Китнисс
― Почему? Ответ на этот вопрос я ищу уже долго, а Койн хочет ответа сейчас. Я готова сделать это, но не могу точно сказать, почему потянулась эта цепочка событий, приведшая к тому, что я имею сейчас. Это началось еще давно: когда родилась Прим, когда придумали Голодные игры, когда настали Темные времена, когда люди начали жить. Невозможно определить, было ли это случайностью или так и должно было произойти, но теперь я такая, какая есть, и от этого никуда не уйти. Но спрашивают меня совсем о другом. У меня было достаточно времени подумать над ответом. Свободных минут стало больше... недавно. И они стали превращаться в часы. Сначала это заставило просто лежать, не желая ничего. А что еще можно? Возможно, это депрессия, даже, скорее всего, именно она. Но и сейчас ничего не изменилось. Я была вынуждена лежать не из-за нежелания вставать, а из-за непреодолимых обстоятельств, не позволяющих мне этого сделать. Я все так же не могу найти стимула попросить кого-нибудь помочь пересесть в кресло, да и часто вообще не хочется просыпаться. А смысл? Если мой день наполняет густое ничего. Но я уже все решила и не сомневаюсь в принятом решении. Мне было так обидно за себя и за упущенные возможности, к тому же это нападение расставило все точки. Теперь я точно знала, что мне было нужно, потому что теперь все это не имело смысла. Потому что я хотела, чтобы никто не остался безнаказанным. Потому что мне больно и страшно из-за дальнейших перспектив. Потому что я не хочу ждать, пока Койн напомнит мне о моих обязанностях: теперь это будет вдвойне неприятно. Поэтому я говорю: — Потому что я хочу, чтобы Пита судили.***
— Китнисс, как ты себе это представляешь? — спрашивает Гейл, пересаживая меня из кресла на кровать. ― Чтобы это произошло в самом разгаре восстания? Вокруг жертвы, бойня, а тут ― суд. Если какие-то ролики и показываются, то агитационные, а не про то, как судят победителя. ― Я могу подождать, ― отвечаю я. ― Это необязательно делать сейчас. ― Зачем тебе это? — спрашивает он. — Ты любила его. ― Я больше не хочу быть Сойкой-пересмешницей. Не хочу, чтобы меня связывали этим, заставляли что-то делать из-за этого. Не хочу, чтобы за это приходилось так платить. А из-за того, кто любил меня... Я теперь не могу ничего. ― Но если ты перестанешь быть Сойкой, как мы одержим победу? — спрашивает он. — Осталось совсем немного. А когда победим... в Капитолии наверняка есть средства, чтобы помочь тебе, ― уверяет он, но я качаю головой: — Нет. Не хочу. С меня хватит. ― Ты эгоистка, Китнисс. Это настоящий шанс для всех нас. Да мы все обречены: или победа, или смерть. Капитолий никого не пощадит: ни тебя, ни Прим, не меня. Ты начала это и не хочешь закончить, оставляешь, сделав только наполовину. ― Имя Прим немного взбадривает меня, но я уверена в победе: уж слишком долго люди терпели, чтобы сдаться сейчас из-за моего отхода на второй план. — Справятся и без меня. Я слышала, как это говорили. Война уже подходит к завершению. А Койн найдет способ выставить все так, чтобы разжечь в людях еще большую ненависть к Капитолию, и без меня. — А Пит? Правда хочешь, чтобы его судили? — опять спрашивает меня он. Глупо: я ведь этим и объяснила свои действия. Хотя он наверняка просто не может в этом поверить. Я киваю. И он снова повторяет: — Ты же любила его. ― Мне больно, и я хочу, чтобы тот, кто заставил меня чувствовать это, заплатил, ― объясняю я. — А не будешь ли ты жалеть? Обратно уже ничего не вернешь. Верно. Но еще недавно мое решение казалось мне правильным, а Гейл заставляет меня думать над ним снова и снова. ― Если я не откажусь от роли Сойки, Койн заставит меня сниматься в агитроликах и прочем, что было раньше. Но раньше все было по-другому. Не так... теперь это невозможно. Невозможно для меня. Гейл кладет руку мне на плечо и кивает: — Ладно. Раз ты решила, то мне тебя не переубедить. Только поддержать. ― А как ты думаешь, Тринадцатый скоро победит? — спрашиваю я. Несмотря на все прогнозы, даваемые администрацией Дистрикта, сложно поверить в то, что скоро многолетняя система страха и страданий потерпит крах. ― Конечно. И все будет хорошо, ― говорит он, но я-то знаю, что нет. ― Хочешь подняться наверх, Китнисс?***
— Здесь спокойно, ― говорю я, закрывая глаза. Шум леса был привычен, но то, что я больше не могу охотиться, причиняло боль. ― Да. И звери совсем не пуганые, ― отвечает он. Вероятно, ему хочется охотиться, но он не делает этого из-за меня. — А ты ходишь сюда без меня? ― спрашиваю я. ― Нет, ― отвечает он, и я знаю: он не будет врать. Он берет меня на руки, вынимая из кресла, и пересаживает на землю, прислоняя к дереву, и садится рядом со мной сам. Теперь все как будто по-прежнему. Я снова закрываю глаза, вновь и вновь возвращаясь к тому, что нужно было уходить тогда. Но что сделано, то сделано, ничего не изменишь. Склоняю голову на плечо Гейла и спрашиваю: — Скоро нужно уходить? — Да не особо, ― отвечает он. — Время еще есть. Если хочешь, можем каждый день так выбираться. Я киваю. Как будто у меня много способов провести время. ― Гейл, что мне делать? — тихо спрашиваю я. Каждый мой день стал повторять предыдущий, превращаясь в пучину боли, страданий и отчаяния, и все, что казалось мне страшным раньше, стало ничем по сравнению с моим будущим, от которого я не знаю, чего ждать. Я могла представить много ужасных вариантов следующих лет или даже десятилетий, но мне и в голову не могло прийти такое. А это гораздо хуже всего, что я только могла напридумывать. Когда оказываешься в такой ситуации, начинаешь думать обо всем, что упускаешь. О детях, которых не хотел иметь и уже вряд ли сможешь, о том, что если они все-таки будут, то не сможешь держать их на руках, прижимать к груди, о возможности охотиться, готовить еду, обнимать других людей, дорогих тебе и нет. И я ― о том, как довести то, что начал Пит, до конца. Об убийстве меня, которое он никак не может совершить, а я не могу понять, почему. В первый раз ему помешали: его вырубил Боггс. Но во второй? Почему тогда он оставил меня? Почему не закончил свое дело? И тогда я понимаю, что он не хочет сразу убивать меня. Он хочет растянуть мои мучения. Наслаждаться ими. Видеть мое отчаяние. И хотелось бы ему показать, что у меня все хорошо даже после всех его стараний, что я не потеряла тягу к жизни, что я до сих пор хватаюсь за любую соломинку и выживаю, несмотря ни на что. Но не могу.