Работа над ошибками

Гейл

      Она везде и нигде одновременно. За нее переживают и на нее плюют. Ее возносят и ее ругают. Все потому, что мало не знает, что с ней произошло и где она сейчас. Она никуда не ходит, все ее дни одинаковы, но о ней говорят. Говорят, говорят, говорят – и много что. Что она мертва и что она сменила сторону, за которую бороться, что она умирает или лежит в коме, что она устала от революции и решила взять перерыв, но действительность была одна.       Поэтому даже несмотря на то, что договор Сойки был расторгнут и Койн сломала голову в размышлениях о том, как провести суд после революции, Китнисс все равно возвращалась к своим обязанностям – потому что иначе не могла. Это возмущало в первые минуты и убивало сначала, но восхищало дальше: она наконец-то возвращалась к жизни. Не к такой, какой она привыкла жить – совсем не к такой. И все ее мечты и надежды разобьются окончательно, когда она снова почувствует себя еще беспомощнее, чем чувствовала себя раньше, потому что то, что ей предстоит, гораздо сложнее, чем все, что она уже испытывала, но это заставит ее жить, снова чувствовать себя нужной и важной. Это снова зажжет огонь в ее глазах, а все остальное не имеет значения: все остальное появится вновь. Она снова начнет думать о возможности исцеления после победы революции – и начнет сражаться еще сильнее. А тогда дело за малым.       Но это утопия. На деле я понимал, насколько сложно все это будет, хотя и знал, что все окажется в миллион раз хуже. И поэтому я не знал, зачем она это сделала, зачем она на это согласилась. Я объяснял себе это чувством долга: это было действительно так, но мне кажется, что не только в этом дело. Возможно, ей надоело сидеть на месте, ничего не делая, наблюдать, как ее обсуждают и строят догадки, как о революции, которая, кажется, чуть поугасла после «несчастного случая», как переживает Койн, – и поэтому она решила вернуться. Может, ей надоело чувствовать себя бесполезной и огорчающей всех, но она, наверняка взвесившая все, сделала вывод, что что-то, что заставило ее согласиться, важнее, чем вся та боль, которая может ее остановить.       А пока у нее все почти хорошо. Она все еще смущается, что не может есть без чьей-то помощи, что катетер всегда при ней и что она принимает горсть лекарств каждый день, потому что ей постоянно больно. Она все еще чувствует себя неуверенно, когда выходит куда-то, не избегает Пита и наслаждается временем, проведенным на поверхности.       Про свое решение вернуться в революцию она говорит, что чувствует, что должна. Я и раньше считал, что рано или поздно она придет к этому. Какой бы сломанной она не была, она все равно оставалась самой собой, которая не могла оставаться в стороне и делать вид, что ее это не касается или что она не способна.       Она знала, что это будет сложно, но ничего не говорила, будто не желая признавать это. Мы не знали, как вернуть ее в дело, стоит ли показывать народу, что для нее все обернулось так, но не закончилось, разожжет ли в них это желание бороться еще сильнее или оттолкнет, и если скрывать, то как?       Одновременно с этим никто не хотел медлить, боясь, что стоит нам подождать еще немного, и Китнисс передумает, так что все наши планы, на создание которых мы потратили столько драгоценного времени, будут никому не нужны.       Поэтому мы решили действовать, согласно данному совету Мейсон: говорить правду, раз уж у нас революция. Никто не знал, как на это отреагирует Китнисс, поэтому решили, что ей это должен сказать я, как самый близкий из всех думавших над этим.       Я откладывал. Я думал, что Китнисс, скорее всего, готова к такому повороту событий, что она думала над ним, ведь теперь у нее слишком много времени, чтобы рассмотреть все варианты, но не решался начать. Однако тянуть было больше нельзя, и поэтому, когда мы оба сидели рядом друг с другом на земле, прислонившись к стволу дерева, я все же приступил:        — Китнисс? — спросил я, привлекая ее внимание. Она повернула голову ко мне, ожидая продолжение. — Ты знаешь… по поводу революции. Они хотят, чтобы мы слетали в один из дистриктов, чтобы снять новое промо там.        — Ты и я?        — Ты и я… и вся съемочная команда и другие. Они решили, что не смогут скрывать правду, поэтому хотят, чтобы ты все рассказала. Не целиком, конечно, и немного играя словами… Что из-за Капитолия ты больше не можешь двигаться, но все еще готова сражаться, надеешься на лучшее и не останавливаешься, несмотря ни на что, и рассчитываешь, что вместе мы не дадим новым трагедиям случиться.       Она молчит. Потом смотрит на меня, как-то грустно улыбается и, переведя взгляд вдаль, говорит:        — Хорошо.       В конечном итоге мы передумали куда-то лететь: все сошлись на том, что можно снимать здесь, в Тринадцатом, на поверхности, чтобы слова от трагедии были продемонстрированы на примере разрушенного дистрикта, чью судьбу, но уже без жизни под землей, могут повторить остальные, если не будут сражаться.       Ее одели в костюм Сойки, и мы долго думали, сажать ли ее в кресло. В итоге видео должно было выглядеть, как призыв к тому, чтобы собрать все силы для победы, когда Китнисс брали крупным планом, который заканчивается переводом камеры на всю нее и рассказом о том, что даже такие «мелочи» не способны убить в ней желание бороться.       Она все знала. Долго настраивали камеру, пытались взять получше, чтобы выглядело естественно и никто ни о чем не догадался, пока мы не разрешим.        — Что говорить? — спрашивает она.        — Давай начнем с призыва бороться: скажи, что мы на правильном пути и осталось немного, поэтому нужно собрать все силы и наносить решительные удары. Ради будущего, наших детей и отцов и всех нас.       Она кивает и говорит. Сначала ее голос дрожит от того, что она впервые возвращается к делу после "случая", но потом она берет себя в руки и начинает заново — будто что-то вспомнив, уже твердо и уверенно.        — Отлично! Нужен перерыв?       Китнисс кивает. Она смотрит на меня, и я подхожу к ней. Мы перемещаемся чуть дальше от всей съемочной команды, и я сажусь на корточки рядом с ней. Мы молчим.        — Все правда было хорошо, — решаю сказать ей я.        — Спасибо, — она улыбается, — вспомнила, что мы заставим их всех заплатить, когда победим. И что жизнь станет лучше.        — И у тебя, — говорю я ей и мягко глажу по колену, зная, что она не почувствует. Я не хочу ее обнадеживать зря, но вероятность того, что исцеление произойдет, такая высокая, что не хочется думать о долях процента. — Точно все будет лучше. Осталось чуть-чуть.        — Готова? — кричит кто-то из съемочной группы, и Китнисс кивает. Я отвожу ее обратно и отхожу. — Знаешь, что говорить? — Она кивает еще раз.       Запись продолжается. Сначала она опять молчит, но позже вдыхает глубоко и рассказывает: она говорит, что она тоже готова продолжать борьбу, но теперь это немного сложнее: из-за Капитолия она больше не может ходить, — но она не сдается, рада, что жива и может продолжать сражаться за свободу и за всех.       Когда все заканчивается, она подъезжает ко мне и ее нижняя губа дрожит:        — Но это же все не так...       Она плачет. Я опускаюсь на корточки, чтобы не смотреть на нее сверху вниз, и провожу рукой по ее плечу, положив другую на ее:        — Нет. Да, ты не можешь взять оружие в руки и принять участие в военных действиях, но то, что делаешь ты... Да, это все — просто слова! И кажется, что говорить можно сколько угодно, а значение имеют действия. — Она кивает и всхлипывает: именно это она и имела в виду. — Но твоя роль... мы не можем сражаться каждый сам по себе. Ты воодушевляешь и заставляешь верить, что до победы осталось чуть-чуть, и не сдаваться. Не все могут заставить объединить усилия на общее благо. И сколько бы ты не думала, что это не дело, — оно все равно остается им. Ты стоишь плечом к плечу с каждым сражающимся, но не на месте битвы. Ты встаешь и продолжаешь борьбу, заставляя всех подняться вместе с тобой.       Она слабо улыбается. Улыбаюсь и я. Потому что старт дан — и теперь все будет по-другому.