Дом в лесу, а в нем...

— Если я — купидон, то ты — выходец из Преисподней, не иначе, — парировал Генри, критически осматривая предполагаемого хозяина дома. У парня, перегородившего проход, в ярком, неприятно-оранжевом свете восхода, действительно был несколько демонический вид. Особенно для близорукого Генри, который видел только общие черты, резко ограненные рассветными тенями. Темные волосы были собраны в тугой, но слегка неряшливый курчавый хвост, сбившийся вправо и торчавший из-за плеча и шеи отдельными прядками. Темные глаза были ненормально раскосыми для человека; даже для азиата. По крайней мере, лично Генри людей с такими глазами еще не встречал. Разве что, на разных Интернет-ресурсах, предлагающих полюбоваться на людей с необычной внешностью. Типа: «Необычная красота», или «Самые странные модели мира», или, например, сайт с совсем уж бессовестным названием: «Цирк Уродцев», который якобы выставлял на всеобщее посмешище людей, которым не повезло с внешностью. Впрочем, Генри отнюдь не был наивным, скорее, даже наоборот — он был излишне скептичен ко всему, что его окружало. А особенно, к информации в Интернете. Потому и полагал — зачастую, вполне справедливо, — что эти самые ресурсы демонстрируют вовсе не чудеса природы, а, скорее, чудеса Photoshopʼа. Слишком широкие и невероятно острые скулы, вкупе с презрительной гримасой тонких губ и хищным абрисом крыльев носа, только добавляли этому лицу демонической необычности. По одежде Генри лишь небрежно мазнул взглядом, отметив только то, что она была мятой и неправильно застегнутой, хотя и принадлежала к недешевой — из тех бутиков, где важные дядечки с кожаными портфелями выбирают себе наряды на важные совещания с такими же напыщенными индюками. Генри был журналистом, а точнее — журналистом-недоучкой, но про себя, а иногда и вслух, он гордо величал себя писателем. Надо сказать, не совсем безосновательно: у Генри действительно был писательский талант и даже несколько собственноручно написанных книг, которые он все никак не мог донести до редакции, списывая этот факт на собственную забывчивость и стараясь не замечать трясущихся коленок. И, как писатель — как целый художник слова (!), — он страшно любил подмечать мелочи и рассматривать лица людей, старательно изображая физиономиста. Лица же необычные — живые, со странной или очень выразительной мимикой — приводили доморощенного писателя в тихий восторг и порождали в нем очень неэтичное желание: украсть эти лица и подарить их своим персонажам. А потому, отмахавшись дежурным парированием на грубость незнакомца, он совершенно бестактно уставился в его лицо, будто впитывая в себя новые черты и страшно жалея о потерянных очках. Что любопытно, незнакомец вовсе не возражал, впившись в лицо Генри точно таким же изучающим взглядом. На некоторое время воцарилось молчание. Не напряженное и не неловкое, просто — никакое. Оба парня были заняты совершенно неприличным разглядыванием друг друга. * Лир первым потерял интерес к внешности неожиданного гостя. С самого детства он привык обходится мимолетными взглядами, так как тоже любил рассматривать людей, животных и вещи, но для несколько других целей. Он их рисовал. Быстро спрятать огромный альбом с набросками было куда сложнее, чем парой прикосновений свернуть текст на экране сенсорного телефона, так что приходилось изощряться, стараясь не дать людям понять, что они стали предметом пристального внимания рисовальщика-самоучки. К тому же, у Лира было почти идеальное зрение, позволяющее быстро схватывать детали, в отличие от очевидно близорукого парнишки, вдруг образовавшегося на пороге дома, который Лир уже привык считать своим. Белокурый мальчик, выглядящий сильно младше самого Лира, но почти не уступающий ему в росте, недовольно щурился и досадливо морщил нос. Лир сообразил, что тот, видимо, кривится отсутствию очков, следы которых до сих пор розовели на переносице. Своеобразная игра в гляделки и забавное замечание про Преисподнюю слегка сгладили скрипящее раздражение на такое наглое вмешательство в личное пространство. Отвечал Лир уже чуть дружелюбнее; по крайней мере, не рычал на выдохе, как поначалу. — Лестно слышать, — хмыкнул он, протягивая руку. — Лир. Это имя. — Генри, — деланно-учтиво ответил блондин, слабо отвечая на рукопожатие и прикусывая язык, с которого уже готова была слететь очередная колкость. Генри был ужасно голоден и не хотел заранее портить отношения с тем, кто, возможно, мог решить эту проблему. Рука назвавшегося Лиром была сухой, жесткой и грязной: вся в чем-то черном и рассыпчатом, что осталось и на руке Генри — он едва сдержал брезгливую гримасу. Через мгновение холеные пальцы писателя едва заметно вздрогнули, ненароком нащупав несколько загрубевших рубцов, какие никогда не остаются, если рану зашивали правильно. Исполнив «вежливый минимум», Лир быстро убрал руку, сдерживая порыв нервно ее отдернуть. Рука Генри была мягкой и влажной, как бывает у детей и чуть полноватых людей. Лир страшно не любил рукопожатий. Он вообще не любил, когда его трогают. А особенно — мокрыми руками. Лир подумал, купидон тоже не любит прикосновений — вон, как вздрогнул. И тут же вяло ругнулся про себя, зацепившись взглядом за уже опущенную руку нового знакомца. Еще бы ему не вздрагивать! Лир совершенно по-свински перепачкал холеную ладошку купидончика углем, которым только что рисовал. Впрочем — зло усмехнулся парень, — пусть только попробует возмутиться. И плевать, что он будет в своем праве. Лир тоже будет в полном праве на него за это рявкнуть и выставить вон. В свободной стране живем, хули.