Ёлочный сок

Сегодня на улице идёт снег. Или мне так кажется? Какое сегодня число? 19е июля… Проходит год, наверное, а я всё так же замерзаю, как в тот проклятый день, когда плакать не давал включенный микрофон. Проходит год, наверное, ещё один, а мне всё так же видятся на стекле узоры серебра, что сравнивают поэты с ранней сединой на тёмных волосах. Пройдёт ещё много лет, но в этот день будет всегда идти снег…

Умирать зимою холодно... (с)Би-2

2016. В душной квартире, застеленной, точно камера буйного психа, коврами, стояла тишина, нарушаемая только тихим бренчаньем акустической гитары. Длинные пальцы перебирали медные струны, бездумно перебирая мотивы одну за другой избитых роковых баллад. Ковры поглощали эти звуки, сохраняя их, не давая резонировать, споря со звенящим стеклопакетом окна, через узкую спину гитариста поедающим мелодию, посылающим её в беззвучное путешествие по миру, соединяя с миллионами её копий, звучащих сейчас во всё мире… Кончается одна песня, начинает и вдруг обрывается, точко споткнувшись, другая, так похожая на неё и в то же время, иная. О боли, которую невозможно пережить. О пустоте, которую не заполнишь абсолютно ничем… Гитара тихо звенит своим тонким деревянным корпусом, ударяясь легко о стену. Ковёр впитывает прикосновение узких жилистых босых стоп. И тихо шуршит, ластясь к широким обшлагам штопанных джинсов-клёш. Когда поверхности касаются сухие длинные пальцы, мир точно наклоняется вместе с их обладателем, мягки и податливый, принадлежащий, конечно, только ему одному, но созданный… - Мэнсон, иди ко мне? ..кем-то другим… Когда Валера Аркадин, такой же серый, как всё в этом доме, входит на кухню, Снейк как раз заканчивает говорить по телефону и нервно немного курить в окно. Большой пожилой кот на руках гитариста щурит огромные синие глаза и обнимает серыми лапами мужчину за шею. - Ну что? - Они сказали, что перезвонят. Сказать что-то ещё вновь мешает телефон. Садясь на высокий барный стул, усаживая на высокую стойку, отделяющую кухню от гостиной, кота, посматривая на примчавшуюся проведать, не слишком ли много достаётся внимание соседу, собаку, Валера слышит такой разговор: - Привет, Танюш, - Дима снова подходит к окну. Смотрит на умирающий закат. Пытается представить красивую женщину с пластическим лицом звезды времён его службы в армии, в коричневом пиджаке с накладными плечиками и чёрных туфлях фирмы «Лабутен». - Привет, - доносит телефонная волна. - Я уезжаю на 2 недели в Берлин. - Ого! Повезло! – шипит, загораясь, новая сигарета, и животные переглядываются разочарованно, раз от раза надеясь, что однажды их хозяин бросит курить, наконец. – А Глеб как? Неужели отпустил? - Отпустил, куда он денется… - за окном невысокого этажа опустевшей квартиры в многоэтажке почти что в центреМосквы не видно этого заката. – Но смотрел глазами побитой собаки. - Они у него от природы такие, - смешок, раскрашивающий розовым тоном облака над Шереметьево, - смирись… Молчание, в течение которого ковёр поглощает неслышные тихие шаги. Впитывает, растворяя в себе выношенные штопаные джинсы-клёш, серую с двумя карманами на животе и завязочками на капюшоне толстовку. Возвращает узкие чёрные джинсы, рубашку, свитер и наручные часы. Долго ищет и не находит заколку для волос. Меняет её на ключи от старого, но верного, яркого, холёного джипа, что перегородил, как утверждают подслепованые старушки, полдвора. Одними губами с порога кухни: - Дим, я пойду?... В воздух взметнулась с догорающей сигаретой – «Подожди!» - артистическая рука. И голос добавил: - Танюш, а что, если я вам котёночка подброшу? Что? Нет, маленького, килограмм 70, не больше! Ага! Кудрявый, длинношёрстный. Глаза грустные-грустные! – и тут же смеётся, оглядываясь, притягивая сигарету обратно к губам. - Ага! Его! И по ироничной ухмылке и сочувственным взглядам Мэнсона и Барби становится понятно: Валера, ты попал… Воздух внутри отличается от воздуха снаружи только концентрацией в нём сигаретного дыма. Окно открыто настежь, хотя открывший дверь маленький грустный человек зябко кашляет и кутается в проеденный молью кардеган. - Привет, - вымученная приветливая улыбка. – Снейк велел привезти продуктов и присмотреть за тобой до отъезда. - А ошейник снял, чтобы не мешался? – равнодушно шипит Глеб. Чувствует себя разбитым и больным. И, если уж совсем честно, несказанно рад, что хоть кто-то скрасит бесконечное, зависшее как старый, побывавший в унитазе телефон, одиночество, беспросветными чёрными глазами уже почти что месяц бесконечно пялящееся с потолка. - Ну что ты? Дима мне доверяет. А адрес, куда отвести, если потеряюсь, я и без бирки на ошейнике скажу. Здесь старый паркет, точно линялый, с содранным местами лаком, обнажающим неприглядное нутро старинных досок. На кухне и в комнате, правда, постелен новый, с психоделичным рисунком, ламинат. На кухне был не так давно ремонт, и новенький белоснежный хай-тек подмигивает блеском незамызганной, хоть уже и схватившей лёгкий сигаретный загар, белизной. Ступать босыми ногами по полу здесь было липко, и химическое покрытие тихо шипело от прикосновений вспотевших от замогильного холода квартиры узких жилистых стоп. - Я закрою окно? С улицы в дом пробирается запах города. Этот запах, который он так хотел загнать в ту самую песню. И чувствовал. И не мог отмыть от кожи, с тех пор, как приехал впервые, каждый день уже очень много лет. Запах разложений, химии, жжёных покрышек, мёртвых деревьев и холодной грязной воды. Едва Валера закрывает окно, в квартире воцаряется тишина. Тишина наполнена здесь шарканьем серых гостиничных тапок, шорохом одежды и постели. Не застывшим ещё, мечущимся в замкнутом пространстве звоне гитарных струн. И дикой, непередаваемой боли в ритме сердца, которое 15 лет назад разучилось болеть. - Еда? Стараясь не мочить под холодной водой из-под крана горячие сухие ладони, моет тщательно яблоко. Ужасно зелёное, жёсткое, такое ровно, как ни в коем случае нельзя есть перед концертом или интервью, чтобы не захлебнуться выступающей от его кислоты и сладости слюной. - Водку я тоже купил. Пустота из холодильника косится недопитой бутылкой и нервно жёлтым оскалом перегоревших как лампочка чувств. И на секунду в выгоревшем изнутри сердце чуть трепыхается в предсмертных корчах мысль о том, что заполнить холодильник, когда ты на джипе, гораздо проще, чем заполнить эту ноющую пустоту в душе. - Спасибо, - отчаянный вздох, наполняющий постепенно нагревающийся воздух квартиры болью, скорбью и одиночеством. К фриону, прокисшему салату из ресторанчика напротив, стопке чистых футболок в пыльном шкафу и забытом прогоркшему кошачьему корму на балконе прибавился неперебиваемый стойкий запах разочарования. Гитарные переборы, едва стихшие, сливающиеся с дверным звонком, переплелись со звоном разбитого сердца. В голове проигрывает длинный размашистый переход рефрена перед припевом одной знаменитой песни его прежней группы. На нём хорошо разминать голосовые связки перед клубными концертами с плохой аппаратурой. И делать совсем непрямой массаж сердца перед выступлениями, где кто-то может увидеть за довольной улыбкой и влюблённым в жизнь взглядом мёртвые и пустые уже два с лишним года как глаза. - Костя не звонил? Будто в сюрреальной стилистике старого рисованного мультика, слова повисают в воздухе, кирпичами обрушиваются на пол, поднимая тучу пыли. - Не звонил… Слова прорастают синим, как его глаза, мхом тоски и неверия. Рассыпаются в пыль. Пыль оседает на сердце. И к треску разгорающегося уличного фонаря и капелькам водопроводной воды на яблочном боку прибавляется болезненный блеск в огромных грустных серо-голубых глазах. - Ничего, в посольство по-любому явится… Проходит несколько часов. За окном становится совсем темно, и к раме крадётся неуютная городская чернота. И, докурив, захлопнув форточку, Валера отсекает её от дома тяжёлой серо-бежевой шторой. Штора перешёптывается касаниями с узкими чёрными джинсами, касаясь ненавязчиво их. Глеб смотрит в потолок, обнимая гитару. Ногти с ободранным, пришедшим окончательно в полную негодность маникюром водят медленно вдоль струн, вызывая к жизни странный возмущённый визг. Звук от верхних струн ниже и громче, от нижних – тише и выше. А, если при этом зажимать аккорды, меняется тональность и длительность этих странных нот. В воздухе, кажется, цепляясь за не выветривающийся сигаретный дым, повисли слова. Мысли и чувства. Ведь сейчас, в присутствии двоих, им неожиданно стало, обо что опереться, подняться с пола, раствориться с воздухе, лёгких, крови, водке и воде. И не нужно было говорить вслух, чтобы понимать, о чём думает каждый из них…