Изломы

      Тихая июльская ночь. Ни шороха не слыхать среди уснувших трав и листьев, спутанных кустов и темных деревьев в глубине сада. Душистый, пряный от многоцветья трав воздух усыпил своей сладкой тяжестью все вокруг. Все спало мирно и крепко, и ничто не могло нарушить покоя замершей до утра тишины.       Темная, теплая синь расползалась по земле, путаясь в зарослях смородины и кронах невысоких яблонек, вишен и рябин, но небо — такое же теплое и будто бы бархатное на ощупь, — уже начинало светлеть вдалеке, ближе к горизонту.       Так коротки летние ночи… И, казалось, так мало было было времени, чтобы вдоволь насладиться этим наполненным, мирным спокойствием под покровом темноты. Но сейчас всё ещё крепко спало, и замер этот тихий, короткий миг между закатом и рассветом. И так хотелось думать, что до утра еще так далеко...       Почти беззвучно зашелестела высокая трава, и так же беззвучно попадали с нее слезинки ночной росы. Кто-то пробирался сквозь сад, ступая осторожно и бесшумно, как бы боясь потревожить мирную тишину вокруг. Тень прокралась через кусты и, только вырвавшись из них и ступив на протоптанную в траве тропку, пустилась бежать сквозь зелень и ночь, шлепая легкими ногами по мокрой траве.       Добежав до запертой калитки, тень ловко прошмыгнула сквозь раздвинутые прутья забора и, пролетев через какой-то проулок, тотчас исчезла в чаще шиповника на той стороне дороги.       В назначенный час Родион был уже на месте. Переведя дыхание и угомонив так часто и громко стучавшее сердце, он зашел в деревянный домик беседки и сел на скамейку перед круглым столом.       Только теперь он смог ощутить, как странно и противно саднят у него ноги и руки.       «Шиповник», — догадался Родька и принялся расчесывать исцарапанный в кустах локоть.       Вдруг послышался шелест листьев и совсем близкие шаги. Родион поднял голову и в потёмках чужого сада различил знакомый силуэт.       — Родя, ты здесь?       Шаги простучали по дощатому полу беседки и остановились.       Родион, сидевший на скамье, вмиг подскочил и бросился ко взошедшей в домик тени, восклицая вполголоса:       — Я, я! Ты пришел, ох, какое счастье, как же долго я не видел тебя, как я скучал!       Тонкие руки вскинулись и упали на угловатые плечи, обнимая их.       — Ну-ну, и полнедели не прошло, Родя, что ты!       — Нет, нет, Очень долго! Как без тебя уныло и скучно... И какое счастье встретиться вновь!       Родион запрокинул голову и попытался вглядеться в лицо своего товарища. Кажется, тот опять снисходительно улыбался в ответ на его восторженные речи.       — Мне было тут так одиноко, Мойша, –ты не представляешь, как грустно! Слышишь?       — Ну, слышу, слышу, только давай для начала сядем.       Но Родиону было все равно — сидеть ли, стоять. Он прильнул к своему товарищу, обнимая того за шею, и ему уже и так было очень даже хорошо. Тогда Мойша, не отрывая от себя Родьку, приподнял его и присел вместе с ним на скамью. Родион тут же умостился у того на коленях, все не разжимая своих объятий.       — Вот. Теперь мы сидим здесь так же, как и всегда. — Мойша опустил подбородок на взлохмаченную макушку Родиона.       Родион замер, прислушиваясь к тихому биению чужого сердца.       — А знаешь, – негромко заговорил Мойша, – я для тебя в городе штучку одну нашел. Мне показалось, тебе должно понравиться. Очень уж она мне о тебе напоминала.       Он полез в карман своего пиджака и достал оттуда какую-то маленькую фигурку, умещающуюся целиком у него на ладони. Сощурившись, Родион сумел рассмотреть в темноте очертания крошечного граммофончика с блестящим позолотой рупором.       — Ах, ни черта не видно в этих сумерках, – вздохнул Моисей. – Но это ладно, после разглядишь. Куда интереснее, что за звуки эта штука издает! Ну-ка возьми, на! Заведи его.       Родион осторожно взял маленький граммофон и двумя пальцами несколько раз повернул ручку, торчащую сбоку. Затрещали пружинки внутри, и, как только пальцы отпустили ручку, граммофончик механистически-хрупко зазвучал очень знакомой мелодией – «старинной французской песенкой».       Родька, глядя на поющую коробочку, расплылся в тонкой улыбке:       — Как это мило…       — Вот. Забирай, это тебе. Я помню, что ты любишь такие штучки.       — Но она же наверняка дорогая… — смутился Родион, никогда не умевший принимать подарки.       — Сущая безделица, Родька, бери, — уверял его Мойша. — Для тебя ведь привез.       Родион поднял на него мерцающий тихой радостью взгляд и вздохнул с улыбкой:       — Спасибо. Это… очень мило.       Коробочка в его руках звонко щелкнула на последнем звуке, и мелодия прекратилась.       — Вот и славно. Уж думал снова тебя уговаривать принять от меня безделушку!       Родион помолчал с минуту, глядя с тихой улыбкой на музыкальную вещицу в своих руках. Потом вдруг снова глянул на Мойшу, блеснув глазами:       — Пойдем теперь в поле, а? Застанем восход!       И он соскочил на пол, засовывая подарочек во внутренний карман расстегнутого нараспашку жилета. Мойша только одобрительно кивнул.       И снова — через сад, через кусты, заросли яблонь и шиповника, сквозь тающую ночь — к широкой дороге, а там уж и открывался бескрайний горизонт за полями. Уже загоралась желтая полоса над ним, знаменуя скорое наступление утра.       И пошли они по широкой песчаной дороге, а по обе стороны ее — бесконечные поля, простор и ширь. И так свободно дышалось в предрассветный час, несмотря на душный маслянистый воздух, в котором смешались томные ароматы луговых трав и испарений земли, прогретой днем и теперь отдающей сырым теплом.       А дорога так проста и пряма! Иди по ней — и будешь вечно идти до самого горизонта, украшенного теперь запылившейся, блёкло-желтой лентой рассвета. Иди — и придешь, быть может, туда, куда зовет беспокойное сердце…       Свернув с дороги, они спустились в высокую траву. Раздвигая ладонями зелень и собирая на себя всю росу, пробрались к протоптанной тропинке. Пошли вперед, через поле, среди колосьев.       Родион окинул взглядом широкое небо: по одну его сторону уже близилась заря, по другую — еще сияли редкие звезды. Одна, самая яркая, блестела пуще всех, мигая еще совсем весело, привораживая внимание Родиона.       — Мойша, — он потянул того за рукав, — смотри...       Он указал пальцем на низко висевшую на темной половине неба звезду. Мойша только хмыкнул, взглянув. Они остановились.       — Так ярко сияет...       — И все равно скоро догорит. Ночь уж кончилась совсем, ты погляди.       — Ах, — вздохнул Родька, — Как жаль… А я бы хотел такую звездочку себе. Я б ее в банку положил, и она бы блестела мне так всегда! И я б смотрел на нее и смотрел… И радовался… Как люблю я этот свет, этот тихий, хрустальный блеск! До чего красиво...       — Ну ты придумал! Зачем тебе? Есть вещи намного красивее.       Родион вяло пожал плечами, все не отрывая взгляда от мерцающей звезды.       — Там так спокойно…       — Где?       — В той темной стороне неба, где звезда. Так хочется туда…       — Туда мы уж опоздали, — с едва уловимым сожалением ответил Мойша, положив руку Родиону на плечо. — То уж прошедшая ночь! Но это ничего. Будет новая ночь, будут еще звезды, и эта, твоя – тоже будет. Всегда, Родя. Вовсе не обязательно пытаться что-то удержать, а, тем более, в банке.       Родион тихо вздохнул, промолчав. А потом вдруг развернулся к Мойше и взглянул на него глазами, мерцающими чуть ли ни таким же небесным светом.       — А ты ведь тоже будешь всегда, а, Мойша?       — И я всегда буду, — тот бесхитростно улыбнулся ему в ответ.       А над полем алым загорался горизонт. И, казалось, вся жизнь, огромная и прекрасная, – была только впереди, а рассвет этот точно знаменовал самое-самое начало чего-то небывалого. Вся жизнь — впереди, и вся — исполненная чего-то неизмеримо великого. И не верится, и хочется верить! Хочется с надеждой смотреть на далекие звезды и знать: так будет всегда. Всегда! И никогда мир не пошатнется под ногами, и ничто навеки не покинет Родиона, ведь все, что любил он, было вечным и верным. И в этом было бы его великое счастье…