Любимый ученик

6. Вассальный долг Новость о визите принца Эгерта вон Рилле, дальнего родственника и сюзерена моего супруга, свалилась словно снег на голову. Слухи о наших богатых лесных угодьях дошли до столицы, и принц, большой любитель охоты, собирался наведаться в гости к юному родственнику. — Он будет здесь через три дня, — растерянно сообщил мне муж, протягивая письмо с королевской печатью. — Мы же успеем приготовить все как надо? Пришлось уверить перепуганного супруга, что все — комнаты для высокого гостя и его свиты, и праздничную трапезу, и даже развлечения я беру на себя. — Вы золото, мой милый! — Он крепко сжал меня в объятиях, и было видно, что он на самом деле чувствует искреннюю благодарность. — Как же мне с вами повезло! Принцу вон Рилле было около пятидесяти. Младший брат покойного короля и дядя нынешнего, один из главнокомандующих королевской армией и первый советник по военным вопросам, он пережил немало походов и был неоднократно ранен в боях. Принц был давно и удачно женат, вырастил шестерых сыновей, четверо из которых были альфами. Говорили, что он до сих пор души не чает в своем муже, но это не мешает ему быть большим ценителем молодых омег благородной крови и не упускать возможности близкого с ними общения, разумеется, без ущерба для их и своей репутации. Так что вполне могло быть, что истинной причиной визита принца стали не дивные крапчатые олени из наших лесов, а желание посмотреть на молодого мужа хозяина замка, то есть на меня. Сам я не очень-то верил слухам — до тех пор, пока в самый разгар пира в его честь не поймал на себе горящий взгляд его антрацитовых глаз. Он глядел на меня пристально, без стыда и стеснения, словно в зале, кроме нас, не было никого. Но при этом, как ни удивительно, никто больше, даже мой ревнивый муж, не заметили этого разглядывания! Быть может, так было потому, что в его глазах была не сальная похоть, а интерес зрелого и мудрого альфы, умеющего видеть в омеге человека, способного на большее, чем ткать гобелены и рожать мужу наследников. Я не представлял, чем может обернуться для меня этот его интерес, но, повинуясь необъяснимому наитию и, безусловно, многим рискуя, позволил себе пару застенчивых улыбок в его адрес. А вслед за этим, сам от себя не ожидая такого, поднялся в свою комнату и впервые с тех пор, как поселился здесь, достал подаренную бароном вон Элге лютню. В зал я постарался вернуться как можно тише, но принц, в отличие от остальных, явно заметил мое недолгое отсутствие, будто следил за мной, а наличие инструмента в моих руках не позволило ему обмануться относительно моих намерений. — Вы нам правда сыграете и споете, граф? — пророкотал он на весь зал. Голоса тут же стихли, приглашенный менестрель замолчал, оборвав свою балладу на полуслове. В воцарившейся тишине несколько мгновений я слышал только свое сердце. Я страшно волновался, ведь последний раз я брал в руки инструмент и пел еще в замке Клитц для барона вон Элге... Мысль о бароне, о том, как он всегда внимательно слушал меня, как глядел на мои руки и мягко поправлял, если я ошибался, немного меня успокоила. Я тронул струны и запел, и, вопреки моим опасениям, голос мой звучал весьма сносно, а руки ни разу не сбились, хотя дрожали от волнения, а песня, что я выбрал, была сложна для исполнения. Ее часто пел мне барон, и она нравилась мне больше остальных, а когда я догадался спросить, кто ее написал, оказалось, что автором и стихов, и музыки был он сам. ...Спешу на зов, не жалея сил Во тьме ночи, в сиянии дня К тому, кого всегда любил К тому, кто ждет меня… Под хороводом небесных тел Клубится туманом пыль дорог Я так давно, так давно хотел Взойти на его порог… И лик его разгоняет тьму Звездой освещает мой путь И я приду, я скоро приду Пусть он подождет чуть-чуть... Гости внимали молча, даже стук посуды прекратился. А принц и вовсе смотрел на меня с восхищением. И в этом взгляде я разглядел надежду. Почти ощутил, будто на кончиках пальцев, на острие ножа... И тем же вечером, позже, уверившись, что мой супруг, как всегда перебрав вина, спит мертвецким сном, я надел свою самую тонкую рубашку, распустил волосы и постучался в комнату принца. Он открыл немедленно, будто стоял под дверью и ждал меня, а может, так оно и было. В тот же миг я был подхвачен на руки. Я знал, что не смогу пойти с ним до конца, запах чужого альфы выдаст меня и погубит, а это не входило в мои планы. Но я надеялся, что моих умений хватит, чтобы и без того произвести впечатление на принца. Я страшно боялся, что он может потерять голову и сорваться, но он хорошо владел собой, за что я зауважал его еще больше. После мы лежали рядом на смятых влажных простынях, и он, не отпуская меня, говорил без конца, как я хорош, и как пришелся бы к королевскому двору, и что, наверное, это можно будет устроить впоследствии. И как, верно, счастлив со мной мой муж, а ему самому вот опять предстоит скорый поход, и его семья снова останется в ожидании, таков уж удел мужей и детей воинов. Он говорил со мной о серьезных вещах, будто считал равным себе, а может, слова предназначались и не мне, а просто он рассуждал вслух, разомлев и расслабившись в моих объятиях. Однако я, лишь только уловив смысл его слов, навострил уши и весь превратился в слух, стараясь при этом не подавать вида, что заинтересован. — …Крепость Тюрли стоит на пути к Восточному побережью, и ее непременно нужно занять к весне. Поход предстоит нетрудный и недолгий, почти прогулка, но осада может затянуться. Мы не пойдем на приступ, это ни к чему. К концу года, когда начнут дохнуть с голода, сами одумаются. Этуан должен был ехать со мной, он бы мог быть очень полезным в переговорах — его омега-родитель является дальним родственником нынешнего коменданта. Но поразмыслив, я передумал — у него сейчас такое счастливое время с дивным молодым мужем, самое лучшее в жизни... Навоюется еще, хватит и на его век походов... Он провел горячей ладонью по моей спине. Кожа рук его была огрубевшей, но почему-то его прикосновения не были неприятны, напротив — вызывали сладкую дрожь. Но куда больше я дрожал от того, что услышал и от того, что собирался сказать сам. Я выгнулся под его рукой словно сытый требующий ласки кот, и роковые слова будто сами по себе, помимо моей воли, слетели с губ: — Он так мечтает пойти с вами. Ну, вот я и произнес это. И это далось мне так легко, будто я стряхнул со спины тяжелый давящий груз и смог расправить плечи впервые за долгое время. Все, назад пути не было... — Не знал, что Этуан так страждет хлебнуть военной жизни! — Принц недоверчиво посмотрел на меня. — Он всегда казался мне изнеженным и балованным дитем! — Возможно, таким он и был в детстве, но теперь он зрелый замужний альфа, и нет для него ничего важнее долга перед своим сюзереном. Он только об этом и говорит, но сам не смеет просить вас и мучается тем, что не может исполнить свой вассальный долг. Мне страшно не хочется отпускать его, но, если вы его не возьмете с собой, он изведется тут, и меня изведет. И я буду чувствовать себя виноватым, а этого мне не вынести. — А как же ты останешься один? — с сожалением спросил принц, ероша мои волосы. — Таких юных и хорошеньких омег не дело оставлять без присмотра. Его родители далеко, твои — еще дальше, и у него нет родственника-беты, который мог бы присмотреть за тобой и замком в его отсутствие. А у тебя есть? — И у меня нет. Но я могу написать своему воспитателю, уверен, он не откажет погостить у нас немного. Это было чертовски рискованно. Барон вполне мог отказаться, мог быть занят, хоть и уверял меня, что не взял воспитанника, но это был единственный шанс. И я схватился за него, как тонущий в колодце хватается за конец брошенной веревки, не зная заранее, хватит ли сил удержаться и сдюжат ли его спасатели наверху… — Вот как? — заинтересовался принц. — Кто же твой воспитатель? И не занят ли он другим воспитанником? — Моим воспитателем был барон вон Элге. И нет, как раз теперь он должен быть свободен. — Барон вон Элге? Достойнейший из достойных! Мне довелось побывать с ним в бою, я знаю, о чем говорю. — В бою? — А ты не знал? Прежде чем принять на себя благородную миссию воспитателя, барон доблестно повоевал во славу и честь короля Гедры! И титул, и земли, какими он владеет, и оба его замка пожалованы ему королем Рикардом за заслуги. А мы с ним познакомились, когда брали Трэ. Жаркие тогда выдались деньки, что говорить! Его ранило в плечо стрелой, я сам едва ноги не лишился. Кабы не то ранение, он бы так рано не оставил службу! Нет, что я говорю, воспитывать благородных омег тоже достойнейшее занятие! А судя по тебе, мой милый, еще и очень приятное. — Вы льстите мне, ваше высочество. Уверяю вас, барон изрядно со мной намучился. — Но он явно преуспел. Так говоришь, он не откажет приехать сюда и приглядеть за тобой? Это меняет дело. Немедленно пиши и посылай за ним, мальчик! — А не лучше ли будет, если ему напишете вы? — вкрадчиво спросил я, возобновляя ласки, от которых огромный суровый альфа таял словно творожный десерт, оставленный на солнце. — Верно, напишу ему сам… Его дыхание стало тяжелым и сбивчивым, было видно, что он едва сдерживается, чтобы не подмять меня под себя и не овладеть в ту же секунду. Я играл с огнем и рисковал сильно обжечься, но не испытывал ни страха, ни сомнений. — Вам он точно не откажет, — страстно прошептал я ему в ухо, сопровождая слова умелым движением руки, и в ответ услышал уже только долгий довольный стон. Мы попрощались на рассвете, он — переполненный удовольствием, я же — благодарностью и обретенной надеждой. Напоследок он крепко обнял меня, поцеловал и сказал: — Я попрошу барона об этой услуге от имени его величества и пообещаю щедрое вознаграждение. Ведь должны же мы компенсировать ему убытки, оставив без работы на такое долгое время! — На долгое? Я подумал, что до весны… — Впереди еще поход на восток, вглубь Ларнских пустошей, к Цитадели Гур, прозванной Каменной Твердыней, слышал о такой? Наш король давно точит на них зуб! А это не меньше года! Если твой супруг хорошо себя проявит в Тюрли, в чем я не сомневаюсь, возьму его с собой на восток, и тогда у него едва хватит времени заглянуть домой на несколько дней, чтобы проведать тебя. Ну, что, справишься? Или все-таки не стоит рисковать? — Конечно, справлюсь. Не беспокойтесь обо мне. Только я прошу вас, не говорите Этуану, что я просил за него! Он такой гордый, он не простит мне этого. — Само собой, милый, не беспокойся об этом. Это будет нашей тайной... Разумеется, мне было слегка не по себе. Впервые я по-настоящему испугался того, что наделал. И не о судьбе Этуана, о, нет, она меня мало беспокоила, как и вероятность остаться вдовцом в столь юном возрасте. Я долго терпел и изо всех сил старался быть ему хорошим мужем, я был готов ради него забыть человека, которого любил всем сердцем, и я никогда не сделал бы того, что сделал, веди он себя хоть чуточку достойнее. Но барон… Видит бог, я не собирался тащить его к себе насильно, помимо его воли, я только хотел отослать подальше надоевшего муженька, с которым жить было совсем невмоготу! Но принц спросил — я ответил, и дальше уже не в моей власти было остановить разговор и передумать… Но барон теперь наверняка будет в ярости! Он может возненавидеть меня, и я вполне это заслуживал. По сути я заманил его в ловушку, не оставив никакого выбора. Ведь как он сможет отказать, если просить его будет сам король?! Муж был слегка ошарашен новостью о внезапном решении принца, но на удивление быстро обрел самообладание, а очень скоро даже воодушевился, и разговоры о воинской доблести, ратных подвигах и долге перед королем стали звучать в нашем доме все чаще. Я даже подумал, что совершил благое дело, и что, возможно, опыт военной жизни будет весьма полезен моему супругу. Сообщение о скором приезде барона в качестве моего временного опекуна его ничуть не насторожило — да и с чего бы? Он лишь выразил сожаление, что вынужден отбыть в срок и поэтому будет лишен удовольствия быть представленным моему воспитателю. «Этому загадочному бете, о которым вы вечно говорите с таким восторженным пылом!». Я не замечал за собой такого, но принял слова мужа к сведению, пообещав себе впредь быть сдержанней в проявлении чувств и особо тщательно следить за языком. Мы попрощались, как подобает, горячей ночью любви, в которую я как мог применил все свои умения, чтобы хоть как-то загладить свою вину перед мужем. Мне впервые удалось это с ним, потому что на прощанье он вдруг решил сделаться нежным и внимательным, будто что-то мешало ему быть таким раньше. Под утро я еле стоял на ногах, а он признался, что ему так чертовски хорошо, что он уже не знает, как это он уедет и оставит меня так надолго? — Я уже скучаю по вам, что же будет через неделю? Месяц?! — страстно шептал он мне и лез под рубашку, мешая одеваться. Но напоследок все-таки не удержался. Схватил меня за волосы, встряхнул и жестко прошептал в ухо: — Если узнаю хоть про одного альфу в твоей постели, придушу, собственными руками придушу, даже оправданий слушать не буду, понял, муженек? Я видел наши отражения в зеркале, и лицо его в этот миг было таким злым, будто он уже уличил меня в неверности. — Что вы такое говорите, дорогой? — смиренно, но подпустив в голос легкую обиду, ответил я. — Какие альфы? Как вы можете так думать обо мне? И в моих словах не было ни капли лжи. Тем же днем он уехал во главе довольно внушительного отряда своих вассалов и имел при этом такой гордый и одухотворенный вид, что я даже порадовался за него и мысленно пожелал ему удачи на полях брани. До приезда барона вон Элге оставалось несколько дней, их я провел в мучительном ожидании и изводил прислугу требованиями как можно более изысканно обустроить отведенную учителю комнату. То мне не нравился цвет занавесок, и их перевешивали пять раз. То вдруг кровать показалась недостаточно удобной, и слуги выбивались из сил, таская туда-сюда одеяла, перины и подушки. Закончилось это тем, что я чуть не выбросил в окно гобелен с изображением цветов и фруктов, потому что нашел его вульгарным, и моему личному прислужнику, тихому омеге по имени Фабио, пришлось спешно заваривать для меня успокоительный отвар. На самом же деле обстановка была приличной, и даже гобелен вполне симпатичным, но все вокруг казалось мне недостойным моего идеального учителя-беты. И прежде всего недостойным был я сам… Я ждал его приезда с нетерпением и ужасом одновременно. Горел и трепетал от одной только мысли о скорой нашей встрече, вызывал в памяти его совершенный образ — статная фигура, красивое открытое лицо, волевой подбородок, ровный нос, глаза цвета весенней листвы, и губы, эти невероятной красоты губы, к которым так сладко было припадать в поцелуе и не менее сладко чувствовать на своем теле. Я слышал его голос, глубокий, спокойный и властный. И думал, каким кошмаром станет для меня увидеть в его глазах злость, а еще хуже — разочарование. Я собирался стать его лучшим учеником, примерным мужем и отцом, а вместо этого наплел интриг и заманил его в клетку, словно беспомощною глупую пичугу — его, моего гордого сокола! Но в глубине души все же жила надежда. Я отчаянно верил, что барон простит меня, что я все-таки умудрился завоевать крохотную часть его сердца, и он будет рад провести со мной еще один год, уже в моем доме, за щедрое вознаграждение и в качестве опекуна, а не учителя. Он всегда был сдержан со мной, как подобает высокородному воспитателю-бете, но вдруг он просто не привык или не умеет выражать чувства, да и знал — как и я — что не имеет на это права? Вдруг его слова о том, что я красив, и есть признание — единственное и самое откровенное, на которое он способен? И еще подарок на память, да какой! Я ни разу не слышал, чтобы учителя одаривали своих воспитанников по завершении обучения, ведь они и так дают нам неизмеримо много! И как дрожали его руки, когда он передавал мне свою лютню… Это может говорить о том, что я и правда оказался самым способным его учеником, но ведь может также и означать, что я стал любимым… *** Я не до конца верил, что он приедет, даже вопреки письму от принца вон Рилле, в котором он заверял меня, что положительный ответ пришел от барона незамедлительно. Но он приехал. Я понял это, когда увидел на дороге всадника, направляющегося к воротам замка, и даже издалека не мог не узнать его. Уже спустя полчаса я привел его на любимую башню, чтобы поговорить наедине и показать ему красивый вид. Кто, как не барон вон Элге, мог его оценить… Он показался мне еще красивее, чем я его помнил. Он говорил со мной ровно, и ни в голосе, ни во взгляде, ни в жестах я не мог угадать его настроения, и впервые в жизни пожалел, что так и не научился этого делать. — Значит, ваш муж уже уехал? — дружелюбно и даже с некоторым сочувствием спросил меня барон. — Вы разминулись с ним всего на два дня. Жаль, что я не смог познакомить вас. — И мне очень жаль. Но как же вышло, что принц вон Рилле призвал его так внезапно? — Отчего же внезапно? — Я давно и неплохо знаю принца и уверен, что он не настолько жесток, чтобы отправить на войну совсем юного, только вступившего в брак и даже еще не зачавшего наследника альфу. Его тон слегка изменился, но этого было достаточно, чтобы меня бросило в жар. — Мы с мужем даже на миг не усмотрели в этом жестокости. — Я изо всех сил старался говорить уверенно. — Ведь вассальный долг прежде всего. В любом случае рано или поздно это все равно должно было произойти. — Это верно. — И мой супруг слишком засиделся дома. Небольшая прогулка на свежем воздухе должна пойти ему на пользу. — Небольшая прогулка длиною в год? — Не меньше. Ведь впереди еще поход к Цитадели Гур. — Однако вы неплохо осведомлены о королевских планах, дорогой ученик. — Все знают, что его величество давно вынашивает план похода на восток. Барон смотрел на холмы, тонущие в золотой, подсвеченной багряным закатом листве, и долго молчал, любуясь волшебным видом, в то время как я смиренно ждал своего приговора. — Красиво... — наконец произнес барон. — Да, — живо откликнулся я. — Отсюда открывается отличный вид. И уверяю вас, это не единственное достоинство замка. Вы наверняка оцените убранство комнат. Я знаю, это для вас никогда не было важным, но тут все отделано не только богато, но и со вкусом. Тут даже есть оранжерея и зимний сад! А видели бы вы здешние виноградники! — Я надеюсь, вы понимаете, что вы натворили, мой дорогой ученик? — продолжая отстраненно глядеть вдаль, невозмутимо перебил меня барон. Я осекся и потрясенно уставился на него. Разумеется, я понимал. Пока мой пьяный муж крепко спал, я решил его судьбу (да в какой-то мере и судьбу барона тоже!) с помощью пары незатейливых песенок под лютню и искусного минета. И если я сказал бы, что испытывал по этому поводу сильные угрызения совести, то это было бы наглой ложью. Но барон мог оценивать это иначе. И вдруг мне показалось, что он знает все. Знает не только о моих чувствах к нему, но и о том, каким несчастным оказался мой брак, как я презираю мужа, и даже мой поход в спальню принца вон Рилле не является для него тайной. А раз так, то скрывать вину и выгораживать себя нельзя, уж чему-чему, а этому он меня хорошо научил. — Понимаю, — тихо ответил я. — Вы даже не отпираетесь. — Нет. — Что ж, хоть что-то из моих уроков вы усвоили. Остается только надеяться, что в своих усилиях вы не зашли слишком далеко. Я благоразумно молчал, надеясь лишь, что румянец не выдаст меня. Даже если барон и догадывался обо всем, подробности ему было знать ни к чему. — В меру, уверяю вас. — Но наверняка это был дурной поступок, дорогой граф. А за дурные поступки полагается наказание. — Разумеется. — И раз вашего супруга здесь нет, то, полагаю, отныне вашим воспитанием придется заниматься мне. — Этим вы окажете честь как мне, так и моему отсутствующему супругу. Я всегда принимал наказания от вас с достоинством и благодарностью, как и подобает приличному омеге и как вы учили меня. — Помнится, я имел в виду несколько другое. — Но я понял вас именно так. — Не рассчитываете ли вы смягчить меня и избежать наказания, дорогой ученик? — И не думал. Но надеюсь вместе с наказанием получить и ваше прощение, как всегда. — Ну что же… Займемся этим прямо завтра. А сейчас, я думаю, что могу рассчитывать на ужин, у меня был долгий и тяжелый день. — Все уже готово, барон. Прошу вас… Я уже было перевел дух и сделал широкий приглашающий жест, побуждая барона пройти внутрь, но он отчего-то медлил. Смотрел так, будто пытался сдержать усмешку, и губы его были как всегда сжаты строго и безупречно, но в глазах полыхало невиданное мною доселе пламя. О Боже… — Значит, говорите, оранжерея, — медленно проговорил барон, пристально глядя мне прямо в глаза. — Да, — пролепетал, еле ворочая заплетающимся языком. — Должно быть, это прекрасно. Он улыбнулся. Закатное солнце светило ему в спину, и золотые искры вспыхивали в его волосах. Он был похож на одного из древних языческих богов, о которых я читал в его книгах. Похоже, мне самой судьбой было предназначено поклоняться ему, а посему сдерживаться и притворяться уже не имело смысла. — Боже Всемогущий, вы все-таки приехали, — выдохнул я, сглатывая подступившие слезы. — Меня попросил об этом сам принц вон Рилле, — пожал плечами барон. — От имени короля. Не мог же я пренебречь королевской просьбой. — Только поэтому? — Я все-таки не смог сдержать слез, и голос мой звучал плаксиво. Барон долго смотрел, как я давлюсь слезами, но потом все-таки же сжалился надо мной. — Нет, Винсан. Не только поэтому, — ответил он и со вздохом достал из рукава тонкий батистовый платок.