221-В

Моя жена гостила у тётки, поэтому я воспользовался удобным случаем, чтобы провести несколько дней на Бейкер-стрит, с лёгкостью препоручив своих пациентов соседу. Признаться, грядущая лавина простуд при такой ужасной погоде меня пугала — дожди, холод и сырость вызвали боли в ноге, и мне самому нужны были передышка и отдых. В тот период наши отношения опять вошли в спокойное русло. Холмс примирился с моей женитьбой, и даже если у него не случалось расследования, где бы он хотел видеть рядом своего извечного биографа и помощника, мы иногда бывали вместе на концертах, заглядывали в любимые рестораны, обмениваясь новостями — точнее, я слушал истории Холмса, потому что его будни оказывались куда насыщеннее моих. Его интерес к моей персоне — интерес особого свойства — кажется, утих. Ни в коем разе не осуждая его, я не мог бы ответить тем же, имей я даже ту же несчастную склонность, что и мой друг. Я бы никогда не рискнул своей репутацией и душевным покоем, и пусть меня назовут трусом и ханжой. К тому же казалось, что, перейди мы черту, наша дружба дала бы трещину, лишившись бескорыстия, потому что отношения любовников поневоле влекут за собой и ревность, и собственничество. Отрезанные от всего мира сентябрьской бурей за окнами, мы тихо проводили вечер, занимаясь каждый своим делом и обмениваясь изредка фразами, когда внизу звякнул колокольчик. — Вы кого-нибудь ждёте, Холмс? — Кого я могу ждать в такой час и в такую погоду? Мой единственный друг сидит сейчас в кресле напротив меня. Так что, думаю, это клиент, и дело, видимо, срочное. В комнату вошёл молодой человек лет двадцати двух. С его плаща и зонта стекала вода. Наш посетитель смущённо улыбнулся и близоруко прищурился. — Простите, джентльмены, такая ужасная погода… Холмс встал и подошёл к нему. — Дайте мне ваш плащ и зонт. В комнате тепло, и они быстро высохнут на вешалке. Он повесил зонт гостя и помог ему снять плащ, отчего молодой человек смутился во второй раз. — Я вижу, вы чем-то встревожены, — продолжал Холмс. — Садитесь к камину. Позвольте предложить вам бренди… — Благодарю. — Расскажите, что вас привело в такую бурю из Хоршема в столицу. — Поймав удивлённый взгляд посетителя, Холмс пояснил. — Весьма характерная смесь глины и мела на ваших ботинках. — Меня зовут Джон Опеншоу… — начал молодой человек свой рассказ, вытягивая ноги к камину и деликатно стараясь не задеть ковёр. Мистер Опеншоу рассказывал свою невероятную историю о таинственных смертях в семье и странных посланиях с апельсиновыми зёрнышками. Я по привычке записывал, при этом невольно переводя взгляд с гостя на моего друга. Холмс, обычно выслушивающий клиентов, расслабленно развалившись в кресле, закрыв глаза, сидел выпрямившись и даже немного подавшись вперёд. Опеншоу, когда дошёл до судьбы своего несчастного отца, опёрся о левый подлокотник, невольно становясь ближе к Холмсу. Я смотрел на них, и какие-то странные мысли начинали роиться у меня в голове. Или я фантазировал по непонятной причине, или тут была не только взаимная заинтересованность сыщика и клиента. Опеншоу был человеком вежливым — он во время своего монолога изредка смотрел в мою сторону, делая меня третьим участником беседы, но потом стал забывать о манерах, и, сидя между ними, я чувствовал себя ужасно неловко, наблюдая, как они смотрят друг на друга, кажется, вкладывая в эти взгляды что-то… что-то ещё. — И что вы сделали? — голос Холмса вывел меня из задумчивости. — Ничего, — почти прошептал Опеншоу. — Почему?! — с необычной горячностью воскликнул Холмс. — Я был совершенно парализован страхом. — Молодой человек на мгновение закрыл лицо ладонями. Я уловил еле заметное движение руки Холмса, словно он хотел тронуть гостя за плечо. Почувствовав себя неловко, почувствовав себя лишним, я встал и отошёл к окну, отодвигая занавеску и глядя на сплошную стену дождя. Несмотря на непогоду, город всё ещё был полон в этот час жизнью — стук экипажей пробивался сквозь шум воды. — Как вы могли приехать один? Вы должны были настаивать, чтобы полисмен сопровождал вас, или же вызвать меня телеграммой в Хоршем, — волновался Холмс. Он продолжал давать Опеншоу советы, а я был вынужден вернуться к камину, чтобы посмотреть единственную оставшуюся после его покойного дядюшки улику — странный документ, казавшийся мне не понятнее иероглифов. — Возможно, вам стоило бы остаться у нас, — сказал Холмс. — Небезопасно в такую погоду и в такой час возвращаться одному. Переночуете у меня в спальне, а я прекрасно могу устроиться на диване, тем более что всё равно буду думать о вашем деле. — Не говоря уже о том, что я могу уехать домой, — сказал я, — и вы проведёте ночь в моей спальне, Холмс. Он как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал, предоставляя право Опеншоу соглашаться или нет на предложение. — Не думаю, что со мной что-то случится — поезд уходит с вокзала Виктория, в Хоршеме меня встретят, и, кроме того, я вооружён. — Будьте очень осторожны, — напутствовал его Холмс, провожая до двери, — не покидайте оживлённые улицы, не берите первый и второй кэб, внимательно смотрите на лицо кучера. — Он помог Опеншоу надеть плащ. — И если вдруг кэб двинется не той дорогой, как вам кажется, не стесняйтесь выстрелить и привлечь внимание полиции. — Я понял, мистер Холмс. — Они пожали друг другу руки. Или мне показалось, или рукопожатие немного затянулось. — До свидания, доктор Уотсон. — Опеншоу поклонился и вышел за дверь. Холмс подошёл к окну и выглянул на улицу. — Какое странное дело, — сказал я. Он бросил взгляд в мою сторону и кивнул. — И очень опасное. — Тут он опять посмотрел в окно и нахмурился. Кажется, он потерял Опеншоу из виду. Потом мы говорили с ним о загадке. Холмс, в свойственной ему манере, начал с лирического отступления о Кювье, но я видел, что он встревожен. Хотя это было вполне естественно, учитывая обстоятельства, должен признать, что мой друг почти никогда на моей памяти не волновался за клиента так явно. Ночью я заснул не сразу — всё думал о молодом Опеншоу. Милая наружность, изысканные манеры, некоторый налёт изнеженности… и, кажется — я такое слышал, по крайней мере, — эти мужчины всегда узнают друг друга по каким-то им одним понятным приметам — жестам, взглядам, рукопожатию… Я лежал в постели, курил, чего обычно себе не позволял, и глядел в потолок. Почему меня это так задевает? Я не осуждал Холмса, ни в коем случае. Заглядывался же я на красивых женщин до своей женитьбы и даже пытался произвести впечатление. Так что если ему понравился молодой человек, то вполне логична попытка обратить на себя его внимание. Холмс, наверняка, решит его проблему и явится этаким спасителем, героем… да не ревную же я, в самом деле?! Воображение у меня разыгралось. Счастливый финал истории: Холмс становится желанным гостем в имении Опеншоу — уединённый уголок, одинокий хозяин… обругав себя последними словами, я принял снотворное. Утром я торопливо одевался, глядя на часы (завтрак я проспал) и в окно, где светило солнце, слизывая с мостовых следы вчерашней непогоды. Холмс уже заканчивал завтрак, собираясь начинать расследование почему-то с Сити. Я, со своей больной ногой, был бы ему только обузой. Попросив принести мне завтрак, я взял газету. — Но вначале на почту, — сказал мой друг, допивая кофе, — отправлю телеграмму Опеншоу… — Холмс… — я увидел заголовок и похолодел. — …нужно справиться, как он добрался… — Холмс, — я протянул ему газету, — вы опоздали. Он выхватил её у меня из рук, быстро прочитал заметку и закрыл глаза. Но тотчас вскочил и бросился к вешалке, снимая пальто. — Вы в полицию? — машинально спросил я. — Я сам себе полиция, — прошипел Холмс с такой злостью, какой я никогда в его голосе не слышал раньше. Он выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

***

Джон Опеншоу не остался неотомщённым, но, боюсь, что месть явилась из таких сфер, которые не подвластны человеческой воле. «Одинокая звезда» затонула где-то в Атлантике. Я узнал об этом, когда навестил Холмса спустя две недели после визита бедняги Опеншоу. К тому времени жена моя уже вернулась, и я тоже — к спокойной и размеренной жизни, к нежности и покою, к своим пациентам. Заглядывая на Бейкер-стрит в ожидании новостей, я видел, как Холмс всё больше мрачнел, как им всё сильнее овладевала апатия, и однажды заметил щель между ящиком и столешницей — в этом ящике Холмс хранил шприц. Но что я мог сделать? Что я мог дать ему, кроме того, что уже и так ему принадлежало? Даже если бы на один краткий миг представить себе, что я перешагнул через совесть, через клятву, через страхи, через опасения … даже если бы я сумел разорваться и уместить в сердце обоих. Наверное, для подобного шага нужно быть безумцем, одержимым смельчаком — таким, как Холмс. И хотя сердце у меня и болело за него, всё-таки это было слишком обычное и заурядное человеческое сердце — и права на него я сам отдал одной маленькой женщине, терпеливой, любящей и, возможно, понимающей меня куда лучше, чем я сам.