Die Gleichmasigkeit des Laufes der Zeit in allen Kopfen beweist mehr, als irgend etwas, das wir Alle in denselben Traum versenkt sind, ja das es Ein Wesen ist, welches ihn traumt. Schopenhauer*
Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того, что все видящие этот сон являются единым существом. Шопенгауэр *
Глава I.
Измучен жизнью, коварством надежды, Когда им в битве душой уступаю, И днем и ночью смежаю я вежды И как-то странно порой прозреваю. А.А. Фет
Пьетро сидел на полу рядом с кроватью Ванды, на которой она лежала, и тщетно пытался уговорить ее поспать. Она, прямо как маленькая, тянула к нему свои ручки, по-детски смеялась, шептала что-то неразличимо и непонятно, просила рассказать его сказку и хныкала, когда Пьетро смеялся, смущенно опускал глаза и отказывался. Такое бывало, и Пьетро уже давно перестало раздражать детское поведение сестры. Это для всех она — Ведьма, могущественная, непоколебимая, яростная. А для него? Максимум, шестилетняя фея. И если подростком он не понимал всех этих ее заскоков, когда она вдруг становилась ребенком, то сейчас находил это чертовски милым. Это были первые сутки, когда он мог делать, что хотел, передвигаться, почти куда хотел, и спать тогда, когда этого захотел он, а не когда это за него решили сделать обезболивающие в его крови. И самое главное — он мог, наконец, видеть сестру тогда, когда хотел, и столько, сколько хотел. Решив, что сама она не уснет, он крепко закутал в одеяло возмущающуюся сестру и пообещал, что на утро она проснется бабочкой. Ванда скорчила в ответ недовольную рожицу, показала брату язык и отвернулась к стене, закрыв глаза. — Сладких снов, маленькая, — шепнул Пьетро, на что сестра возмущенно цокнула. Времена идут, а она все так же не переносит «маленькую». — Ты старше всего на двенадцать минут, — яростным шепотом заметила она. — Как скажешь, маленькая, — смеясь, ответил Пьетро и поднялся, стараясь не издавать громких звуков. Ванда, кажется, все-таки пыталась заснуть. Его хоть и выписали формально, на самом деле ему все еще было тяжело. Простреленные легкие регулярно давали о себе знать, всегда, когда он хотел засмеяться, несмотря на боль, и изредка напоминая о себе во время любого, самого обычного вздоха, чтобы он помнил, благодаря чему он живет, а еще знатно тормозит, понимая вопрос только после третьего раза, и чувствует, как каждую секунду в его груди беснуются огненные гиены. Левая нога, тяжело оправляющаяся после травмы даже со всеми примочками Щ.И.Т.а, определенно была в сговоре с легкими, а потому он медленно ходил, да и то — не сам, а с помощью костыля. Несколько шагов от кровати Ванды до своей — и он задыхался. Чудная, видно, будет ночка. Он постарался улечься так, чтобы засыпающая Ванда ничего не услышала, и чтобы было как можно более удобно. Чувствовать боль, конечно, лучше, чем не чувствовать совсем ничего, как в первые часы после пробуждения, но было бы прекрасно и без нее. Минут двадцать он лежал, разглядывал потолок, изучал складки на одеяле, а потом и линии на своей руке в темноте. В общем, делал все, что угодно, подходящее принципу: «Меньше скуки, меньше боли». Он дернулся, когда Ванда зажгла ночник и села на постели, подтянув колени к груди. — Пьетро, — тихо позвала она, точно так же беспокоясь о его сне, как и он о ее. Когда он открыл глаза и повернул голову в ее сторону, она продолжила, — а кто мы теперь? — Брат и сестра, конечно, — хмыкнул Пьетро, взглянув на сестру. Он знал, чего именно она ждет в ответ. Она ждала его признания, с которым он жил со своего пробуждения. — Я не знаю. Я не знаю, что у нас дальше, кто мы теперь. Он замолчал, прислушиваясь к дыханию сестры. Это было старой привычкой еще с младенчества — когда он терялся, путался, забывался, он замолкал и прислушивался к дыханию сестры рядом. Такое ровное, размеренное, тихое. Он знал, как она дышит, через раз, очень быстро и редко когда глубоко, когда она волновалась, или размеренно во время пробежки. Он знал ее спокойное дыхание и агрессивное из-за стольких лет практики. — Все, что я знаю — мы всегда будем братом и сестрой, — ответил он, и Ванда мило улыбнулась. — А на самом деле… Месть Старку забыта. Альтрона больше нет. Да и мы с тобой совсем другие. — Никогда бы не подумала, что такие изменения возможны за неделю, — продолжила его мысль сестра. Это правда. Остались лишь старые цели, которые сейчас нужно забыть. Стереть их с лица земли так же, как был стерт с лица земли их дом. Они были людьми без прошлого и, кажется, без будущего. Было лишь настоящее, в котором они должны были заново создать себя. Сестра умела задавать вопросы. И правда. Кто они? Кто они теперь? Кода у них ничего не осталось. Мстители? Да, возможно. Но это не может стать основой их жизни. Они сами? У Пьетро — она, у Ванды — он? Настанет время, когда и это должно будет уйти на второй план. Они всегда будут близки, но ведь семьи, дети — цветы жизни, и еще столько всего… Тогда, действительно, кто они? Дети без прошлого. Дети, ничего не знающие о своем будущем. Дети вне времени. Добрый дядюшка Фрейд, уроки по трудам которого Ванда ненавидела всей душой (отчасти потому, что сидела красная от смущения на половине из них), как-то писал о том, что все проблемы родом из детства. Так может, стоит взглянуть на свое прошлое, чтобы идти дальше? Какие нерешенные проблемы они оставили там, далеко, в том времени, когда еще не были способны все разрешить? Он нашел для себя занятие на ближайшие месяцы, а может и годы — разобраться с прошлым, чтобы сделать счастливый вздох полной грудью в настоящем и будущем. — Ванда, напомни мне, кем ты хотела стать в детстве? — спросил Пьетро, пытаясь сесть на своей кровати. — Художницей. Мне нравилось создавать образы в головах людей, давать им чувства и делать живым то, что живым быть не может, — тихо ответила Ведьма. — А ты всегда хотел быть спортсменом. Из-за этого, мы, наверное, способности и получили. — И как, сейчас ты все еще хочешь быть художницей? — Это не езда на велосипеде, я уже давным-давно ничего не рисовала, — грустно произнесла Ванда. Ей этого не хватало. Во время ссор с братом она рисовала, снимая стресс после тяжелых экзаменов, она рисовала, переживая смерть единственной родственницы — тетки, приютившей у себя, она рисовала. И сейчас она постоянно чувствовала пустоты в руках. Ее пальцы слишком слабые и чистые, кожа слишком мягкая, это мешало ей спокойно дышать. — Но ты бы хотела? — прищурился Пьетро. Вместо ответа, она взглянула на брата с улыбкой. Устав смотреть, как он мучается, пытаясь устроиться на постели для разговора с ней, она спрыгнула со своей кровати и пересела к нему, помогая удобно лечь. В конце концов, они лежали так же, как в детстве, запутавшись, не шевелясь, только чтобы другому было удобно, и тихо-тихо разговаривая, потому что это были только их слова. — А ты? — Что? Не, художества это не мое. Поскольку человека от дерева в моем высокоискуссном исполнении отличить невозможно, я всегда был твоим белым старым рабом, который носил тяжеленные сумки на выставки и все твои материалы от магазина до дома через весь город, помнишь? — Помню, — прошептала Ванда. Сказочное было время. Они ссорились и мирились, проклинали друг друга и понимали, что никогда у них не будет кого-то ближе. То время, когда они были подростками… Кажется, никогда уже не будет ничего лучше. Хотя… Кто знает. — Но я, вообще-то, о другом. Ты играл на гитаре и писал песни, — начала Ванда. — Которые ты ненавидела, — резонно заметил Пьетро. — Только потому, что ты играл их без перерыва на сон, только бы Зофьюшке понравилось, — хмыкнула Ванда. Она поняла, что вспомнила Зофью зря, когда Пьетро никак не отозвался. Ведьма помолчала с минуту и решила продолжить, — ты замечательно играл. Не хочешь продолжить? — Я сорвал голос у Штрукера, сама помнишь, — тихо отозвался Пьетро. Ему еще хуже, чем Ванде. Если она просто чувствовала пустоту, которую в любой момент могла заполнить, то он ничего заполнить уже не мог. Сорванный вконец голос ему уже не исправить. А ему этого и правда не хватало. Она много раз замечала, как он, думая, что его никто не слышит, тихонько напевал себе под нос, когда было скучно, выстукивал ритм одной из песен, что играл так много раз в школе. Услышав какую-то песню по радио, его пальцы непроизвольно дергались, готовясь запоминать, а потом играть без остановки, доводя звучание до идеала. — Ты только высокие ноты не возьмешь. А в остальном твой голос все так же красив. Да и слух у тебя не отнимешь. Он молчал, не желая отвечать. Разумеется, он хотел попробовать снова. Очень, очень хотел! Но не мог. Не мог преодолеть себя, не мог слышать свой собственный искалеченный голос. Они молчали очень долго. Молчали, пока неловкая тишина не стала естественной, которую Пьетро разрушил тихим голосом. — Так странно. Прошло пять лет с нашего выхода из школы, а мы, кажется, единственные выжившие из всего класса. — Никогда бы не подумала, что это будем мы, — отозвалась на его слова Ванда. — Криминальный райончик, — хмыкнул Пьетро, и на лице Ванды тут же появилась улыбка. Вроде ничего смешного. Даже как-то жестоко, но фраза брата стала для них эмоциональной разрядкой. Она осталась спать рядом с ним, сославшись на то, что одной холодно. Причина не в этом. Засыпала она не дольше, чем на двадцать минут, затем резко открывала глаза, приподнимала голову и прислушивалась к дыханию брата. Все потому, что она уже однажды видела, как он умирал. Дурацкий, на самом-то деле, сон. Он приснился ей всего лишь однажды, после этого ей снились постоянные повторяющиеся моменты из одного или другого эпизода. Прямо как сломанный проектор с зациклившейся кинолентой. Сон был дурацким до тех пор, пока все остальные детали не начали сбываться. Оказывается, металлический парень из сна абсолютно реален. Ой, а теперь команда героев его победила. Где же она все это видела? Ее брат словил своим телом несколько десятков пуль, и это было до ужаса ей знакомо. Она знала все это. И вот сейчас он выжил — никогда бы и не подумала — и все, кажется, просто прекрасно. Вот только все это уже было. Он выжил, все замечательно. Так уже было. Вот только ровно в тот момент, когда все стало замечательно, и у всех настало их собственное «долго и счастливо» у Пьетро остановилось сердце. Насовсем. Окончательно. Так, что уже не спасти. И потому она сейчас боялась, что все это станет реальностью. Отличия, конечно, были — брата никто не похищал, например, и ей не приходилось напоминать ему всю их жизнь с самого начала. Вот только… ужасных совпадений было больше. Что, если она не Ведьма, а Провидица? Глупо, конечно… Но, что, если?***
Пьетро, проснувшись из-за слабой вибрации на руке, взглянул на свои часы — на небольшом дисплее сообщение о том, что он должен немедленно явиться в какой-то там отсек в правом крыле, там его уже минут пятнадцать ждет Стив. Он поднялся аккуратно, чтобы не разбудить сестру и, переодевшись, взглянул на нее — Ванда спокойно спала после всего ею пережитого. Мучительные сутки ожидания, которые сестра чудом вытерпела. Она не спала, ни на секунду не смыкала глаза ни когда его тело переносили на погрузчик, ни когда Хелен Чо играла в доктора Франкештейна, Ванда не могла позволить себе заснуть до тех пор, пока не увидела его слабую улыбку. Он оставил небольшую записку на подушке рядом с ее лицом, что ушел по вызову Стива, чтобы она не волновалась. Он не хотел заставлять ее нервничать снова. Через полминуты Пьетро оказался уже в том месте, где его, предположительно, ждал Капитан. Больничный отсек. Неужели снова та миленькая кореянка захотела раскроить ему грудную клетку и покопаться внутри него? Он постучал в дверь и через мгновение, решившись, вошел. Стив в гражданской одежде стоял лицом к нему и говорил с какой-то девушкой в больничной пижаме. Она была миниатюрной, светленькой и кудрявой, что однозначно делало ее следующей принцессой Диснея. Трудно было сказать еще что-то после взгляда на ее спину в великоватой ей пижаме, хотя все, что большой размер одежды на ее теле оголял, кажется, скрывали бесконечные завитки и переплетения ее волос. Капитан держал в руках какой-то планшет, сосредоточенно читая, и лишь изредка поглядывал на девушку, сидевшую на кушетке и болтавшую ногами в воздухе. Пьетро прокашлялся и вопросительно взглянул на Капитана, только сейчас заметившего его. Девушка тоже услышала его и обернулась, а секундой позже ее звонкий голос на весь больничный отсек произнес его имя. Пьетро покосился на нее с сомнением. И как узнала? Или эта слава приходит со вступлением в команду? — Эта девушка сказала, что знает тебя, — хмуро оповестил Капитан, и когда девушка хотела уже соскочить с кушетки, вероятно, чтобы обнять Пьетро, Стив урезонил ее строгим «Сиди». Максимофф сделал пару шагов в ее сторону и встал рядом с нынешним напарником. Взглянул в глаза девушки, которая специально подставила свое миловидное личико так, чтобы он мог ее разглядеть. Да не может такого быть! Нет! Ну, неужели, все из прошлого возвращается в его жизнь? Несколько секунд ушло на то, чтобы вспомнить ее фамилию, когда имя в краткий миг слетело с его губ: — Зофья… Зофья Циммерман. Он повторял ее имя так часто! Сначала — когда был подростком, он произносил ее имя в каждой написанной им песне, надеясь заполучить хоть секунду внимания школьной красавицы. Чуть позже, шептал ее имя, прижимаясь щекой к ее макушке и признаваясь ей в любви, чувствуя ее мягкую улыбку и нежные прикосновения. Через несколько лет — чертыхаясь, когда выбрасывал очередную сигарету, уже совсем не помогавшую пережить разрыв с той девушкой, которую он так искренне и чисто любил, а через один шаг начал ненавидеть, не переставая любить. Изредка он выл ее имя в катакомбах Штрукерского дворца, когда жалел о том, что совершил со своей жизнью, и терял надежду на себя и сестру. На их спасение он тогда не надеялся, поэтому за них самих и не молился, лишь просил у Бога за девушку, одна лишь улыбка которой очаровывала. — Ты помнишь, Пьетро, — растроганно прошептала девушка и протянула к нему свои бледные ручки. И он в один миг подошел и крепко стиснул ее в своих объятиях, прижимаясь своей щекой к ее бледным плечикам, надеясь сохранить мужество перед ней и не заплакать. Его Зофья Циммерман жива и сидит сейчас перед ним с теми же кудряшками, что и в школе, и с той же прекрасной улыбкой. — Так вы все-таки знакомы, — подытожил Капитан, продолжая копошиться в планшете. — Отлично. Он позвал врача, и они увезли Зофью, мило помахавшую Пьетро рукой, куда-то к лабораториям. Пьетро вопросительно взглянул на Капитана, ожидая хоть каких-то объяснений. — Новый мутант. Мы пока разбираемся. Пьетро тяжело вздохнул, ничего не понимая. Зофья — мутант? Смешно. Вот его строптивая сестра — да, запросто можно подумать. Но Зофья? Миленький ангелочек, о котором в школьные годы мечтал каждый парень? Уму непостижимо. Он сидел, погруженный в свои мысли, в кафетерии с кружкой самого крепкого кофе, думая о том, что в ближайшее время ему поспать не удастся, и еще о том, как попасть к девушке и узнать обо всем. Наверное, если Ванда узнает, она обязательно начнет капать ему на мозги — мол, как ты можешь к ней так хорошо относиться. Да и он сам, наверное, ждал от себя другого. Ненависти, вероятно. Ведь она нашла его только тогда, когда ей самой понадобилась помощь. Ни раньше, ни позже. Да, грустно немного. Но она ведь, все-таки, пришла. Не к кому-нибудь другому, а к нему. И только это заставляло его сердце таять. — Пьетро, — тихо позвала она, протиснувшись в комнату, с трудом придерживая своими маленькими ручками тяжелую дверь. — Можно? — Конечно, — улыбнулся он и встал со своего стула, почему-то неловко себя чувствуя сидящим. — Расскажешь, что происходит? Когда девушка подошла к столику и села напротив него, он отошел к кофе-машине, решив приготовить кофе и для нее тоже. Он хоть и с легкостью принял тот факт, что она все-таки существует, смотреть ей в глаза было все еще тяжело. — Я думал, ты умерла, — произнес тихо Пьетро, глядя куда-то на кнопки машины, выбирая между латте и эспрессо, хотя в моменты, когда признаешься человеку, что считал его мертвым последние лет пять, люди обычно смотрят друг другу в глаза. — Я, в общем-то, тоже думала, что ты мертв, — непоколебимо ответила Зофья. — Я думала, что ты мертв, пока не увидела тебя в битве за Зоковию. Узнать было трудно, но ведь я тебя знаю, как никто другой. — Ванда знает меня как никто другой, — поправил ее Пьетро. Кофе уже заварился и сейчас остывал в идеально белой кружке, но он почему-то не хотел поворачиваться к этой девушке, смотреть на нее, видеть ее очаровывающие кошачьи глазки и миленькую улыбочку. — Уговорил, зайка, — хихикнула Зофья, а Пьетро покоробило. Он еще в старших классах ненавидел, когда она так его называла. В конце концов, он набрался смелости и вернулся к ней, поставив перед ней кружку со свежезаваренным, хоть и немного остывшим, кофе. — Так вот. Наверное, стоит начать рассказ с того, чем все началось, да? — она попробовала кофе и взглянула на него. Пьетро просто ждал. Принимал решение где-то в глубине души. Первый порыв — объятие. Но дальше… Он должен понять, как относиться к ней. Как к бывшей девушке, любовь к которой он пытался погасить никотиновым ядом, начиная ее ненавидеть, только почувствовав дым новой зажженной сигареты. Как к девушке, которую он всю жизнь любил и, возможно, любит до сих пор. Как к просто старой знакомой? Как, черт возьми, он должен относиться к ней после всего того, что было между ними, после долгой разлуки, они ведь не виделись с тех пор, как закончили школу. Он не знал. Мечтал о разговоре с сестрой, которая, обычно помогала решить ему какие-то сложные вопросы, копаясь в его душе. Но это — Зофья, а в вопросах, связанных с Зофьей, Ванду лучше не спрашивать. — Я тоже была в замке Штрукера, на тех же опытах, что и ты, и сотни других. Надо мной провели около десятка экспериментов, но результата это не давало. Никакого. Я знаю, зай, ты уже готов возмутиться, мол, всех бесполезных убивали. Да. Согласна. Но у барона удивительное почтение к немцам, и когда я попросила его отпустить меня — толку ведь от меня не было, один взгляд на мое личное дело, на отцовскую фамилию, сделал его благосклонным. Я ушла, и через пару месяцев способности начали проявляться. Перед Штрукером у меня было только одно обязательство — никогда и никому не говорить о том, что было в замке, рассказ о появившихся способностях не входил ни в один пункт моей свободы, а сама бы я никогда не вернулась. Ты, думаю, тоже, — Зофья замолчала. Она хоть и выглядела милым недальновидным ангелочком, но все же тот ужас помнила. Он до сих пор являлся ей в кошмарах: она стояла посреди коридоров с бесконечными стенаниями мучеников, пришедших и как она, и как Пьетро — добровольно. — Я не хотела оказаться там снова, поэтому просто не выдавала себя. А сейчас — заметила тебя и Мстителей. У меня, кажется, появился шанс. В комнату зашли Стив с Наташей, и Пьетро с Зофьей замолчали. Стив улыбнулся девушке, сказав, что все в норме, Наташа подошла и очень дружелюбно протянула ей руку. — Кажется, количество девушек в команде стремительно растет, — подытожила Романофф, улыбаясь Зофье. — Она не в команде, — тут же предупредил Стив. — Ничего личного, но мы ничего о ней не знаем, да и для того, чтобы быть частью команды, нужно постоянно тренироваться, а медицинские тесты до сих пор не дали никаких результатов. Наташа скорчила рожицу за спиной Стива, и Пьетро с Зофьей захохотали, а Стив, поняв, утомленно вздохнул. — Вот поэтому и я руководитель, а не вы. С вашим ребячеством мы бы уже давно лежали спокойно в своих могилах, — на очередную пафосную реплику Капитана Наташа ответила комичным выражением лица. — Зофья, но если все пройдет удачно, я буду рад пригласить тебя в команду. Стоит ли спросить про ее способности? Кажется, это мало кого волновало, хотя причина была ясна — Зофья говорила со Стивом, так что он, наверняка, знает, ну а тот, в свою очередь, рассказал все Наташе. Ему не так уж и трудно подождать более удачного момента, хотя ожидание он ненавидел. Одна из причин появления именно суперскорости, которой он сейчас даже по-человечески воспользоваться не мог из-за дурацких костылей. Вместо продолжения разговора Пьетро поднялся и, махнув всем рукой, произнес: — Мне нужно отойти. Стив, пиши если что, — и удалился. Но, убегая, он, кажется, слышал слова опечаленной Зофьи, тихо произнесшей «Все еще сердится». Она сказала это так уверенно, хотя даже он не мог этого сказать. Куда он шел? К сестре, разумеется. По данным на его часах она сейчас в тренировочном зале, и он направился туда. Заметив, через стеклянные двери, сестру, он хотел уже было зайти и узнать, почему она так радостно смеется, как заметил Вижна, с которым они, видимо, и решили потренироваться. На тренировку это было мало похоже, хоть сестра и пыталась играться со своей магией, но она почти без остановки смеялась, а вокруг нее, словно уклоняясь от атак, которые она должна была посылать, кружился Вижн. Он вернулся в их с Вандой комнату, забрал куртку, отключил устройство определения местоположения на часах, оставил костыли, решив, что обойдется без них, натянул капюшон посильнее, скрывая лицо, и вышел обратно в коридоры. Он нашел дорожку, ведущую на металлическую крышу, и даже нашел лазейку, где можно отлично провести время в одиночестве. Он обязан подумать обо всем происходящем. Хотя бы немного. Вот, например, может ли он простить Зофью после того, что она сделала? Вчера вечером он бы сказал, что не смог. Да, а смысл в этом вчера? Она все равно была мертвой. А сегодня? Что он скажет ей сегодня? Он хотел промолчать, по-детски убежав от проблем. Вот только молчать уже нельзя. Только вчера он решил, что разберется со всем, что оставил в прошлом. Что ж, прошлое самостоятельно сделало шаг навстречу.***
Грязно. Сыро. Холодно. Мерзко. Рядом — три человека, а один, кажется, начал разлагаться с еще бьющимся сердцем. Повсюду — крики, сливающиеся в единый монотонный гул, из-за которого она не могла отвлечься ни на что другое. Да и как отвлечься, когда весь ее мир состоял из вони, разложения, крови, стрпуьев, сепсиса и разорванной человеческой кожи. Мерзкая картина с каждым днем становилась хуже и хуже. Эксперименты еще более жестокими — день ото дня. Если в первый день милый улыбающийся мужичок с моноклем ввел тебе абсолютно безболезненный укол, а потом еще и конфетку подарил, то сегодня он уже оторвал тебе ногу, чтобы посмотреть, а вдруг ты сможешь вырастить другую? Зофья поднялась с холодного бетонного пола и вновь забила руками по решетке, начав кричать. Вскоре появились охранники с неизменно суровым выражением лица. — Что он сказал? Он ответил мне? — закричала Зофья, когда они только появились в поле зрения. Охранники раскрыли дверь и бесцеремонно схватили девушку за руки, не заботясь о том, что на руках у нее совсем свежие царапины, полученные от обезумевших людей вокруг. Они даже не вывели, вытащили ее из камеры как безвольную тряпицу и точно так же поволокли по бесконечным коридорам. Она не хотела видеть ничего вокруг себя, но не могла отвести взгляда от картины вокруг. В одной из камер беременная девушка, все тело которой было фиолетовым из-за множественных гематом. Смрад. Повсюду. Пропитал кожу, въелся в глаза. Самый крепкий из камеры пинает некогда красивую девушку в живот из-за того что она потянулась к стакану с водой. Законы природы в действии — сильный выше всех остальных. Он нещадно бил ее все то время, пока Зофью тащили мимо. Кровь. Повсюду. Твоей и чужой измазана одежда и волосы. Старый мужчина сидит в самом углу своей камеры. Трупы, его бывшие соседи, ровно уложены с другой стороны. Это для всех, кто обратит внимание, он несчастный старик. На самом деле это он так заботливо сложил все трупы. Когда скучно — создавал инсталляции. Он — одержим, но всем наплевать. Плесень. Везде, где только не взглянешь. На стенах, на одежде, которую выдают, на твоей соседке, что так обаятельно смеялась месяц назад. Зофья взглянула на охранников, проходящих мимо. Волокли темноволосого кудрявого юношу из лаборатории. У него даже не было сил идти. Он поднял голову, чтобы понять, куда его снова тащат, и заметил девушку. Ему все это покажется наваждением, бредом затуманенного разума. Но он не воспримет привидевшуюся девушку всерьез — та, которую он знал, никогда бы не пришла сюда. Для нее его лицо, яркие голубые глаза станут кошмаром, который будет сниться ей изо дня в день. Она будет знать, что Он здесь. И она уже будет уверена в том что это действительно Он, а не просто видение. Безумство как гепатит распространялось через грязные шприцы и открытые ранки. Они впитывали его и радовались происходящему вокруг. Если и выживут, то лишатся рассудка. Ее подняли куда-то выше, туда, где в коридорах был солнечный дневной свет, а не приглушенные, где-то даже разбитые и погасшие одинокие лампочки. И снова бесконечно длинная дорога, стирающая кожу на ее босых ногах в кровь. Ее крепко держали под руки, когда вводили в кабинет барона фон Штрукера. Он в ответ улыбался. — О, фройлен Циммерман, рад вас приветствовать! Мистер Малик, рад представить вам эту милую леди, — с приторно-сладкой улыбкой ответил Штрукер.— Дорогая, как твое самочувствие? Слышал, ты хочешь уйти. Знаешь, я даже готов это обсудить. Набрось-ка на себя кофту, жутко смотреть! Ты так исхудала. Может, выпьешь с нами? Зофья настороженно оглядела кабинет. Одна дверь, разделяющая два мира. Мир грязных катакомб, которые, сколько не убирай, останутся прежними, с прежним, отвратительным запахом. И второй мир — мир роскоши и вычурного богатства, дорогих кресел, фарфоровых чашек и хрустальных бокалов, дубовой мебели и позолоты повсюду. — И кто только говорит, что немки некрасивы? Кажется, вы нашли просто прекрасную представительницу своей нации, — произнес Малик с такой же, как у Штрукера, улыбкой. Она переборола себя и кивнула. Она, может, и не была слишком умной, но знала, что таким людям, как Вольфганг фон Штрукер и Гидеон Малик отказывать нельзя. Она ведь еще надеялась уйти отсюда живой. Охранник подал ей кофту, а сам Штрукер подошел к ней и без всякой брезгливости подал руку, помогая сесть в кресло возле его стола.