастьем и жаждой любви двух обреченных душ.       Квазимодо замер, все ещё лаская пальцами мягкую, бархатистую ладонь, прижатую к его щеке. Одно мгновение, отделявшее его от небывалого восторга, было полно мучительного неверия: правда или нет? Но все сомнения в одночасье рассеялись, когда Эсмеральда, бросившись к нему в объятия, подарила горячий поцелуй, требуя ответной ласки. Потом она, судорожно дыша, спрятала горящее румянцем лицо у него на груди, часто и шумно вздымающейся. Теплой и, несмотря на испытываемое Квазимодо волнение, успокаивающей. - О, Эсмеральда! - только и смог прошептать юноша с затаенной мечтой в голосе. С волнительным трепетом вдыхая запах ее волос, не в силах укротить сбивчивое дыхание, звонарь чувствовал, что вот-вот заплачет, ведь это несказанное счастье стоило многого: любимых колоколов, Собора и даже смерти отца Клода. Держа ее бережно и крепко, боясь разомкнуть объятия, чтобы призрачный мираж вдруг не растворился, Квазимодо с робкой надеждой спросил: - Ты позволишь мне... остаться с тобой? Эсмеральда ответила поразительно быстро, кивая головой - так, чтобы он все понял. Чтобы был спокоен и не сомневался в ней. О решении Клопена она расскажет ему позже, может быть, даже после того, как они сойдут на берег в Англии. Им придется оставить бродяг: общество уродца привлечет слишком много внимания, а страдать по этому поводу им будет не с руки. Пусть. Эсмеральда ни в чем не винила Клопена, вспоминая его полные отцовской тревоги слова: "Глупая моя девочка, ты хорошо подумала?" "Хорошо, друг мой", - повторила мысленно она, закрыв слепые глаза. Иначе быть не может, ведь сама Урсула нагадала ей счастье.