Копье и Сосна

"Джонатан. Джонатан". "Томас". Тонущий в дурноте разум распознавал несколько голосов, ни один из которых не принадлежал самому ужасному человеку в мире. В какой-то мере это действовало на Джонатана успокаивающе, с другой стороны, заронило опасение в том, что Роупер мог не слишком высоко оценить его безумные и даже подозрительные действия. Кто-то рассказал ему обо всем. Они поймали похитителей, и те все ему выдали. Или Джонатан погубил себя собственноручно, разболтав в полубессознательном состоянии все детали своей восхитительно лживой биографии. Последнее казалось наиболее вероятным, тем более что имя Софи рвалось с губ Джонатана вместе со стонами боли, как будто это было совершенно естественно — вдох-выдох-стон-Софи. И так раз за разом, и Джед все слышала, а, значит, слышал и Роупер, и, если он действительно так умен, как о нем говорят, барахтаться в постели осталось недолго. При мысли об этом Джонатан испытал странное облегчение. Тошнота, головокружение, боль в каждой части тела, словно его только что вытащили из-под гигантского пресса — не так он представлял начало своей кампании, и, пожалуй, совсем малость слукавил, обращаясь к самому себе с возвышенными монологами о справедливости и отмщении. "Вы уверены, мистер Пайн? Если у вас есть сомнения, возражения — озвучьте их сейчас или засуньте себе поглубже и больше никогда не подымайте эту тему". "Я, Джонатан, хочу и согласен работать". Его пальцы, закопавшиеся в складки одеяла, непроизвольно дернулись, когда он вспомнил, как подписался под всеми этими пунктами, где правительство снимало с себя ответственность за его жизнь. Джон Браун. Странно, Джонатан сменил столько имен — и сколько ему еще, возможно, предстояло сменить — но имя Джона Брауна и линии этой фальшивой росписи он запомнил особенно отчетливо. Всего лишь какой-то Джон Браун — таких множество. Уничижение своей личности волшебным образом уменьшало боль, как будто Джонатан Пайн утекал из своего тела через этот крохотный мостик во внешний мир, уступая место плоду конвейерной обыденности. Джон Браун. Обыватель. Один из тысячи. "Это не моя боль". Только бы они прекратили терзать его имя. Чаще всего к нему приходил Дэниэл — крался тихонько, чтобы не разбудить, а потом, против всякой логики, начинал громко читать Джонатану о медузах, иногда разбавляя сухие энциклопедические факты забавными комментариями. Иногда он уставал, и, закрыв книгу, болтал ногами, сидя на постели, бормотал что-то о Роупере, Джед, лошадях и том, что они все будут делать, когда Томас, он же Джонатан — он же Джон Браун — "перестанет болеть". "Какой живой и непосредственный мальчик", — шепнула Софи, нежно склоняя голову к груди Джонатана и устраиваясь там так, словно бы никуда и не уходила со времен Каира. — "Не считайте меня слишком циничной, мистер Пайн, но вы не думали, что он мог бы помочь вам в этом щекотливом деле? В конце концов, дети всегда искупают грехи своих отцов". Он молча, хотя и с некоторым стыдом, соглашался. Вторым был басовитый голос Фриски, и он совсем не нравился ни Софи, ни Джонатану. В нем не было ничего британского, в том числе и обходительности или воспитанности, а самое худшее — этот человек оказался беспредельно предан Роуперу и обладал завидной способностью долгое время проводить без сна. Джонатан иногда сталкивался с его свинцовым душным взглядом, которым тот следил за ним, полуприкрыв глаза. Так проходили их вечера — в полусонном напряжении, начисто лишенным хоть периодического ощущения безопасности. Впрочем, затуманенный сотрясением мозга разум Джонатана слишком часто проваливался в темноту, чтобы постоянно быть начеку. "Нельзя нам попасться к нему в лапы", — говорила Софи, загораживая одутловатое лицо Фриски своим стройным телом. С присущей ей всегда самоотверженностью, она каждую ночь милостиво скрывала Джонатана ото всех недоброжелателей, принося несколько часов отдохновения. Как он мог не отвечать ей? "Софи. Софи. Софи". Он не способен был еще говорить, но пытался выразить свою благодарность любыми способами. — Кто такая Софи? Ваша девушка? Можем ли мы ей позвонить? "Ох, это она, Джонатан… Та самая". Джед приходила по утрам, разыгрывая из себя заботливую сиделку, с тем лишь отличием, что все ее методы терапии лежали в области душевных расспросов о самочувствии Джонатана. Склоняя к нему голову на лебединой шее, она расплывалась в улыбке, которой позавидовали бы голливудские дивы, и одаривала его своим фальшивым сочувствием с тем же фальшивым рвением. Однако другие, более приятные вещи, окупали худшую сторону ее визитов. В лучшие дни Джонатан отмечал, как ненавязчиво бедро девушки Роупера касается его бедра, как в разрезе халата, наброшенного на бикини виднеются длинные молочно-белые ноги (и изящные ступни, впрочем, их Джонатан пока не имел возможности разглядеть как следует), над которыми не властно даже майоркское солнце. Она его и волновала, и раздражала одновременно — все в ней было наигранно и гротескно — настолько, что просто не могло быть правдой ни по одному закону мира. И Джонатан уже не подавлял в себе желание узнать, что именно скрывалось за этой маской. Мог бы он увидеть за ней кого-то похожего на Софи? Какая на самом деле женщина могла бы продержаться с Роупером так долго? Сохранить его интерес? Не дать ему сломать ее маску отчуждения? Или Роуперу было дело лишь до ее изумительных бедер, на которые и сам Джонатан смотрел все время, пока раздумывал над этими животрепещущими вопросами? "Это начало истории… — шептала ему Софи. — Вашей истории". И Джонатан кривился, хотя излишние движения и доставляли ему боль. Легкомысленная. Тривиальная. Бездумная. Пустышка. Как такая женщина могла привлечь его внимание? Софи не соглашалась — из женской ли солидарности, или в надежде залечить сердце Джонатана, она вступала с ним в ожесточенно-нежный спор, длящийся до последней секунды визита Джед. После смерти Софи, Джонатан открыл, что арабка была невероятно многоречивой женщиной. Но она всегда замолкала, когда появлялся четвертый голос. В первый раз эта гостья скользнула в комнату почти бесшумно — маленькая элегантная женщина с черными растрепанными волосами. Шагая через комнату в одной длинной мужской рубахе, она сильно качала бедрами, но, как казалось, не из дани женской привлекательности, а из небрежности, словно просто напросто привыкла к такой расхлябанной походке. Опустившись в кресло-качалку около Джонатана, она потянула вниз ткань, намокшую от брызг Средиземного моря. Дочь майора Коркорана была старше Джед, но однозначно младше Анджелы Берр, хотя подозрительность и гневливость оставили на ее лице несколько слишком неподходящих молодости морщин. "Ммм…" — загадочно протянула Софи и замолчала. Джонатан втянул в себя воздух, готовясь к обороне, вспоминая наставления Берр. Аромат соли сбил его с мысли — это Корки принесла с собой свежесть моря и прохладу. Корки, которую следовало опасаться, заставила его дышать глубже и свободнее, в то время как Джед была удушающим солнцем, окутывающим Джонатана жаром разогретого шезлонга и атласной мягкостью кожи. — Милый мой, Джонатан-Джек-Томас, — голос Коркоран был похож на мужской, с тем лишь отличием, что в хрипотце проскакивало больше звонких капризных ноток. — Прекрасные веснушки у ваших глаз заставляют меня думать, что вы уже на пути к выздоровлению. Хорошая новость для наших горничных. Они, знаете ли, не привыкли к лежачим гостям, а их сердца обливаются кровью из-за сохранности итальянского постельного белья, которое вы давите своими восхитительными ягодицами. Кстати, а на них тоже есть синяки? Вот ведь досада… Глухо прокашлявшись, Корки закурила, и в последующие минуты говорила в основном она — Джонатан слушал, изредка отвечая "да" или "нет", в соответствии с инструкцией, полученной от Берр. Половину вопросов он ожидал, другую половину нет, и эта вторая часть была куда более изощренной — Коркоран начинала издалека, насмехаясь, прощупывая, язвя. Джонатан старался как можно меньше вникать в то, что она говорила ему — это было совершенно лишним. Корки запугивала, угрожала и выражала сомнения, но они бы только разозлили или напугали его, а ни то, ни другое он позволить себе не мог. Поэтому Джонатан просто прислушивался к звуку ее хриплого низкого голоса, очерствевшего из-за ежедневного курения, и думал о том, что, по большей части, между ними не было большой разницы. Он тоже слыл человеком подозрительным, осторожным, любил французские сигареты, а его отец втайне ото всех доносил Британии секретные сведения так же, как это делал майор Коркоран в лучшие свои дни. Но Корки не отслужила два срока в Ираке. Корки была в это время здесь, с Роупером, купаясь в роскоши майоркских излишеств. Тон ее голоса, словно плавная косинусоида, поднимался то к насмешливой нежности, то к откровенному грязному глумлению. Метафоричность и прямота ее речи могла забавлять, если бы только Корки поминутно не упоминала о том, что может произойти с Джонатаном, если ей удастся узнать, какие тайны скрывает его многоликость. — Дорогой мой, — Корки отвела руку с сигаретой назад, словно собираясь запустить ему в глаз, а потом вдруг быстро встала с кресла и села на постель Джонатана, поджав одну ногу под себя. Кожа на внутренней стороне ее бедра была чуть темнее, чем у Джед. — Дорогой мой, — смаковала она, выпуская его имя из губ вместе со струей терпкого дыма. — Не побоюсь признаться, что вы лишили меня сна на эту ночь, а это немногим мужчинам удавалось сделать. Картинка-то ведь складывается преинтересная. Вы, словно Лоуренс Аравийский — сами приукрашиваете, а другие приукрашивают истории о вас. Дряхлый бюргер Майстер — ободрали беднягу до нитки, он посчитал каждый франк, вы уж поверьте — и сорок тысяч превратились в шестьдесят, а сколько было на самом деле? Молчите? Может, все сто? И на что они вам… Наверное, потратились в Девоне? Ну, признайтесь, не будьте скромником. При ваших ягодицах это будет лицемерием… Приземленные девонские полицейские везде трубят, что Джек Линден — он же вы — вляпался в грязную историю, но мы ведь не третейские судьи, чтобы выносить приговоры и клеймить человека. Вы спасли Дэниэля, не зная, кто он, ни на что не надеясь, ничего не требуя — натуральный акт альтруизма, и, возможно, несчастный Джамбо Харлоу тоже испытал на себе щедроты вашей души. Финансовые трудности и рыночные кризисы всегда больно ударяют по самым незащищенным и беспомощным группам нашего рискованного бизнеса — наркодилеры способны лить крокодильи слезы, особенно, когда размазываешь их мордой по газовой плите. Но о чем мы толкуем? Майстерские франки вполне могли пойти на облагодетельствование, и горемыка Джамбо сейчас, благодаря вам, попивает Боллинжер где-нибудь тут же на Балеарских… Корки вдруг наклонилась к нему — ниже, чем Джед, ближе, чем Дэниэл, мягко касаясь крепкой грудью его перебинтованного торса. От нее ощутимо пахнуло виски. — Или Джонатан-Джек-Томас, никакой вы не гребаный альтруист, а просто ловкий вор, незадачливый убийца и любитель совать свой прекрасный длинный нос в чужие, очень серьезные дела, — она поморщилась, затянулась и выпустила дым прямо ему в лицо. Джонатан невозмутимо молчал, не отводя взгляд от ее смугловатого лица, с полоской загара у корней смоляных волос. — Вы меня беспокоите, моя любовь. Очень беспокоите. — Сдадите меня полиции? После того, как признались, что Джамбо — часть вашего рискованного бизнеса? Очень мило. И очень недальновидно. Сначала Корки молчала, а потом протянула руку к горлу Джонатана. Прежде, чем она успела сжать пальцы, он сумел схватить ее за запястье, но озлобленную решимость Корки не так-то легко было укротить. "И в чем ее смертоносность?". Она стиснула его адамово яблоко и облизнулась. Под закатанными рукавами рубашки напряглись мускулы, натренированные, очевидно, в яростных попытках доказать всему миру, и особенно собственному отцу, что женщина тоже может сделать больно мужчине. В то же время она сохраняла на лице привычную смешливость, а в ее рельефной изящной силе чувствовала особенная стать. — Не привыкли стелиться перед девками, да? — Коркоран чуть ослабила хватку — ей пришлось — Джонатан знал, что на ее руке останутся синяки от его пальцев. — Но вы меня не знаете, милый мой. Если потребуется, я выверну вас наизнанку, найду то, что мне необходимо, раздеру на кусочки ваши внутренности, а потом скажу, что так и было. Она ухмыльнулась краем рта и чмокнула его в щеку влажным поцелуем, на секунду окутав лицо гривой волос. — Ох, дорогой, мы с вами еще почешем языками, когда вы исцелитесь. А пока не слишком пяльтесь на нашу фею. Иначе кое-кто получит розгами по своему восхитительному мягкому месту. Доброго дня.