Вечность

Не связанные между собой под бессмысленным небом. Не связанные, лишь липко и отвратно тянут всё на себя – мечты под беззвёздным небом розовой весны, надежды в хрупких осколках и ядовитые разводы на самом донышке. Это не то, что называют настоящей общей вечностью – нелепая подделка с острыми углами стен и совсем не аккуратной отделкой. Но и они не столь идеальны, чтобы их вечность могла сиять тысячей алмазов – неогранённые камни индустрии, вместе составляющие убийственный дует. Вот только они не хореограф и композитор, не лидеры своих подгрупп и даже не просто мемберы одной группы – чертовски сильно влюблённые в эту липкую вечность мужчины, что отдают всё ей взамен. Чертовски проклятые мужчины. Джихун отвратителен сам себе из-за этого – между пальцами алые нити обвиты туго, пропускают сквозь себя одинокий свет и отличаются истинностью. Истинностью, чёрт – под пальцами неприятно и липко, слишком скользко и горячо. Так, словно всё и сразу смешалось, переплилось туго и душно, навсегда. И его это бесит, как и эта неприятная вечность, как и несуразные острые стены, как и неправильные чувства. А Сунёну от этого лишь смешно, как и всегда – он злится, готовый уже сорвать с его лица это довольное выражение, разорвать в клочья лист с карандашными набросками улыбки. Но не может – смотрит утомлённой, сломленной вечностью и не может отвести взгляд. Сунён улыбается – безбожно красиво для этой вечности – и не сводит с него осколки взгляда. В ответ. Всегда. Чтобы сердце избороздили трещины и горько окрасили горячее нутро. Внимательный, словно углевой рисунок с разводами акварели, взгляд отражается в его глазах, и звёзды гаснут в раз и миллиардами. Тонут в бесконечности, вязкой и густой, и больше не знают покоя – вспыхивают на кайме тысячей переливов, будто стараясь удержаться на слишком тёмном, слишком колючем тлея. На кухне ярко, даже слишком – свет путается в тонких занавесках и проникает в каждый угол, лижет стены и каждый миллиметр комнаты. Им было бы дурно в этом царстве солнечных зайчиков, но они сейчас остались одни – и дурно именно от этого. От того, как свет играет на светлой коже и вырисовывает черты тенями, заламливается на одежде и проникает туда, куда не достаёт взгляд. Дурно. Кофе горчит на языке целым букетом вкуса, и тосты совсем не сладкие, слишком подгорелые. И разговор не вяжется вдруг – ни привычной усмешки, ни кошачьих лиц. Будто оба вдруг выгорели и перестали быть собой – Хоши неловкий и мнётся, прежде чем начать разговор; Уджи смущённый и лишь глотает слова, отводя взгляд. – Джихун-а, может, поможешь мне с вокалом? – на лице Квона рассвет улыбки и её яркие разводы. Будто всегда такой, он сильнее сжимает пальцами тонкое стекло чашки, на донышке которой противная мутная жижа. – Только если ты поможешь мне с хореографией? – Ли улыбается в ответ и ему вдруг совсем легче. А ещё чертовски противно от того, как липко и туго стягиваются на руках яркие алые нити. Нити, обозначающие их вечность. Общую.