Изломы

      Весь вечер моросил холодный, противный дождь. Владимир спешил, но все же был осторожен, выбирая путь через дворы и скрываясь от лишних взглядов в тесных, грязных переулках. Он был охвачен смутным волнением накануне грядущих перемен и думал всё только об одном, подводя, быть может, саму отчетливую, самую главную черту в своей судьбе.       Жаль ли ему было покидать этот город, эту страну, всю свою привычную, но такую осточертевшую жизнь? Жаль ли ему хоть чего-нибудь, что он здесь оставляет? Нет, оставлять ему было нечего и некого, а разочарование в службе и во всей своей жизни, что каким-то образом, совсем незаметно, но неуклонно пошла вразрез с его совестью, и вовсе подталкивало поскорее отделаться от нажитого. И всё-таки чувствовался отчего-то привкус сожаления — бесплотный, меланхолический, неспособный отговорить от принятого судьбоносного решения.       Владимир был погружен в глубокую задумчивость, но сердце его билось так скоро, предвкушая что-то, что вот-вот случится. Он не мог предугадать, будет ли болезненной эта разлука, так ли просто дастся ему полное, безоговорочное отречение от всей своей прежней жизни. Все-таки этот город для него — не просто место, а давно уже часть его самого. И не потому, что Владимир изучил его до основания и теперь знал просто на зубок каждый закоулок, и даже не потому, что это место некогда сделалалось для него убежищем от прошлых жизней, новым пристанищем, пусть и не самым приветливым. Было в этой привязанности нечто большее, лежащее за гранью материальных вещей.       Этот город всегда был наполнен особой, невидимой жизнью, и Владимир не раз убеждался в этом на протяжении многих лет. Владимир знал тот город как старого друга, как живое существо, наделенное более чем человеческими разумом и душой. Существо это умело и заражать своими переживаниями, и принимать чужие, хитро и прочно вплетая в свою судьбу разные жизни, ловко мешая, изламывая и растворяя человеческие судьбы в своей собственной. Оно, это отдельно существующее, но порожденное чем-то всеобщим, создание, было сурово-тревожное и простецки-грубое, временами неврастенически-шумное или, наоборот, — молчаливое и строгое, когда настает время оплакивать полученные во всеобщем пьяном разгуле раны. И плач, и смех, и грязная ругань слышалась одновременно здесь из каждого угла, и как бы ни хотелось провести черту, отгораживающую благополучие от нищеты и высшее от нижайшего, в своих болезнях были едины и самые последние пьяницы, и интеллигентнейшие лица. И весь этот губительный недуг еще предреволюционных годов передался только что приехавшему сюда юному, еще полному надежд Владимиру и развился в нем вместе с растущими в его сердце противоречиями и сомнениями, укоренившись в виде той самой душевной болезни, которая неизбежно случается с человеком от вовремя не замеченных разочарований, самообмана и бесконечных мук совести. Недуг этот размывал границы неокрепшей совести юного, опрометчивого человека, мучая его неясно чем. Именно беспредментые муки — самые страшные, изводящие исподтишка до безумия; и, бросаясь в них из крайности в крайность, не находишь больше ее, своей совести. Ищешь ли ее на дне бокала или в новой правде, ищешь ли в близких своих товарищах или в долге, в свободе, в чести, великих умах современности — нет как нет. Есть только бесконечные метания, мытарства и бесприютная тоска в том самом месте, что и было по сути своей приютом Владимиру — такому же нервному и вспыльчивому, всегда мятущемуся в болезненных поисках чего-то, в чье имя даже не вместилось бы всего того, что хотелось обрести. За все годы, проведенные здесь, Владимир привык и к этому истерическому характеру города, сродни его самого, и к этой легкомысленной переменчивости, соседствующей с глубокой скорбью пережитых несчастий, осевшей страшной отравой на самых доньях здешних душ. Как же тогда было не сродниться, не срастись за многие годы с тем местом, которое взрастило, возвело в абсолют все самое сокровенное и страшное, заложенное в тебе не то от рождения, не то вовсе до него? — об этом Владимир теперь и горевал, но этим и утешался: ведь что бы еще в этом огромном мире смогло принять его, такого? В какой бы еще атмосфере ему жить и страдать о своем — о том самом, неясном?       «Не вышло, правда, из этого ничего хорошего, — думал Владимир, — знать, не судьба. Уж десять лет прошло с тех пор, а то и больше, что ж — спасибо за приём, за временное прибежище, ну, а теперь — прощай! Времена настали другие, не по мне, да и другого уж мне хочется. Не по пути дальше нам, не по пути… Другой жизни хочется и самому — другим бы стать».       Он шел, по привычке не глядя по сторонам, уткнувшись острым худощавым носом в поднятый ворот кожаного плаща. На душе было тоскливо, но тоску эту захлестывало возрастающее волнение: а что же все-таки ждет его? Нет, Владимир не боялся решиться на столь рискованный шаг. Собственная шкура была ему не столь дорога, чтобы о ней бояться: в конце концов, он был действительно в двух шагах от того, чтобы самому себя застрелить… Гораздо больше пугало то, что ждет его за той чертой, после того, как он перейдет рубеж, где уж не будет возврата к прежнему, привычному, — даже если вдруг очень захочется вернуться. Владимир когда-то уже переживал подобное, но теперь это подобное казалось чем-то запредельным, невозможным. А вдруг именно теперь он обретет свое счастье? Что же тогда? Кто вообще хоть раз в жизни видел счастливого Владимира? Вот ведь глупость!       Владимир на минутку забылся, расплывшись в хитрой улыбке. Ему было смешно: теперь никто никогда не достанет, не отыщет его! Нет больше того Владимира — переломанного, всем и даже себе самому надоевшего. Владимир умер! И некому теперь станет знать, каким он прежде был, ничто не сможет помешать зажить сызнова!       Он готов был злорадно расхохотаться, будто бы одержав победу над чем-то, что мучило его всю жизнь, а теперь вдруг рассыпалось от одного, точно найденного жеста. Теперь его черёд отыгрываться! И неважно, что бы это значило, — Владимиру просто нравилось так думать. И от того он нёсся по улице уже чуть ли не вприпрыжку, почти не разбирая дороги впотьмах. Ускорив на радостях шаг, он вдруг запнулся о что-то и чуть не разбился, расстелившись на сыром асфальте. Какое-то ругательство тотчас разлетелось эхом по всем ближайшим дворам-колодцам…       Кто-то зажег свет на первом этаже, и дворик вдруг осветился тремя яркими окнами. Владимир испугался и отпрянул в тень, но и тут, снова зацепившись обо что-то ногой, выругался. Что-то зашевелилось…       — Да что это за псина дохлая! — Владимир пнул кучку промокшего тряпья, валявшуюся на земле; та тихо заскулила. — Что за…       Он уронил взгляд и тут уж чуть ли не присел на вмиг ослабевших от испуга ногах. Слабого отголоска света хватало, чтобы разглядеть до боли знакомые, незабытые черты: светлые пепельные волосы — спутанные, мокрые, облепившие трагически тонкий профиль; тот самый худой плащик со странными складками над рукавами…       — Неужели! Быть не может, черт побери, это ты… — ахнул он, отходя в сторону. — Ты!       Он посмотрел на Родиона, чуть посторонившись. Да, действительно, это был он. Никто не мог так сильно походить на него, никто! Владимир это знал, потому что не встречал никогда в жизни никого похожего. На какое-то время он оцепенел, пораженный своею находкой. Однако Родион не заметил его — даже и не подумал заметить. Он… спал? Владимиру не удивительно было обнаружить его в таком виде, но почему-то в виде этом сразу прочувствовалось неладное. Владимир решился выдать свое присутствие.       «Не могу же я так его оставить, пусть и обещал когда-то больше не трогать его, — подумал он. — Да даже пускай бы это был не он, а кто другой… Валяется ли нормальный человек вот так вот, не реагируя ни на что?»       Успокоив себя тем, что повод потревожить Родиона был действительно веским, он подошел к нему.       — Здравствуй, — тихо сказал Владимир, осторожно приближаясь к сжавшемуся в углу Родиону.       Тот ответил не сразу. Владимир застыл в ожидании. Как было страшно! Ему давно так страшно не было. Руки невольно задрожали…       Как призрак покойного увидел, ей-богу, — подумалось Владимиру.       А Родион тем временем был жив и все же отозвался:       — Ведь вы обещали не приходить больше, — в слабом голосе послышался упрёк; Родион не смотрел на Владимира и говорил будто бы и не ему, а самому себе. — Мы ведь простились.       Но Владимир услышал каждое слово. Родион говорил так, будто бы не прошло стольких лет, будто бы и не удивительно это вовсе — их встреча. Разочарование и усталость отзывались в тихом, слабом голосе.       Что случилось с ним? Вернее: почему с ним постоянно что-то случается? Владимир смотрел на грязного, по-воробьиному растрепанного Родиона, который уж и на человека перестал походить, и жалость сдавила сердце. Он молчал. Родион — тоже.       Владимир приблизился к нему и увидел, что тот не то спал, не то впал в какое-то забытье и все шептал что-то потемневшими губами. Владимиру стало страшно. Он дотронулся до родионова плеча, но тот этого словно и не почувствовал. Тогда Владимир взял его под руки и поднял, мысленно ужаснувшись тому, насколько легким был Родион. Владимиру вдруг стало не по себе, будто бы и впрямь ему в лицо повеяло близкой смертью. Он вздрогнул. Родион что-то пробормотал.       — Поднимайся, — попросил Владимир глухим, упавшим голосом. — Поднимайся, ну же, вставай. Не можешь?       Родион его совершенно не слышал. Тогда он поднял его на руках и, взвалив себе на плечо, понес, крепко удерживая.       Владимир шел темными дворами, петлял по закоулкам — лишь бы не попасться никому на глаза. Он уже привык так перемещаться по городу, однако теперь ему нужно было еще и куда-то доставить Родиона. Впрочем, он знал, куда; а уж дорогу найти — второстепенный вопрос.       Владимир невесело усмехнулся сам себе: подумал, как все-таки хорошо развиты у него профессиональные навыки. И надо ж было ему выслеживать Родиона — даже после той зимы, того необоюдного прощания… Неугомонный! И чего только хотелось ему этим заполучить?       «Ну что же, — подумал Владимир, вспомнив, что ему почти что в точности известен адрес, по которому проживал Родион. — Сегодня мне пригодятся некоторые знания, прежде бессмысленные».       Владимир все-таки дотащил Родиона до его дома — идти было недолго. Он опустил его на мокрую от дождя скамью во дворе и присел рядом на земле, ожидая, что тот очнётся. Но Родион все не приходил в себя…       — Послушай, — заговорил Владимир тихо-тихо, повернувшись к Родиону. — Ты на меня не держи зла, пускай я и ужасный человек. Может быть, ты уже не помнишь, какую идиотскую трагедию я тогда с тобой разыграл… Если так, то я был бы рад за тебя, да и самому мне стало бы легче. Хотя, конечно, вряд ли ты забыл…       Владимир вздохнул, глядя на Родиона. Он стянул зубами с руки кожаную перчатку и дотронулся теплой ладонью до чужих, совсем ледяных и будто бы даже прозрачных, как лед, пальцев.       — Не умирай, ладно? — попросил Владимир. — Не надо. Ты потерпи немного, за тобой наверняка придут, кто-нибудь увидит тебя тут и поможет. Но я не могу вмешаться еще сильнее. Прости. И жди, ну, а я… Я прощаюсь с тобой, Родион, не поминай лихом.       Владимир поднялся, с трудом отпустив окоченевшие руки, и, еще немного посмотрев на Родиона, отвернулся и пошел прочь. Но вдруг тяжелую, душную тишину прорезало отчаянное восклицание:       — Владимир!       Тот вздрогнул, но не обернулся: нельзя, нельзя! Поздно!       Но… как это возможно? Впервые он назвал его по имени, впервые позвал — так, как будто бы не было Родиону больше спасения, кроме него. Владимир едва ли мог сдержать себя, чтобы не броситься к нему, не остаться, не сделать что-нибудь еще… Но он уже принял решение уйти. Он давно его принял, но сейчас судьба случайно столкнула их — именно тогда, когда Владимир просто не мог пройти мимо. А должен был…       Родион давно уж стал для него далеким воспоминанием из прошлого и лишь навязчивым, преображенным до самого чистого идеала образом из снов… Он сделал большую глупость тогда, он очень виноват перед Родионом, но, может быть, теперь станет спокойнее на сердце? Ведь сейчас Владимир сделал все, что мог себе позволить в его отношении, не напоминая о себе лишний раз. Наверное, он поступил правильно. Владимир надеялся, что там, куда он отнес Родиона, о нем по-настоящему позаботятся. Иначе почему и зачем Родион до сих пор жив? Разве был у него на то иной смысл, кроме того, за кого он так боялся, дрожа перед Владимиром тогда, в кабинете? Значит, есть кому и найти его тут, и подобрать, и отнести домой и отогреть… Значит, свой долг Владимир исполнил, и совесть его чиста.       Владимир остановился на выходе со двора, под аркой. Открыв железные ворота, он все-таки обернулся. Эта встреча дана была им для того, чтобы проститься и больше никогда-никогда не встретить друг друга, — он это понимал, чувствуя что-то роковое в этом событии. Он должен был уйти, чтобы не совершить новую ошибку, и он это сделал еще несколько лет назад, ну, а теперь — только лишь последняя встреча лицом к лицу, самое последнее прощание. Прощание не только с Родионом, но и со всеми своими идеалами, страданиями и бестолковыми поисками чего-то чистого, неземного, оторванного от всей житейской грязи. И вот оно, вот этот идеал: Владимир поднял его из самой настоящей грязи, беспамятного, жалкого, и теперь оставляет здесь непонятно на кого. А вдруг никто не придет, не поможет ему? И он умрет, и будет это закономерно: как и всякому идеалу ему суждено стать бессмысленной жертвой омерзительных обстоятельств и погибнуть, не имея воли из них выпутаться.       — Прости меня, — мысленно обратился он к Родиону, — за всё меня прости. Я не тот, кто может тебе помочь, ты сам знаешь… Это была ошибка. Я и сам весь весь — ошибка. Я ни на что хорошее не способен, и мне нечем отплатить тебе за твое тогдашнее неравнодушие, которое, быть может, я только выдумал себе… Уже и не знаю, как было на самом деле: так переплелись все встречи, сны и фантазии, что не распутать. Но и во снах, и наяву я бессилен, Родион.       Горько и больно было от мысли, что ничего большего для него Владимир сделать не мог — просто не имел права.       «Прости».       А вслух произнес только:       — Нет… Нет, я не приду. Не приду, Родион. Не приду, потому что меня… — Владимир сглотнул подступивший к горлу ком невыразимой горечи, — нет.       И он тихо закрыл за собой ворота, выйдя на улицу.       Он шел быстро, будто пытаясь убежать, оторваться от случившегося. Но в голове все еще слышался надорванный в попытке позвать как можно громче голос. Впервые он позвал его, Владимира… Так может быть, правильно было остаться? Может быть, неспроста его имя было произнесено в этот тревожный час?       — Нет, — шепнул сам себе Владимир. — Я должен был прервать это. Я должен был исчезнуть и никогда не вернуться, чтобы не напоминать ему ни о чем, чтобы самому не чувствовать этой горечи чего-то несбывшегося… В конце концов, я навсегда решил порвать со старым. Со всем и всеми. Уже сегодня я вырвусь отсюда и, надеюсь, наконец позабуду всех и всё, бросив тут этот неподъемный груз сожалений. Поеду налегке и даже на память ничего себе не оставлю. Ничего мне старого не нужно, ни одного напоминания. Брошу здесь всю свою прежнюю боль и наконец заживу…       Но что будет с Родионом?       — Не должно волновать. — Владимир закрыл ладонями уши, шепотом уверяя себя. — Не должно, не должно!       «Меня больше нет. Владимир умер, застрелился на собственной квартире, и безобразный труп его до сих пор валяется в такой же безобразной, разгромленной комнате. Нет Владимира, меня ни для кого больше нет! Да будет так!»

***

      Владимир достал из кармана плаща связку ключей, отпер двери и вошел в давно знакомую квартиру. Где-то в комнатах горел свет; в передней и в коридоре было темно, стояли друг на друге собранные чемоданы и какие-то немногочисленные коробки, перемотанные веревками.       — Левентхольд? — позвал он, вытянувшись на свет и прищурив глаза.       И на его голос тотчас откликнулись. Из комнат вышла высокая фигура в наброшенном на одно плечо пиджаке. Знакомые руки дотронулись до плеч Владимира, выказывая желание помочь расправиться с грязной одёжкой.       — Где это тебя так? — спросил Левентхольд, усмехнувшись и даже не подозревая ни о чем.       Владимир сглотнул, нахмурившись. Помолчал, позволяя стащить с себя насквозь промокший плащ, а потом отмахнулся:       — Херня. Угваздал пьяный извозчик. Носит их на порожних телегах, как чумных!       Владимир принял самый естественный для себя вид: раздраженный, явно выдающий усталость. Свою тревогу и всякие сомнения он машинально прятал за этим, привычным для себя состоянием. О том, что что-то за ним скрывается, свидетельствовала одна лишь рассеянность и уж явно напускное, преувеличенное безразличие.       Он хотел было пройти мимо Геллерта по коридору, но тот преградил ему дорогу.       — Володя, где вещи?       — Какие еще вещи! — недоуменно воскликнул Владимир, оттолкнул того и, взмахнув руками в каком-то исступленном негодовании, прошел в опустевшую, прибранную к отъезду комнату. — Какие!..       Геллерт обернулся к нему:       — Я зачем тебя послал? Мы уезжаем через три часа, где твои вещи?       Владимир ходил по комнате туда-сюда, о чем-то крепко задумавшись, но очень не желая этого показывать.       — Володя! — рассердился Геллерт.       — Да хрен с ними, ничего у меня нет и ничего не нужно! Оставляю все, бросаю и… И бегу, — ответил тот, махнув рукой.       Он подошел к окну. В дождевых брызгах на стекле блестели отражения светлых окон, далеких уличных фонарей. Они скатывались вниз крупными каплями, блеснув на прощание, и разбивались, слетев со стекла куда-то в ночную темноту. Как хорошо, что кто-то, вернее, — что-то – могло плакать за него…       «Прощайте, — подумал Владимир, прислонившись лбом к холодному стеклу, — и забудьте меня — я очень прошу».