***
— Он живой, живой, говорят вам! Смотрите, дышать пытается! Во-от! Одобрительные мужицкие голоса послышались откуда-то сверху. Родион почувствовал, как сдавило ему грудь. Испугавшись, он вскочил, начал откашливаться. — Ну, вот! Жив! А то говорите — утопился. Родион уставился мутными глазами на ближайшую к нему фигуру. Зубы стучали так, что просто не давали ему вымолвить ни слова. — Милицию сюда! Звоните милицию! — Да не милицию, а врача! Человек умирает! — Где умирают? — включился в разговоры новый голос. Толпа праздных зевак собралась вкруг несостоявшегося утопленника. — Не надо милицию! Не надо врача! — испуганно выдавил Родион. — Что за шум? Утонул? — Нет, живой! Самоубийца неудавшийся! Его Данилыч, тутошний трактирщик, за шиворот из реки вытащил. Пошел воды зачерпнуть, видит — бултыхается молодчик! Шума вокруг становилось все больше. Родион в отчаянии бегал глазами из стороны в сторону, но во взгляде мешалось всё, и он ничего не видел. Из толпы начали слышаться насмешки… — Пропустите! — завопил он, поднявшись с земли и, прорвавшись сквозь собравшийся народ, скрылся в темных переулках. — От чудак! — И хоть бы поблагодарил!***
Родион, дрожа всем телом, шел против пронизывающего осеннего ветра. Вымокший до нитки и уже валившийся с ног от усталости, он превозмогал бессилие и шел, не задумываясь о том, куда. Ему было все равно, куда идти — лишь бы скрыться от чужих глаз, лишь бы убежать, спрятаться, не быть тем, кого все с интересом желают разглядывать. Голова становилась все тяжелее, ныли суставы, ломило спину… Родиона начинало тошнить от переизбытка боли, которая только нарастала час от часу и сковывала все тело. Он забился в угол какого-то дворика, чтобы передохнуть. Тяжелые веки постепенно становились просто неподъемными, Родиона неизбежно клонило в сон. Он сбросил с себя тяжесть промокшего плаща и сел на землю. Хотелось плакать от отчаяния, хотелось сейчас же потерять остатки сознания, умереть, прямо здесь и в эту же минуту. Как же невыносимо было все это! Как отвратительно промозгло, сыро, холодно! Промокшая одежда приставала к телу, и даже такой сильный ветер не мог просушить ее. Босые избитые ноги заледенели, кости болели от холода. Родион сидел в углу, прижавшись к каменной стене и что-то шепча посиневшими губами. Вдруг перед ним появился знакомый силуэт. На этот раз он не испугал Родиона и не удивил: тому было все равно. — Здравствуй, Родя, — послышался тихий голос. Родион лишь отвел взгляд. — Ведь вы обещали не приходить больше, — еле слышно отозвался он. Пришедший не приближался. — Мы ведь простились, — продолжал Родион слабым голосом. Говорил он с огромным усилием. — Я за тобой пришел. Тебе пора, — ответил знакомый печальный голос. — Пора… — повторил тот. — Хорошо. Отведите меня… Рука в перчатке потянулась к нему: — Поднимайся. Родион с трудом встал на ноги. Тень взяла его за плечи и повела вперед, куда — Родиону было все равно. Он закрыл глаза и… как будто бы уснул. А проснувшись — очутился у стен собственного дома. — Что? Зачем? Родион метнулся в сторону, ища того, кто провожал его. — Владимир! — изо всех сил крикнул он. — Нет, — эхом отозвалось откуда-то издалека. — Нет, я не приду. Я не приду, Родя. Не приду, потому что меня… Нет. И снова потемнело в глазах, в голову со звоном будто врезалось что-то. Родион повалился с ног, не дойдя всего пару шагов до крыльца своего дома.***
Звуки прорезались сквозь неподъемные пласты сна с большим трудом, однако со временем они становились всё отчетливее, а сон — все прозрачнее, и вот Родион уже почти пришел в сознание. Он тут же узнал голос, говоривший с ним, хоть сам ещё не до конца очнулся. Голос тот был злой… И как же больно было снова услышать его таким! Это было настолько невыносимо, — особенно теперь, — что хотелось не просто провалиться обратно в болезненный сон — умереть хотелось. Было ясно, что Моисей снова в ярости, снова готов просто растерзать его, Родиона. И на этот раз, вероятно, за дело… Слышались неровные шаги по комнате, какие-то удары по чему-то, сопутствующие возгласам. — Я тебя убью когда-нибудь, задушу! — шипел сквозь зубы голос Моисея, который время от времени переходил даже в крик. — Прикончу! Шляется он по ночам, нет его, а потом вдруг находится он под крыльцом! Ну так я научу тебя сидеть на месте, верёвками привяжу, чтоб ты сидел здесь и никуда не рыпался! Глаза открыть было страшно, больно. Пошевелиться — тем более. — Какой же ты все-таки придурок, блядь, почему вообще я терплю эти твои выходки?! — Тяжелая рука ударила по столу, заставив зазвенеть все, что на нем находилось. — Почему терплю, не вышвырну на улицу? А ведь я возьму и и сделаю это, раз так тебя тянет вон отсюда. Вышвырну, и пропади ты там пропадом, тварь неблагодарная! И делай, что хочешь. Хоть сдохни уже, господи, да мне плевать будет, что там с тобой, живи, как хочешь! Как же осточертело мне все это… Бегать, искать каждый раз, и каждый раз находить вот это! Да ты посмотри на себя, на что ты похож! И разве я тебя сделал таким? Я разве не заботился о тебе, не пёкся о твоей несчастной душонке? Ну и где это все, где? Почему в итоге я всегда вижу это, почему ты так и хочешь сбежать от меня? Сбегаешь — и мне неизвестно, куда и по какой причине. Нашел лучшую жизнь? — так и проваливай туда с концами. А с меня довольно. Я сделал для тебя всё — да я, можно сказать, из гроба вытащил тебя, выхаживал, а потом чуть ли не на руках всю жизнь таскал. А теперь ты вот как. Не нравится? Что ж, посмотри, до чего ты довел меня. До того, что я, мать его, распинаюсь тут перед тобой со всеми этими малодушными словечками. Да, Родя? Злой я стал? А просто надо понимать, что даже у меня не железные нервы, и если всю жизнь беспрестанно и безжалостно играть на них — извините. Дожили, блядь, до того, что я тут сам на жизнь жаловаться стал. Ха-ха! А ты не придуривайся, будто спишь. Я знаю, что всё ты слышишь. Но что ты на это думаешь — мне всё равно. Можешь и дальше молчать, бегать, прятаться. И однажды я просто выставлю тебя за дверь и больше не приму. И не нужно будет тебе возвращаться к столь ненавистному мне, и живи ты как хочешь, честное слово. Тут жар его речей постепенно начал спадать, как и злость, и весь крик. Моисей наконец сделал паузу, высказав залпом все, что было на сердце. Он выдохнул и после продолжил уже в умеренном, холодном тоне. — Ладно. Черт с тобой. Никуда я тебя не дену и пальцем даже не трону — твое счастье, что тебе до сих пор все сходит с рук. Но если так жаждешь уйти — уходи. Как хочешь, Родя. Только знай, что я тебя всё равно найду, из-под земли достану. И ты продолжишь волочить свое существование со мной, ты понял? Потому что поздно метаться, всё: твоё место здесь. По доброй воле не останешься — я оставлю тебя сам. Убежишь — возвращу. Да, еще сотню раз. Буду возвращать тебя, покуда самому тебе не надоест собственная дурость. Раз тебе это нравится — пожалуйста. Только от меня ты не отделаешься. И мне неважно даже то, что я уже не устраиваю тебя. Поздно, дорогуша. Слишком поздно. Нахмурившись, Моисей обернулся на скорчившегося на диване Родиона и принял мрачный, совсем что роковой вид. Немного помедлив, видимо, справляясь с чем-то внутренним, он сделал несколько шагов к кучке тряпья и костей, что были Родионом, затем остановился. А после приблизился к тому совсем, присел на пол у дивана и надолго замолчал, глядя куда-то вперед, сквозь пространство. Родион хорошо чувствовал его присутствие рядом. И еще лучше он чувствовал на себе тяжкую вину за всё случившееся. Теперь этой вины стало еще больше — так много, что она могла бы раздавить его насмерть, будь она чем-то материальным. И уж лучше бы была таковой! Потому что Родион понимал, что с такой тяжестью ему больше не жить… Навалившееся удушающее чувство наступающей болезни теперь мешалось с этой виной, и Родион ощущал, как погрязал в вязкой и едкой смеси. А Моисей все молчал. Но вдруг как бы очнулся и заговорил, совсем уже иначе обращаясь к Родиону. — Ну что ты, а. Идиот — вот ты кто. Ну чего тебе не достаёт, ну чего еще… — с горечью заговорил он. — Знаешь, куда направляют таких, как ты?.. Тут он дотронулся до Родиона рукой, желая уже расшевелить его, но вдруг отдернулся и с недоумением спросил: — Ты что это… Родя? — Мойша вдруг стал ощупывать его всего. — Да… Да тебя бы действительно направить куда следует… Ты же мокрый насквозь! У тебя же всё тряпьё мокрое… Ты что… Ты где вымок так, ненормальный? И он принялся скорее стягивать с несчастного все, что только возможно было стянуть: плащ, пиджачок под ним, которые Родион в бреду даже снять позабыл. — Да что с тобой случилось… Ты… Ты же замерз, ведь холод на улице! Родя, и долго ты еще в таком виде там шатался? Ну что ты молчишь, объяснись уже, да что ж это такое, твою мать! Что произошло с тобой?! Мойша со страшной яростью отбросил вымокшие тряпки в дальний угол и принялся тормошить Родиона, совершенно никак на него не реагирующего. — Поднимись же, ну! — Мойша схватил его за плечи, поднимая и усаживая; Родион же совсем не мог удержаться, его всё клонило вниз, он был вял и бледен на вид. — Да ты огнем горишь!.. У тебя уже жар, придурочный, быстро снимай с себя это всё. Быстро, я сказал! Господи, да что ж ты такое, что за… Ну что еще-то с тобой случилось! В отчаянии хлопнув себя кулаком по лбу, Моисей поднялся и быстрым шагом прошел к шифоньеру. Достал оттуда каких-то вещей и огромное пуховое одеяло. Вернулся, скинув это все на диван, и приказал: — Немедленно переодевайся и накрывайся. Грейся. А я сейчас… «Да какой там грейся, идиот, поздно уж ему, всё, допрыгался», — Мойша снова ударил себя, процедив что-то сквозь зубы. — Нет, накрываться нельзя. Сиди тут, жди меня. Понял? Я сейчас вернусь. Нужно температуру измерить. Для начала. Да. А тебе — высушиться. Бегом! И Моисей, еще раз тряхнув Родиона, поспешно вышел из комнаты, что-то обеспокоенно бормоча. Когда он вернулся, Родион успел выполнить все его указания и уже лежал, с головой забравшись под одеяло. — Да нельзя греться, ведь так ты себе только хуже сделаешь! — Мойша откинул одеяло, полностью раскрыв дрожащего Родиона. — На, держи. Протянув Родиону градусник, Моисей снова куда-то удалился. Вернулся с чайником, чашкой и еще чем-то в зубах. — Так… — Оставив все на тумбе подле дивана, он проверил температуру. Показатель был неутешительным. Родион лежал, отвернувшись и уткнувшись носом в подушку. Может быть, он уже снова спал — Моисей не знал, равно как и не знал, что ему с ним теперь делать. Он встал, чтобы выйти из комнаты, но вдруг застыл в каком-то оцепенении. — Родя? — тихо позвал он. Но тот уже не услышал.***
— Лучше всего сейчас будет отвезти его в больницу, — пояснил доктор, осмотрев Родиона и отведя Мойшу в сторону, чтобы поговорить. — Состояние очень дурное, требуется присутствие врача и… — Я сам врач! — встряхнул головой Мойша, не понимая толком, насколько сложной оказалась ситуация. — Что это? Никуда я его не отдам. Он же психопат! Он… Он буйный! Доктор посмотрел в его бледное, изнуренное лицо с блестящими воспаленными глазами. — Что вы говорите? — Не пущу! — Моисей направил непонимающий взгляд на пожилого доктора. — Нет-нет, позвольте, он психически нездоров? Тогда мы можем сопоставить это со случившимся и… — Что?! — снова перебил его Моисей. — С каким таким случившимся? — Дайте же мне сказать, — нахмурился доктор, потирая скудную седую бородку. — Вы вышли, а он был в сознании пару минут… Я спросил его, что послужило причиной такого его состояния, ведь, опираясь на ваши же слова, он где-то замерз, и вот вам результат. На что он мне ответил: вымок в реке, а после провел ночь на улице. Я спросил: каким же образом это произошло? А он испугался. Но ответил: зашел в реку, а потом, мол, не помню, как было. Я полагаю, у него воспалены дыхательные пути. Если все оставить так, как есть, дни через три вам уже понадобится не доктор, а священник. Поэтому я настоятельно рекомендую направить его в больницу — неважно, насколько он нервнобольной. Сейчас важнее не это, поверьте. Мойша, кажется, еще сильнее побледнел, выслушав такие речи. Лицо его в ужасе вытянулось, щеки впали, а темные круги под глазами стали как будто бы еще более явными. — Вы хотите сказать, он умрет? Он сам это с собой сделал? Почему? — Не знаю, почему, но это и не первостепенно. — Доктор поправил пенсне на носу. — Умрет, если Вы будете препятствовать его лечению. — Но я не препятствую! — взвыл Моисей. — Помогите, это же ваш долг! Доктор раздраженно вздохнул, снял пенсне вовсе и опустил его в нагрудный карман. — Не кричите же, успокойтесь, — ответил он. — Доставьте его в больницу — вот ваш долг. А свой я уже исполнил. Доктор сложил свой чемоданчик и вышел из квартиры, захлопнув дверь. Мойше ничего не оставалось, кроме как последовать его настоянию…***
— Я сделал это, чтобы умереть. Я умереть хотел, понимаешь? — Родион говорил горячим шепотом; голос его был слаб и бесцветен. — Хотел тебе отомстить. Показать, сколько боли ты мне причинил, сколько ее скопилось во мне. Ты ведь даже не знаешь, что я с тобой и без тебя переживал и что теперь продолжаю чувствовать. Ты этим никогда не интересовался, всё отмахивался от меня. А я тем временем умирал тихо и молча, выслушивая горькие упрёки от тебя за свое несчастье, за то, что ты сам со мной сделал. Ты сделал меня таким, ты — как бы долго я ни скрывал это сам от себя, как бы тебя ни оправдывал перед собой же. Как это страшно признавать… Нет, я не хочу. Но вина твоя есть в этом, а ты ее — всё мне, мне, всегда. Но знаешь… Мне не станет легче от того, что ты увидишь себя виноватым, — напротив. Я лишь хотел от тебя немного понимания и тепла, а получал лишь холод и молчание. Ведь ты так всегда уверял: люблю, люблю, всё сделаю, на всё готов… Не на всё, как оказалось. Но нарочно это вышло или нет — тебе решать, тебе исправлять, если когда-нибудь вдруг захочется. Это твоя совесть, Мойша. И не мне тебя обвинять или оправдывать. Я не хочу. Да и тебе это давно неинтересно, как и сам я. Мойша сидел у постели Родиона, а тот, договорив, отвернул от него лицо к стене. В палате было тихо, горел тусклый свет. Скрипела на ветру открытая форточка… — Родя… — беспомощно дрогнул голос Мойши, но тот отозвался лишь надрывным грудным кашлем. Откашлявшись, Родион укрылся простынью с головой, показывая всем своим видом, что больше он говорить не в силах. Моисей встал со скамьи и, постояв немного у родионовой постели, тихо спросил: — Ты хотел, чтобы я был повинен в твоей смерти, и это, значит, было бы справедливо? Почему, в чем моя вина?Так уж сильно ты меня ненавидишь? Ответа не было. — Мне больше не приходить? — совсем севшим голосом спросил Моисей. На этот вопрос Родион дернул плечами, а потом вдруг хрипло рассмеялся. Но горький его смех перебил страшный, судорожный кашель. Мойша почувствовал, что у него уже подкашиваются ноги. Сказать Родиону еще хоть что-то он попросту боялся. Сердце его в ужасе сжималось. Родион свесился с кровати и все не мог унять кашель, мешавшийся с бессильными рыданиями и смехом. В комнату вошла медицинская сестра. — Пожалуйста, выйдете, — сдержанно попросила она Моисея, — приходите позже, у больного приступ… — Я никого не виню! Не нужна мне твоя вина! – выкрикнул из последних сил Родион. – Как же ты до сих пор ничего не понимаешь! Я не знаю, что еще мне сделать, чтобы ты увидел и понял наконец! Тебя бы даже и смерть моя не впечатлила, вот что! Не приходить?! И это ты мне – после всех моих признаний! Надо было мне повеситься, сдохнуть прямо у тебя на глазах, хотя ты б даже тогда остался равнодушен. Отвернулся бы и ушел, как и теперь! Как и всегда! Мойша вышел в промозглый ноябрьский вечер. Ледяной ветер выл и сбивал с ног, в лицо летели сухие листья, пыль и сор, поднятые с земли. Редко горели фонари вдоль темных парковых аллей. Он шел, не замечая ни порывистого ветра, ни пыли, бьющей в глаза. Перед глазами у него всё стоял измученный Родион, его взгляд с укором, полный страдания, боли и чего-то еще, чего Моисей никак не мог уловить и осознать. В голове застряли последние слова Родиона, и не получалось от них ни отмахнуться, ни отвернуться, ни перебить иными мыслями. Да, может быть, Родион и прав: Моисею легче было отвернуться от него, чем принять его слова близко к сердцу. И болела в нем теперь только далеко запрятанная, потерянная где-то во мраке крупица совести, до сих пор по какой-то случайности не вытравленная им. Вернувшись домой, Мойша обнаружил, что дверь в квартиру была не заперта. С того самого вечера, когда Родион вернулся домой в жаре и бреду, Моисей стал ужасно рассеянным: вчера он едва не попал под колеса пролетки, сегодня — оставил открытым дом, в котором, казалось, уже и ценного ничего не осталось с уходом Родиона. Не раздеваясь, Мойша зашел в гостиную и без сил упал на диван. В комнатах было холодно: топить печи для себя одного, такого гадкого и бесчеловечного, сил просто не было. Закутавшись в пальто и даже не сняв сапог, он лег на бок и закрыл уставшие, разболевшиеся глаза. В доме стояла такая страшная тишина, будто из его комнат только что вынесли покойника.