Дом в лесу, а в нем...

Генри в который раз сбился с шага и споткнулся о двадцать третий по счету корень, коварно подставивший ему подножку. После восемнадцатого такого корня, возникшего из ниоткуда, Генри почти поверил, что его угораздило очутиться в самом настоящем зачарованном лесу. В зачарованном лесу с очень вредным характером и самыми мерзкими в мире деревьями, которые ставили подножки и норовили выцарапать такие непривычно голые без родных очков глаза. Студент, который два года провел в клубе «зеленых» — защитничков, мать ее так, природы, — сейчас был готов возводить обелиски всем лесорубам мира. Из дерева обелиски, ага. Конечно, умом-то он понимал, что корень этот был тут еще до его, Генри, рождения, и что не увидел он его, потому что потерял очки, а вовсе не из-за какой-нибудь мистики и чьих-то злых намерений, но раздражение и фантазия были категорически не согласны со здравым смыслом и в унисон пищали хомячьими голосами что-то о сожжении леших и болотников на кострах святой инквизиции. Причем тут болотники, не знали даже знаменитые мозговые тараканы, потому как лес был до неприличия сухой, а почва, если и не состояла из песка целиком, то, на взгляд Генри, была очень близка к этому. По крайней мере, в кроссовки она забивалась так же исправно, не смотря на разномастный растительный ковер средней паршивости. Генри вяло пытался сообразить: а не ходит ли он кругами? Нет, топографическим кретинизмом он не страдал и обычно неплохо ориентировался на местности. Но. Не может же этот лес тянуться столько; на карте он был явно меньше. Хотя бы, если сравнивать с городом: город из конца в конец можно было пройти часов за десять-пятнадцать, причем, неспешным шагом и с перекусами. А в этом лесу парень блуждал уже едва ли меньше суток. Утром (причем, довольно ранним — к вящему возмущению молодого журналиста, бывшего абсолютной режимной совой) их раздолбанный синий фургончик облегченно выплюнул на придорожную полянку кучку людей, явно куда большую, чем мог вместить. Полянка была так близко к магистрали, что с нее сквозь жиденький подлесок были видны мелькающие разноцветные тени автомобилей и тянуло совсем не лесом, а все теми же выхлопными газами. Но цель — лес — была условно достигнута; большего, похоже, не требовалось. Родня решила устроить семейный пикник; конечно же, не поехать было нельзя. И, разумеется, нужно было радоваться, фанатично демонстрируя всем этим «дорогим родственничкам» застрявший в брекетах листик петрушки. И не важно, что половину из этих людей ты в жизни не видел, а со второй познакомился меньше недели назад. Генри хватило на полтора часа пьяного гвалта и трезвого интереса всех этих четвероюродных тетушек и дядюшек. Да и на это только потому, что он сам был скорее пьян, чем трезв. После, не выдержав, ушел вглубь леса, оставив подленькую записку о том, что поймал попутку и уехал домой. Сейчас, судя по всему, тоже было утро еще более раннее. Яркий золотистый рассвет занимался где-то слева и стройный сосняк, практически лишенный буреломов и кустарника, не способен был полностью укрыть от его лучей такие чувствительные с легкого похмела глаза юноши. Заблудившись — то ли спьяну, то ли сдуру, — Генри уже не смог определить, в какой стороне трасса; не помогла даже хваленая фотографическая память. Сейчас, однако, не смотря на жуткую усталость, голод и чернильную злость на весь окружающий мир, Генри пока не жалел, что ушел. Пирушка наверняка будет продолжаться еще до полудня, а протрезвеют все только к вечеру. Блуждать по лесу было все-таки приятнее, чем слушать все эти мерзкие попсово-шансонные песенки. Пьяное хихиканье двоюродных прабабок-двойняшек, которые почему-то принимали его за свою погибшую тройняшку и лезли целовать — чисто по-сестрински так — тоже удовольствия не доставляло. Жаль было севшего телефона и потерянных очков, однако остатков зрения вполне хватало на то, чтоб не врезаться в деревья, а чирикающая голосами птиц тишина леса была достаточно мелодичной для звукового сопровождения. Внезапно, взгляд Генри зацепился за какое-то размытое уплотнение меж деревьев, отбрасывающее массивную тень и неправдоподобно ярко бликующее в некоторых местах. При ближайшем рассмотрении, уплотненная тень оказалась вполне недурственным домом, а сверкающие места — окнами. Дом был явно заброшен; настолько явно, что даже Генри, неспособному с его ужасным зрением заметить трещины, разбитые окна и мутность стекол, это было понятно. Однако, одно из окон бликовало сильно ярче остальных, находясь, при этом, в самой теневой части дома. Подойдя еще немного ближе, Генри с некоторым удивлением понял, что в окне горит свет. Причем, отнюдь не дрожащий свет, какой мог бы быть от пожара, а вполне нормальный — как от простой старой лампочки накаливания. Парень постучал. Сначала легонько, после — уже довольно грубо, а под конец и вовсе развернулся к неприлично крепкой двери спиной и без зазрения совести лупил по ней пяткой. Может, будь он чуть менее голоден и устал, задумался бы, кто может жить в такой глуши и зачем; может быть, даже поостерегся бы соваться туда. А может, и нет. Генри вообще обладал истинно женским любопытством, которому могла бы позавидовать (или посочувствовать) любая представительница прекрасного пола, зато в женской же осторожности испытывал явный недостаток, замещая ее некоторым пренебрежением к безопасности собственной шкурки. Он ждал. Ответом на его барабанный концерт было погасшее в тени окошко. В возмущении Генри собирался уже было снова развернуться задом и продолжить пинать несчастную дверь, но едва успел остановить движение, как она распахнулась — зло и размашисто, громко грохая обо что-то внутри дома и едва не слетая с петель от мощного рывка. Неожиданно яркий свет, пробивавшийся, видимо, сквозь огромные окна с солнечной стороны, ярко очертил силуэт человека слева, резко контрастируя с темной правой частью прихожей, неспособный пока осветить ее всю. На пороге стоял парень приблизительно одного с Генри возраста, со странным, крайне недовольным лицом. Казалось, выражение брезгливого презрения ко всему миру застыло на нем, на этом невероятно скуластом лице неопределяемой расы, навеки, и смениться могло только лишь на злорадную ухмылку, что немедленно и произошло, стоило только Генри подумать об этом. Резкая черта губ съехала строго набок в кривой улыбке, при этом, вторая половина лица так и осталась неподвижной, сохраняя презрительное выражение, и неожиданно низкий голос язвительно поинтересовался: — Что, купидончик, мамочку потерял?