Enemy

      В Обществе Душ, как обычно, было тихо. Нет, не потому, что на головы Шинигами перестали сыпаться проблемы, не потому, что в жизни умерших духов снова все шло своим чередом. А потому, что оно само являлось утробой неподвижного тяжёлого спокойствия. Не стань Шинигами, этот мир все равно продолжил бы своё существование. Он был велик, и его никак не волновали мелкие заботы душ. Именно мелкие, неважные, несущественные, рождающие беспокойство только в сердцах живущих в Сейрейтее или Руконгае, но никак не в сердце самого мира.       Сообщество душ, казалось, было старше самого бытия. Но возраст этого мира никак не сказывался на нем, его нельзя было сравнить с трухлявым пнем, потому что тот разваливался на глазах, точно прикоснувшись к нему, можно услышать сухой треск прогнившего дерева.       Сообщество душ лишь можно было сравнить со стариком Генрюсаем, но все же в последнем не чувствовалось такого всемогущего, необъятного величия, граничащего с началом всего.       Оно не участник жизни, а создатель, наблюдающий за ней. Он не помогал, не поддерживал, просто и безмолвно наблюдал за тем, как время, словно песок, проскальзывало сквозь его длинные, тонкие, морщинистые, сухие пальцы, которые он изредка сжимал в кулак, позволяя нескольким песчинкам выйти из бесконечного круга, тем самым нарушая такое, казалось бы, вечное спокойствие мира. Так рождались пустые. ######       Холодные высокие стены не дают взглянуть вверх. Поднять взгляд, оторваться от созерцания собственного беспомощного безумия. Именно того, когда ныряешь с головой в осознание, что все трещит по швам, разваливается где-то внутри, глубоко-глубоко внутри тебя, что даже мысли не могут достать этого дна. И в этот момент приходит понимание необратимости, безысходности конца. Конца всему.       Нет, она не заламывает руки, не кричит, не рвётся наружу в безумстве. Просто сидит и с молчаливым согласием принимает, как что-то разъедает её изнутри, не вызывая боли, оставляя за собой приторный мягко-холодный дым от внутренностей. Уничтожает что-то личное, доводит до безумного желания скрести ногтями по полу в болезненном припадке. Но вокруг стены. Тяжелые. Неподвижные. Холодные. Мёртвые. Безмолвные.       Нет, не давящие на неё. Просто отрезвляющие, не дающие сойти с ума, перейти за край, на секунды возвращая из внутреннего леденящего безумства. Затем снова. По кругу. По бесконечному гребаному кругу. Уже в стотысячный раз оно вгрызается в душу. Разрывает её. Выдирает куски мяса острыми зубами. И не жуя, жадно глотает, как волчица, давно не чувствовавшая во рту привкус крови. Скалясь, сузив жёлтые глаза с острыми черными зрачками. Зачем? Заче-ем? Вой застревает в глотке тугим комом. Просто это происходит. Хватит, хватит. И нужно принять это.       Белые двери распахиваются. Яркая полоса солнечного света падает заключенной на лицо, слепя, заставляя резко зажмуриться, отрезвляя в сто крат сильнее этих высоких стен.       Перед глазами плывут круги. Тёмные, с оттенком безумия, они напоминают ей её плавящееся сознание. Нет, она ещё в своём уме.       Кто-то подходит, чуть дёргает за красный ошейник, прохладный металл которого она уже давно не чувствует. Он сросся с ней, давно стал маленькой частью её души, тела, сущности.       Кто-то снова, уже настойчивее, дёргает за ошейник в попытке поднять заключённую на ноги. Взгляд медленно скользит по одежде стражников. Ткань. У всех у них лица полностью закрыты ей. Видны только глаза. Безразличные. Нет, не такие, как у неё. Безжизненные, пустые, стеклянные. Души просто делают свою работу, их не волнует ее состояние. В этом между ними вся разница. Огромная пропасть.       Она медленно встаёт с колен, будто в прострации. На ошейнике щелкают замки. Она на привязи. Почти спотыкаясь и падая, она следует за стражей. Свет. Снова жмурится. Интересно… Сколько времени прошло? День. Месяц. Год. Ветер треплет слишком отросшую челку, которая каким-то непонятным спутанным клочком лежит на глазах. Сегодня — последний день. Сегодня — ей вынесут приговор.