***
Родиону в собственном доме было не так чтобы уютно: ему постоянно хотелось от всех его немногочисленных обитателей спрятаться, и чувствовал он себя всегда каким-то бесправным и позаброшенным. Ему часто казалось, что он обитает здесь как призрак, которого изредка тревожит кто-нибудь разве что из любопытства. Но такого интереса к себе Родька не выносил — это его раздражало и делало еще более уязвимым. Несмотря на то, что Родиону часто бывало ужасно одиноко, он не любил к себе внимания — привык, что оно никогда не оборачивалось ему чем-то приятным, как и любой повышенный интерес к нему. Отец Родиона, Альбрехт Карлович был вечно занят учениками, которые приходили к нему заниматься на дому. Сам он был скрипач и всю жизнь концертировал, к тому же, был замечательным, чутким педагогом, чьи ученики нередко становились довольно успешными в своей профессиональной карьере. Альбрехт учил также и игре на фортепиано, хоть и сам не был маститым пианистом: давал уроки детям и всем желающим научиться музицировать. Проводил он и занятия ансамблем, и иногда в доме случались даже музыкальные вечера, на которых звучали фортепианные трио, квартеты и другие ученические ансамбли. Родион очень любил участвовать в таких домашних концертах, принимая на себя роль аккомпаниатора. Пожалуй, только лишь совместным музицированием и ограничивалось его общение с отцом. Что до остальных домочадцев — те и вовсе не придавали Родиону никакого значения, словно и впрямь он был всего лишь бесправной тенью. Тётка Клара его, Родьку, не любила, как когда-то невзлюбила и его матушку при жизни — эта нелюбовь и презрительное отношение, причины которым Родион не знал, видимо, просто передались ему по наследству. Двоюродные сестры Родиона были, как ему самому казалось, иного круга и ничего общего с ним иметь не могли: Родьке было скучно в их компании, и чувство это было взаимное. Лизавета, старшая из сестер, иногда и вовсе обижала Родиона, часто смеялась над ним, подмечая в нем и в его характере что-нибудь, что Родьку очень задевало. Впрочем, делала она это не со зла и в том, что Родион был такой ранимый, не виновата. Другой ее невыносимой чертой было желание всюду влезть и всё разузнать: Лизавета была до неприличия любопытна. Как-то раз Родион даже застал ее в собственной комнате, искавшей что-то в его личных вещах. Недаром Родиону постоянно казалось, что она его всюду преследует. Лиза была на год с небольшим старше его, и потому часто строила из себя разумную взрослую барышню, которой дозволено чуть больше, чем всем остальным. Она желала быть в доме настоящей хозяйкой — про всё знать и всех контролировать. Такая власть да хоть бы и над бедным мнительным Родькой делала ее неимоверно счастливой и важной. Родион же в свою очередь видел в ней только назойливого, шумного ребенка, с которым невозможно было договориться и к которому взрослые обычно требуют быть снисходительнее. Общих интересов между ними, конечно, не находилось совсем, так что дело было не только в несовместимости характеров и личных обидах. Была у Родиона еще одна сестра, Злата — на три года младше его, однако что значит в их возрасте целых три года! — Огромная пропасть. Уже по одной только этой причине взаимодействовали они крайне мало. К тому же, Злата росла тихим, робким ребенком, которому, как и Родиону, гораздо интереснее было наедине с собой, чем в чьем-нибудь обществе. Родион и видел ее поэтому редко — разве что за обеденным столом. Клара Карловна была вдовой, как и ее брат, который потерял свою молодую жену около семи лет назад. Но, в отличие от Альбрехта, Клара совсем от своего положения не страдала. Страдала она разве что от скуки… Она все время была занята чтением — в особенности периодических изданий, чтобы хоть чем-нибудь занимательным развлечь свою скучающую натуру. Она всегда была в курсе всех последних новостей, сплетен и слухов. Клара мечтала переехать в столицу, заняться каким-нибудь делом — открыть лавку или собственную швейную мастерскую. Вот только денег ни на переезд, ни на жилье, ни на «дело» уж тем более — у нее не было. Поэтому ей только и оставалось, что скучать, ездить время от времени по гостям и не находить радости даже в близких людях. В их городке было тихо и спокойно — сказывалась отдаленность от больших городов. Жизнь тут шла размеренно и неторопливо, а громкие происшествия случались редко. Здесь были дачи и летние особняки, пустующие в холодное время года, вдоль центральных улиц выстроились каменные доходные дома в два-три этажа, а на окраинах, в низине чернели крыши старых деревянных изб. В городе был большой рынок, разнообразные частные лавочки и магазины, много пышных садов, а вокруг — рощи, поля, луга да пыльные, дальние дороги. Родион любил этот маленький, но очень живописный и уютный город, а вот его тётка — нет. Здесь, — считала Клара, — делать ей было нечего: провинция, скука, некуда даже из дому выйти! И мечтала как-нибудь, как представится случай, продать свою половину дома, чтобы перебраться с дочерьми в столицу. Альбрехт же думал наоборот: родившись и полжизни прожив в крупном городе, он устал от всякого шума и суеты, и, только что женившись на совсем юной курсистке, перевез свою новую семью в уголок потише. Здесь родился Родион, и все раннее детство его было беззаботно и радостно: мать с отцом самозабвенно любили друг друга, несмотря на огромную разницу в их возрасте. Такой же любовью они, — особенно мать, — окружали и маленького Родю. Все изменилось, когда в какой-то год в их дом переселилась осиротевшая семья сестры Альбрехта: в этот момент в их тихую жизнь вторглись чужие. А вскоре после этого, когда Родиону шел седьмой год, умерла от мучительной болезни его мать… Вот и всё. Тут и закончилось счастливое детство Родиона. Он остался один, предоставленный самому себе целыми днями. Он мог не вернуться из гимназии, заночевав у кого-нибудь из знакомых, мог не выходить из своей комнаты днями напролет, если того не требовали занятия вне дома… И никто не заметил бы этого. Всем было не до Родиона, и даже отец будто бы позабыл о его существовании, если не считать тех редких часов, что они проводили вместе за роялем или за занятиями ансамблем. Но Родион свыкся с такой жизнью. И находил утешение и отраду лишь в одиноких прогулках — в тенистых садах или на берегу какого-нибудь пруда, в березовой роще или в поле за городом. Только вот в зимнюю пору ему было скучно: зимы здесь суровые, туманные от мороза — долго не погуляешь. И тогда Родион целыми днями сидел в своей комнате, читая книги из домашней библиотеки, собранной его родителями. И почти каждая из этих книг становилась его любимой… На ту часть комнат в доме, где хозяйничала Клара Карловна, Родион не ступал ни ногой. В его распоряжении был отцовский кабинет с библиотекой, огромная гостиная с роялем — на первом этаже, и его собственная комната в самом дальнем углу коридора второго этажа, где, кроме самого Родиона, больше никто не ходил. В комнате у него стояло небольшое фортепиано, и заниматься за ним он мог в любое время. К роялю в гостиной он почти не подходил — не любил быть у всех на виду. Садился Родион за этот инструмент только когда его об этом просили.***
— Родя, поди сюда, — негромко позвал Родиона Альбрехт, когда тот попытался пройти через проходную комнату незамеченным. В центре гостиной стоял красивейший концертный рояль, блестящий в свете электрических ламп и казавшийся Родиону невероятно огромным. Он поднял глаза и увидел: за инструментом сидел отец, а рядом с ним — его ученик. Это был Мойша… Тот самый Мойша, с которым они встречались редко, а лично не общались вовсе, но который одним только своим видом поражал Родиона, и тот замирал каждый раз в восхищении, похожем на испуг. Моисей был красив, статен и напоминал своими пышными кудрями и гордым профилем портрет какого-нибудь романтического художника или поэта… Одним только своим видом он ввергал Родиона в безумный восторг — каждый раз, когда тот видел его хотя бы издалека. — Родя, что встал как вкопанный? — вывел его из задумчивости все тот же негромкий голос, в котором послышалась усталость. — Подойди сюда. Ты выучил аккомпанемент, что я тебе давал? Мы тут пытаемся прочитать с листа «Мелодию». — Ч-чайковского? — робко спросил Родион, подойдя к отцу; тот встал из-за инструмента, кивая. — Сыграйте, пожалуйста, вместе. Родион сел за рояль и увидел перед собой ноты «Мелодии для скрипки», которую он сам очень-очень любил и аккомпанемент к ней, конечно, выучил. Мойша отодвинул свой пульт чуть в сторону, перевернул ноты и кивнул Родиону в знак своей готовности; длинный иссиня-черный завиток кудрявых волос упал на его высокий лоб, и Моисей тряхнул головою, чтобы сбить волосы с глаз. — С самого начала, пожалуйста, — сказал Альбрехт Карлович, сев в кресло поодаль. Родька посмотрел на Моисея, и сердце его замерло. Тот с особой важностью приподнял смычок над струнами, ожидая начала. Родион тихонечко отсчитал пустой такт, дирижируя, и опустил руки в клавиатуру. О как прекрасно было это мгновение! Родион даже и не мечтал когда-нибудь сыграть свою любимую «Мелодию» с тем, при ком испытывал такой же, как от этой музыки, восторг… Как это сближало их сейчас, как это возвышало, во сто крат умножало все испытываемые чувства! — Так думал ушедший далеко за пределы реальности Родька, не обращая внимание на недоученные пассажи своего партнера. — Ну, Мойша, дорогой, — вздохнул Альбрехт Карлович. — Ну опять вы закопались в том же самом месте! Что у вас со штрихами? — Он прервал ансамбль, не дослушав до конца. — Еще раз, заново! Внимательнее. Не получится снова — тогда я вас отпускаю на сегодня. И Родион вступил еще раз, и заново полилась гибкая мелодия скрипки на фоне сдержанного аккомпанемента. Родион не замечал и не хотел замечать оплошностей скрипача. Он наслаждался звучанием, явно приукрашивая, идеализируя его в своей голове, наслаждался общением — пусть и опосредованным, но все же общением! — с тем, кто в мечтах уже давно был для него кем-то значимым, словно давно уже знакомым… Они доиграли. — Плохо? — фыркнул Мойша. — Плохо, — кивнул Альбрехт. — Это было последнее, что вы исполняли на скрипке. Родя, ты можешь быть свободным. Он обратился к Родиону, и тот неохотно выбрался из-за рояля и пошел, как бы не заинтересованный их разговором. — Завтра, — Альбрехт продолжил разговор с Моисеем, — зайдите в мастерскую к Майбаху: он зачтет ваш инструмент в стоимость нового. Подберите себе альт и тогда приходите ко мне. — Понял, — кивнул Мойша, сжав губы. — Благодарю вас. Сверху, с деревянной лестницы Родион незаметно проследил эту сцену. Мойша быстро собрался и ушел, не забрав с собой ноты. Был поздний вечер. Родион вздохнул, покачав головою, отчего-то жалея Мойшу, и отправился в свою комнату.***
С тех пор Альбрехт Карлович стал настаивать на том, чтобы Родион каждый раз приходил аккомпанировать Моисею и учил теперь больше аккомпанемента для альта. И его репертуар тотчас заполонили барочные сонаты… Но Родька был этому только рад: теперь он сможет быть ближе к предмету своего наивного восхищения! Родиону казалось, что нет в жизни ничего более сближающего людей, чем игра в ансамбле, поэтому одних уже занятий музыкой ему хватало, чтобы почувствовать себя кем-то значимым для Моисея. Родька знал, что это просто фантазия, но как нравилась ему эта мысль, как она его окрыляла! Помимо уроков занимались они и самостоятельно, вдвоем — когда Моисей еще только разучивал свою партию. С Родионом ему было легко: тот был чуток и невероятно терпелив, подстраивался легко и без всяких недопониманий. Эти качества Родиона-концертмейстера придавали их самостоятельным репетициям более непринужденный характер. Родька очень вдохновлял Моисея и, хоть тот этого особенно не замечал, влиял на него благотворно — Мойша всегда уходил после занятий с легким сердцем и в прекрасном настроении. Родион тоже не уставал от таких репетиций и всегда оставался доволен, но — чем-то своим. Со временем Мойша совсем привык к Родьке. Он ему даже нравился сам по себе. Моисею было с ним легко и просто — как даже с самим собой никогда не бывало. Иногда они отвлекались и беседовали про что-нибудь постороннее, но пока что — коротко, осторожно. Пока еще их основным средством общения было совместное музицирование — слаженное и чуткое. Этой родионовой чуткости скоро выучился и Мойша. Тогда его успехи оценил уже и учитель. Время шло. Из одного только аккомпаниатора Родион стал превращаться в глазах Моисея в хорошего товарища. Им хорошо было иной раз просто посидеть вечером вместе за чаем или беседуя о каких-нибудь безобидных вещах. Иногда Мойша приходил просто так и сидел в гостиной сам по себе, что-нибудь увлеченно читая. — Ты извини, я тут буквально поселился и притесняю тебя, наверное, — каждый раз говорил Моисей Родиону. — Просто у тебя так тихо, никто не лезет, не мешает… Я посижу тут еще немного? Родион никогда не был против. Он до сих пор испытывал перед Моисеем благоговейное восхищение и готов был сделать для него что угодно — лишь бы тот обратил на Родьку внимание и провел с ним побольше времени. Теперь ему было недостаточно одних лишь занятий музыкой. Но Родион был слишком робок, чтобы самому проявить инициативу, поэтому все, что ему оставалось, — это просто ждать случая. И в такие моменты, когда Моисей оставался в их доме просто для того, чтобы почитать книжку, Родиону делалось очень грустно и даже досадно. Эту досаду он, впрочем, мог умирить одной мыслью: он Моисею не так уж интересен. И чего это только Родион вообразил себе, будто тот обязательно должен с ним разговаривать и вообще проявлять внимание? «Не стоит забываться, — напоминал Родион сам себе. — Ведь я ему никакой не друг. Я так… Просто так. Он забудет обо мне сразу, как уедет учиться, и уж больше не вспомнит».***
Косой стеной с шумом и гулом лил серый осенний дождь. Холодными иглами сыплясь с неба, он заштриховал собой весь вид из окна так, что видно было один лишь силуэт близко стоящего к дому дерева. От такой погоды хотелось то ли спать, то ли просто мечтать о чем-то… Но грохот ливня по крыше, его монотонный, резкий шум вселяли в сердце какое-то тревожное смущение. Вдруг раздался отчетливый стук в дверь. — Можно к тебе на часочек? В приоткрытой двери показался Мойша. Он выглядывал из совсем уж кромешной темноты коридора, дожидаясь приглашения пройти. — Конечно, заходи, — тихо ответил Родька, сидевший с ногами на кровати и до того в полутьме смотревший в окно. Он с трудом мог сейчас выйти из того состояния задумчивости, в которое он провалился, внимая в темноте шуму дождя. — Ничего, если так? — Мойша включил электричество. — Темновато здесь у тебя. Родион пожал плечами, не желая возражать, — только сощурился от непривычки к свету. — Там такой ливень… Ты промок насквозь, наверное, — грустно заметил Родион. — Нет, — тряхнул темными кудрями Моисей. — Я пришел сюда задолго до того, как разыгралась непогода. И, конечно, теперь мне не хочется никуда выходить… Он неловко засмеялся. — Вы занимались? — поинтересовался Родион. — Как… Как тебе вообще такие перемены? Мойша, держащий в руках альт, положил инструмент на тумбу и присел к Родиону. — Ну, да. — Он почесал затылок. — А вообще… Я даже рад, что так получилось. Нет, так поспешно переучиваться со скрипки — дело не особо приятное. Непривычно, однако ж и не совсем ново. К тому же, на альте мне и правда куда проще… Меня все устраивает! Даже стыдно за тот скандал теперь. Он снова неловко рассмеялся, а Родион улыбнулся одними глазами, глядя на него. — Я рад за тебя, — тихо сказал он. — А вот ты… Чего думаешь? — Мойша посмотрел на того приподняв брови. — Ведь ты наверняка думаешь пианистом стать? Не поверю, если у тебя есть другие варианты. Ведь ты хочешь получить образование? — Почему ты спрашиваешь об этом? — удивился Родион. — Ведь я еще учусь в гимназии, и мне не приходилось думать… — А мне приходилось, — перебил его Моисей. — И, знаешь… — Тут он немного замялся, не зная, как изъясниться; видно было, что он очень смущен. — Я хочу держать экзамены в консерваторию через год и непременно поступить. Уехать отсюда и учиться, зажить, наконец, самому. Я подумал, может, ты составишь мне компанию? Вместе ведь веселее. Лучше, чем одному. Наступило неловкое молчание. Родион, словно спросонья, не мог понять, о чем разговор. — Ты ведь тоже хочешь быть музыкантом, пианистом… Что тебе делать здесь? — тихо заговорил Мойша. — Разве я ошибаюсь? — Хочу… — подтвердил Родион, все еще пребывая в растерянности. — Да, правда, это даже не обсуждается. Но как мне не хочется думать об этом! Экзамены, переезд, какая-то новая, неизведанная жизнь… Так страшно! — Страшно? Ну, так поэтому я и предлагаю держаться вместе, — Моисей вдруг воодушевился. — Станем вместе учиться и бытовать, арендуем комнату у кого-нибудь в квартире. Со мной не пропадешь! — Рано об этом еще думать, — вздохнул Родион. — Вовсе не рано! Дело-то серьезное. — Серьезное, — в задумчивости повторил Родька, и лицо его вмиг словно осунулось. Моисей дотронулся до его плеча. — Да не грусти! Что ж в этом такого печального? — спросил он. Родион в ответ только пожал плечами. Какое-то неприятное чувство страха или досады стиснуло его грудь. Разговоров о будущем Родион не любил… Он повернул голову к окошку и увидел, как внезапно прояснилась погода. Стало светло. Мокрый сад перед домом стоял, спокойный и тихий. Верхушки деревьев окрасил алым пробившийся сквозь тучи луч вечернего солнца. — Дождь прошел, — как-то разочарованно сказал Родион. — Пойдешь? — Не хочу, — мотнул головой Мойша. — Или ты гонишь? — Не гоню… Но, может быть, прогуляемся немного? Моисей был не против. Они вышли из дома и направились в сад. С листьев всюду капало, стучало по крышам. Воздух был свеж и прохладен — в нем чувствовалось теперь скорое приближение холодов. Все ароматы в саду словно остыли, поблёкли. Прибитые дождем желтые листья мерцали под ногами. Так незаметно, но неумолимо наступала пора увядания. Родион присел перед смородиновым кустом и начал аккуратно обрывать листья, одной рукой придерживая ветку. — Заварим чай, — обратился он к Мойше. — Ты ведь всё еще не собираешься уходить? — Я не против чая, — ответил тот, стряхивая с себя упавшие откуда-то сверху капли. — Только сыро тут очень, пойдем скорее уж в дом. Родион в какой-то задумчивости прошел дальше и сорвал несколько веточек мяты, растущей у забора. Через некоторое время они уже сидели за накрытым под чаепитие письменным столом. Родион принес фарфоровый чайник и какие-то сладости, достал из шкафа две чашки и блюдца. Комната наполнилась душистым ароматом смородины. — Слушай, Родька, — Мойша вдруг в задумчивости приподнял брови. — А сколько тебе лет? Родион несколько удивился этому вопросу. — В октябре тринадцать будет, — честно ответил он. — Да? Ни за что бы не подумал. Самому Мойше на тот момент было шестнадцать. Он взглянул на Родьку, и тот замер под этим взглядом, держа в ладонях блюдце с остывающим чаем. — Извини, — вдруг опомнился Моисей. — Я хотел сказать только, что… Что ты очень серьезен для своих лет. Он посмотрел на Родиона — невысокого роста, щуплого мальчишку, — и удивился, как только ему в голову пришло чуть было не сказать: «Ты выглядишь страше своих лет». Нет, пожалуй, это только лишь впечатление, причем, не внешнее, а более глубокое, которое возникает лишь только в тот момент, когда Родион оказывается совсем близко — когда его начинаешь узнавать. Мойша задумался над этим на минутку. — Может быть, — согласился Родион, и уголки его губ невольно опустились, словно этот факт его очень огорчил. — Я странный, правда? — спросил он, подняв на Мойшу серые печальные глаза. — Нисколько! — возразил тот. — Напротив. Разве быть разумным — странно? — Разумным? — удивился Родион. — Я слышал о себе только обратное. И то, что я именно странный. Родион опустил грустный взгляд, думая о том, как, должно быть, Мойше с ним скучно. Казалось, ему с Родионом не о чем было даже поговорить. Зачем Моисей его теперь обманывает? — У тебя глаза очень умные, — заметил Моисей. — И ты… Говоришь как-то по-особенному — так, что каждое слово у тебя что-то значит. Другие болтают попусту, а ты — нет. Сдается мне, ты очень умный человек, Родька. Родион ничего не ответил. Он сидел, выставив локоть на стол и подперев ладонью голову, и маленькой ложечкой размешивал в чае кусок сахара. «Что это он вдруг принялся меня хвалить? — думал он, озадаченный замечанием Моисея. — Что это значит? Особое расположение? То, что я нравлюсь ему, что он меня не отвергает — наоборот? Что мне ему отвечать на это? Я всегда думал, что он не принимает меня всерьез и уж тем более ничего интересного во мне не видит! Мне привычнее, когда нет такой… взаимности». Они еще немного поговорили о чем-то незначительном, допили чай и тогда уже решили на сегодня попрощаться. — Ведь ты завтра придешь? — спросил Родион, провожая Мойшу в дверях. — Да, как обычно — в шесть. Настал уж вечер, стемнело. Родион вернулся к себе в комнату и, прибираясь на столе, складывая на поднос посуду, всё думал о том, что сказал о нем Мойша. «Неужели он не посмеялся надо мной? — думал он. — Неужто и правда видит во мне что-то замечательное? А если он ошибся? Я не смогу пережить этого момента, когда он во мне разочаруется. Уж лучше бы думал, что я глуп и со мной не стоит иметь никакого дела!» Но, несмотря на смущенное, недоверчивое состояние Родион все-таки чувствовал исподтишка пробивающееся ликование: он все же что-то значил для Моисея! В конце концов, он даже сам пришел к Родьке, чего раньше не бывало, — чем не радость? Родиону очень страшно было обольститься этим и надумать себе лишнего, поэтому всю радость свою он сейчас пытался подавить — сомнениями и оправданиями. И все равно, лежа на кровати в темноте, он мечтал лишь об одном: о том, как будут они неразлучны, как Моисей будет с ним отныне всегда и всюду… Ведь сегодня он сам предложил это Родиону, — уж это точно не было выдумкой! От этой мысли Родька расплылся в блаженной улыбке. А вдруг все-таки осуществится его мечта? И он обретет в Мойше того самого друга, который будет рядом всегда, несмотря ни на что, — Родион об этом раньше мог только мечтать, а теперь — вот он, тот человек, которому Родион вдруг оказался приятен и интересен. Родион ждал такого человека долго, много лет, и теперь — он вдруг оказался перед ним. Родион не мог поверить в то, что это происходит с ним на самом деле. Но искать каких-то подвохов ему уже не хотелось: он был слишком воодушевлен, и это воодушевление совсем вскружило ему голову. Какие-то счастливые мечты мелькали в голове, словно всё уже было предрешено и иначе уж быть не могло. Родион подумал, что теперь ему нужно выказывать больше доверия и своего собственного расположения — чтобы Мойша вдруг не подумал, что он Родьке не нужен. Хотелось верить в каждое его слово, даже больше — наделять каждое из них особенным значением. «Только бы не разочаровать его чем-нибудь неловким! — думал Родион. — Только бы не разочаровать…»