Любимый ученик

5. Замужество Каким бы ни был счастливым и полным смысла год, отпущенный на мое обучение, он неумолимо заканчивался. На пороге новой весны я должен был покинуть замок Клитц и своего воспитателя. Наш последний разговор состоялся в главном зале перед самым моим отъездом. Я стоял в окружении сундуков с вещами, облаченный в дорожную одежду, но еще не верил, что уезжаю и что скорее всего вижу барона вон Элге в последний раз в жизни. Это снова был будто сон, но на сей раз недобрый, тревожный и страшный, который хочется немедленно стряхнуть и при пробуждении испытать глубокое облегчение. Но это была явь, мы прощались, и надо было ловить последние мгновения, смотреть и стараться запомнить каждую черточку его строгого красивого лица, чтобы уже никогда в жизни не забыть. Мне так много хотелось сказать ему, заверить, что благодаря его наставничеству я буду лучшим из лучших, и своим примером преумножу его репутацию первого воспитателя в королевстве. Хотелось благодарить, не стесняясь громких слов. Отчаянно хотелось пожать ему руку на прощание — этот невинный жест был допустим, даже если бы исходил от меня. Но я потерянно молчал и не смел коснуться его, а он не делал первого шага. Наконец, преодолев замешательство, я смог вымолвить: — Не могу поверить, что когда-то мечтал, чтобы этот год скорее закончился. Теперь, покидая вас, я думаю — как бы я хотел, чтобы он не заканчивался никогда... — Не преувеличивайте, мой друг. Вы были моим самым способным воспитанником, а теперь станете прекрасным мужем достойному высокородному альфе. Что может быть лучше? «Остаться с вами», — подумал я. Титул, богатство, даже радость отцовства — от всего этого я бы отказался с легкостью, будь у меня выбор. Я выдержал бы осуждение света, пережил разочарование родителей… Если бы у меня был выбор. И если бы смел надеяться, что и барон может хотеть того же, и также готов рисковать и жертвовать всем ради меня… Но это были лишь пустые мечты, и если раньше я мог тешить себя ими, то сейчас следовало уже начать забывать о них. Он сказал — способным. Всего лишь самым способным. Но не самым любимым, нет... Да и мог ли у него быть любимец среди нас? Мог ли он вообще испытывать теплоту и привязанность, то есть выходить за рамки трезвой оценки того, чего мы достигали за год, проведенный под его опекой. Все это время я пытался выискать в его словах, взглядах и даже жестах хотя бы намек на мою избранность, но так и не смог этого сделать. Барон до конца остался моим воспитателем — строгим, справедливым, безупречным. И очень скоро другой омега займет мое место в его доме. И в постели. Хорошо хоть не в сердце, ибо сердце его, судя по всему, было закрыто для всех. — А вы? — как можно равнодушнее спросил я. — Возьмете другого воспитанника? Ручаюсь, самые знатные семьи королевства выстроились в очереди и расталкивают друг друга локтями, стараясь пристроить сюда своего отпрыска. Я изо всех сил пытался сделать свой тон беспечным и даже равнодушным, но удалось мне это плохо, и нотки обиды, сдобренные язвительностью — жуткое сочетание! — без труда проникли в него, и барон, разумеется, не мог их не уловить. — Да вы никак ревнуете, Винсан! — Он позволил себе улыбку. — Что вы! Вовсе нет! — вспыхнул я. — Что ж, знайте — я сделаю небольшой перерыв и пока не буду брать учеников. Знатным семьям придется подождать. — Почему? Скажи, ну скажи же, что не хочешь никого после меня... кроме меня... — Мне нужно уладить кое-какие дела в своих владениях на юге. — На Юге? Замок Мэлзе, я не ошибаюсь? — Совершенно верно. — Значит, мне адресовать письма туда? — Письма? Вы собираетесь писать мне? — Да, разумеется. Почему вас это удивляет? Ваши воспитанники вам не пишут? — Нет. Обычно они так рады вырваться отсюда во взрослую замужнюю жизнь, что забывают меня как дурной сон, стоит им покинуть мой дом. — Этого не может быть, вы, верно, шутите. — Но это так. — В таком случае они просто неблагодарные слепые дурни, вы уж простите меня, учитель, за грубые слова… Я не забуду вас. Можете не сомневаться. И буду писать. Часто. Чаще, чем вы это сможете вынести. — Вы меня пугаете! — Часто. И обещайте, что будете мне отвечать. — Разумеется, буду. Как же еще вы узнаете о допущенных вами в письмах ошибках? — Это будет ценной услугой, и я заранее благодарю вас. — У меня есть еще кое-что для вас, Винсан, смею думать, несколько дороже и приятнее, чем исправление вашей грамматики. Он поднял со стола свою лютню, упакованную в роскошный расшитый чехол, и протянул мне. — Нет, что вы! — я отпрянул от него почти в испуге. — Я не могу это принять, это же ваша лютня, как я могу взять ее… Мне на самом деле казалось святотатством даже дотрагиваться до его инструмента во время уроков, а он хотел отдать мне ее насовсем! — Вы преуспели в игре и пении больше, чем сами о себе полагаете, — возразил мне барон. — И я не хотел бы, чтобы наши старания пропали даром. Возьмите ее, Винсан. Будете играть для мужа и радовать гостей на пирах. Совершенно убежден, что она вам пригодится. А я закажу себе новую. Мне ничего не оставалось сделать — только с благодарностью согласиться. С благоговением принимая у него инструмент, я случайно коснулся его руки и почувствовал, что она дрожит. Из замка Клитц меня по традиции забирали родственники будущего мужа, четверо взрослых альф, то ли его братья, то ли дядья, не знаю — я был так подавлен, что не расслышал, когда их представляли барону. Нам предстояла долгая дорога в замок Бертан, который должен был стать моим новым домом. Моим сопровождающим не пришло в голову предложить мне сесть наравне с ними в седло, и барон отчего-то не стал говорить им, что я хороший наездник. Они вообще почти не говорили со мной, хотя обращались приветливо и даже почтительно. Я ехал в карете в полном одиночестве, и из всех развлечений у меня был только весенний пейзаж за окном да собственные мысли. Я стал думать о замке Клитц как только он исчез из виду. Ослепленный бароном и своими чувствами к нему, я был мало внимателен к деталям, а иной раз вовсе не замечал их. Но теперь они стали всплывать в памяти, как будто обрамляя мои воспоминания о бароне, делая их более осязаемыми и реальными. Я вспоминал — нет, не вспоминал даже, а будто видел перед глазами каждую потертость на старом гобелене с изображением мирных сцен из деревенской жизни, что висел в моей комнате, мог разглядеть пузырчатый орнамент на кубке зеленого стекла, из которого обычно пил барон, мне резали глаза яркие гроздья маленьких кривых рябинок, что росли на камнях южной стены замка. Я заворожено наблюдал за коричневыми морщинистыми руками старого повара Гафри, мастерски начиняющего яблоками гуся к празднику осеннего солнцестояния… Я был благодарен своей памяти за то, что она припасла для этих воспоминаний отдаленную нишу, а не выбросила их за ненадобностью. Теперь они согревали мое сердце и напоминали о бароне вон Элге, потому что думать о нем самом было слишком больно… *** Моего жениха звали Этуан вон Граст. Он был моим ровесником, и так же, как и я, старшим ребенком в семье. Он принадлежал к старинному дворянскому роду и уже носил графский титул. Наш союз был большой удачей как для меня, так и для моей семьи — я получал титул, а мой отец полезные родственные связи среди высокой знати. Но и вон Грасты не оставались в накладе, на мое приданое батюшка не поскупился. К тому же год обучения у одного из лучших воспитателей давал мне огромное преимущество перед другими партиями. Обычная сделка. Кого удивишь подобным в наш век, когда лишь простолюдины имеют преимущество жениться по любви. Наши родители не озаботились тем, чтобы познакомить нас заранее, очевидно, сочтя взаимную выгоду этого брака, собственную договоренность и наше покорное согласие вполне достаточным. Впервые увиделись с ним мы за неделю до свадьбы. Мой будущий муж имел приятную внешность и статную фигуру. Он бросил на меня лишь пару робких, но заинтересованных взглядов и слегка вздернул бровь, как видно, оценив мой рост — оказалось, что я всего на полголовы ниже него. Я не смог понять, остался ли он доволен увиденным и рад ли предстоящему браку, да это и не было существенно, раз он, так же, как и я, смиренно принимал родительскую волю. Свадьба была пышной и многолюдной, но я мало что запомнил из нее. Только тяжелый, расшитый жемчугом и безжалостно тесный в груди и плечах наряд, раскатистый бас грузного толстогубого священника и подаренное мужем кольцо с огромным изумрудом, которое едва налезло мне на палец. Еще мне запомнилось, как внимательно смотрел на меня мой омега-отец, будто силился узнать во мне вчерашнее неразумное дитя, и глаза его отчего-то увлажнялись. Я ободряюще улыбался ему, но он не улыбался в ответ. А улучив момент, подошел ко мне, взял за руки и сказал: — Винсан, сынок, как ты хорош! Мне было очень отрадно слышать такое от него. И отчего-то я был уверен, что он имеет в виду не только мой свадебный наряд и новую прическу, но и нечто большее. Я не трепетал при мысли о первой брачной ночи, но юноша, что сидел рядом за столом и всякий раз мило краснел, касаясь моей руки, не вызывал неприязни. Он был молод и вполне хорош собой, в конце концов, он был альфой, и я ждал окончания свадебных торжеств с волнением. Но первая близость с мужем оказалась разочарованием. Перебравший вина, мой молодой супруг уже не казался мне таким робким, как на пиру — он был напорист, но груб и неумел. Мне не было больно, но и хорошо не было тоже. Но я решил не делать поспешных выводов и списал первую неудачу на его неопытность, волнение и алкоголь. Через несколько дней все гости разъехались, и мы остались вдвоем. Так началась моя замужняя жизнь. У нас с супругом наконец появилась возможность рассмотреть друг друга пристальней, и уже спустя несколько недель муж признал (уж не знаю, искренне или нет), что ему достался редкий бриллиант в моем лице. А вот то, что я успел узнать о нем, не вселило в меня радости. Он, как и многие альфы, был горяч, вспыльчив и ревнив. Но все эти истинно альфьи проявления странным образом чередовались в нем с затяжными периодами полного ко мне безразличия. Я в недоумении и растерянности пытался привлечь его внимание, но он, казалось, временами вообще забывал про меня. С тем, чтобы спустя несколько дней внезапно демонстрировать мне странный восторг впервые влюбленного подростка. А вскоре после этого ни с того ни с сего налетать на меня с нелепыми придирками и распускать руки. Я мог вызвать его гнев, не провинившись ни в чем, просто попав под горячую руку, не угадав его плохого настроения или потому, что какой-то альфа из его многочисленных приятелей якобы бросал на меня заинтересованные взгляды. После он всегда раскаивался, дарил подарки и расточал комплименты, и мне приходилось принимать извинения и заверять, что не сержусь. Ведь он был моим мужем, и я должен был слушаться его и почитать, как завещано Всевышним, невзирая на его невыносимый, непредсказуемый нрав и совершенно незаслуженную мной грубость. Я, как и всегда, начал искать причины в себе, засомневался, так ли хорош в супружестве, как полагал сам и как рассчитывал мой воспитатель, раз без конца сержу своего альфу и не умею ни успокоить, ни уравновесить. Поэтому однажды после очередной его вспышки непонятного мне гнева я не выдержал и прямо сказал, что если он так недоволен мной, то я готов к наказанию и даже настаиваю на нем, и не приказать ли приготовить розги, или чем он там предпочтет воспользоваться, прямо сейчас? Но он в ужасе отпрянул от меня со словами: — Пороть? Вас?! Что вы, как это можно? Я не смогу! «А таскать за волосы, хватать за руки так, что остаются синяки и давать пощечины можешь?» — хотел спросить я его, но, разумеется, сдержался. И впервые подумал — отчего это альф не готовят к супружеству так, как нас? Почему считают достаточным для их воспитания общества собственных отцов-альф да пары ненавязчивых учителей грамоты и этикета? Почему их не увозят подальше от родных стен на целый год, показывая тем самым, что детство кончилось, и больше ничто и никогда не напомнит о нем? Почему не учат быть внимательным и ласковым в постели со своим омегой? Да, это была бы непростая задача для беты — справиться с молодым горячим альфой и наставить его на верный путь, но уверен, что барон вон Элге точно бы справился с этим. Я представил супруга за партой, в комнате для занятий замка Клитц, корпящим над очередным стихом или уравнением, а затем воображение мое совсем разыгралось, и я увидел его на скамье для порки, униженно ожидающего наказания. А рядом стоит барон и строго объясняет ему, за что будет его сечь и сколько ударов ему положено. У меня даже настроение поднялось от таких фантазий, ах, как жаль, что это только мечты! Уверен, что год, проведенный под надзором и опекой моего воспитателя, очень сильно изменил бы моего мужа, и совершенно точно в лучшую сторону! Но мечты мечтами, а жить мне приходилось с тем, что я имею. И смиренно терпеть несносный нрав мужа, как и положено приличному омеге. Приступы горячей страсти продолжали чередоваться в Энваре с периодами ледяного равнодушия, а в середине мне перепадали вспышки ревности, причем, разумеется, необоснованной, и как результат — оскорбления и рукоприкладство. Все это одинаково сильно тяготило меня. Очень скоро я перестал винить во всем себя, поняв, что дело не во мне, просто в мужья мне достался незрелый, неразумный и взбалмошный мальчик, не умеющий управлять своей альфьей силой и не понимающий даже своих желаний. Я знал, что многие альфы, особенно по молодости, горячи и буйны, что не всегда могут справиться с мощью, заключенной в их телах и душах, что и большинство омег живут и в худших браках и умудряются находить в них счастье. Но очень скоро мне стало ясно, что я не из их числа. Никому тут не были нужны ни мои познания в астрономии и литературе, ни умение играть на лютне, давшееся и мне и барону с таким трудом. Будто семена знаний и умений, засеянные во мне и так любовно взращенные бароном, росли сорной травой, по которой, не задумываясь, пройдут тяжелым сапогом, раздавят и не заметят... Не нашлось применения и моим умениям в постели. Мой молодой муж не был поклонником ни долгих прелюдий, ни искусных ласк. Обычно наш акт любви начинался с того, что он больно целовал меня в губы, толкал на кровать лицом вниз, задирал рубашку и брал, даже и не думая заботиться о моем удовольствии и принимая за стоны наслаждения мои хриплые поскуливания от излишне сильных стискиваний моей плоти и резких глубоких толчков. Он оказался большим любителем шумных пирушек в кругу таких же молодых повес — своих друзей, как холостых, так и семейных, охоты и азартных игр. Во все это он окунался с разбегу с головой, стоило только очередной паре его приятелей появиться у наших ворот. Тогда он надолго забывал обо мне. Поначалу я еще старался прилежно играть роль гостеприимного хозяина дома, но вскоре громкое нетрезвое общество стало так утомлять меня, что я перестал участвовать в их пирах, и мой муж, вопреки моему опасению, не рассердился — более того, он даже не заметил моего отсутствия! Обычно подобное веселье длилось неделю или чуть больше, а потом враз наскучивало ему. Тогда друзья исчезали, в замке воцарялась приятная уху тишина — ровно до тех пор, пока, не начав сходить с ума от скуки, мой супруг вновь не посылал за кем-нибудь из них или не отправлялся к ним с визитами вежливости сам. В моем родном доме тоже случались шумные многодневные пиры с многочисленными гостями и музыкантами. Но я никогда не был их поклонником и все время старался улизнуть, как только предоставлялась возможность. А в замке Клитц я и вовсе отвык от многолюдных застолий — за весь год барон ни разу не приглашал в дом гостей и никуда не выезжал сам. Не знаю, было ли это частью его жизненного уклада или он считал, что это может повредить учебному процессу, но я был несказанно рад и нисколько не страдал от тихой и размеренной жизни, что мы вели. Занятый в основном развлечениями, хозяйством муж интересовался мало, и вскоре все заботы о замке и прилегающих землях легли на мои плечи. Замок был большой, земельные наделы обширны, а пожилой управляющий-бета, хоть и оказался дельным и опытным, страдал от частых приступов желудочных колик и остро нуждался в молодом и энергичном помощнике. Вопреки опасениям, это занятие не стало мне в тягость, а наоборот наполняло жизнь хоть каким-то смыслом, и мои познания в арифметике нашли свое применения в ведении амбарных книг, за что я в очередной раз с благодарностью вспомнил своего учителя. Лишь однажды муж вскользь спросил о моей жизни в замке Клитц. Я рассказал о ней как мог полно, но нарочито сдержанно и без подробностей. — Как, должно быть, вам было скучно! — воскликнул он, едва я закончил рассказ. — Скучно? — я был несказанно удивлен. — Отчего же скучно? — Все по правилам, кругом порядок, от которого не обступить ни на шаг. А за каждое отступление — порка. И еще столько занятий! Зачем этот напыщенный ледяной истукан мучил вас астрономией и заставлял учить стихи? Бедный вы, как же вы пережили этот год, уму непостижимо! Если до этого разговора мой супруг раздражал и тяготил меня, то после него я почувствовал, что чувства эти, прочно пустившие корни в моей душе, перерождаются во что-то иное. И это иное такое страшное, что пугает меня самого. Ведь до этих пор я не представлял, что такое ненависть. Первую мою течку в супружестве, то есть те самые несколько дней, воспетых поэтами на всех языках, и называемых «сладкими» или даже «медовыми» днями, мой муж бездарно пропустил — как раз пропадал на очередной многодневной охоте с приятелями. Думаю, будь он проницательным и чутким, никуда бы не уехал или даже на расстоянии почуял меня — я слышал, у крепких пар бывало и такое. Я прометался в безумной горячке три дня и чудом удержался, чтобы не затащить в кровать первого попавшегося альфу, хоть стражника, хоть слугу, хоть поваренка. И только мысли о бароне вон Элге, моем воспитателе, единственном и лучшем любовнике, хотя и по закону, и в глазах общества он даже не считался таковым, помогли мне не сорваться в пропасть. Я грезил о нем в лихорадочном полузабытье все эти нескончаемые три дня, вспоминал ночи, проведенные рядом с ним в его огромной кровати, его сильное большое тело, широкие теплые ладони, короткие мягкие волосы, которые так приятно было пропускать меж пальцев… Он будто был со мной рядом, я слышал его голос — низкий, но в то же время мягкий, звук которого всегда отдавался дрожью в моем животе, чувствовал его запах, еле уловимый, почти целомудренный, ничем не напоминающий резкий животный запах альф и нежный, но не менее пронзительный — омег, но тем не менее сводящий меня с ума и лишающий воли… Так, будучи от меня за много миль, барон вон Элге спас меня от роковой ошибки, которая вполне могла стоить мне жизни. Вскоре после этого я отважился на первое письмо моему учителю. Оно далось мне с трудом, ведь мне предстояло писать о своей жизни, а что хорошего я мог рассказать? Тогда я подумал, что он был несправедлив к своим ученикам, считая, что его они быстро забывают его и поэтому никто из них не пишет. Просто наверняка им, как и мне, трудно думать о нем без щемящей тоски, а возможно, точно так же нечем порадовать, а жаловаться не позволяет гордость и стыд. Потому что как бы это ни противоречило всем правилам и законам, наверняка они сравнивают своих мужей с ним, и мне трудно представить такого, который бы выиграл на его фоне. У меня тоже и в мыслях не было искать его сочувствия и выражать недовольство своей долей и тем более мужем. Я описывал свою жизнь общими словами, не вдаваясь в подробности, избегая и намека на недостойное поведение супруга. Но с каждой написанной строкой я чувствовал, что барон становился ближе, я ощущал тот покой, который исходил от него и в тепле которого мне так хорошо жилось целый год, самый прекрасный год в моей жизни. Я будто слышал его голос, спокойный и строгий. Я не очень рассчитывал на ответ, хоть и взял с него обещание писать, но мне все равно сделалось легче на душе, хотя я и не мог сдержать слез, и, как в глупых романчиках, они капали прямо на бумагу. Не хватало еще написать: «Ах, это следы от слез, что я проливаю из-за разлуки с вами!». Я жестоко высмеял себя, вытер глаза и долго дул на бумагу, прежде чем убрать ее в конверт. Как ни странно, его ответ не заставил себя ждать. Он был теплым, но сдержанным, и в нем было, как и обещал барон, указание на пару ошибок, которые я сделал — надо признаться — нарочно. Я перечитал письмо трижды, любуясь емким, но грамотным слогом и красивым почерком своего воспитателя. Потом спрятал конверт в сундук и тщательно запер замок. Все это время я изо всех сил пытался затушить огонь своих чувств к нему, так, что даже порой запрещал себе думать о нем, когда его образ уж слишком навязчиво возникал в сознании. Но в тот день, когда я получил от него ответ, пусть в нем и намека не было на какие-то чувства или даже на то, что он хоть сколько-то скучает по мне, я решил боле не мучить себя и выпустить свою любовь на свободу. И пусть она погубит меня, испепелит дотла, разрушит жизнь, мне вдруг стало это безразлично. С тех пор я боле не старался прогнать из своей памяти его светлый, совершенный образ. Вторую свою течку я провел взаперти добровольно, чисто из вредности и желания хоть как-то проучить непутевого мужа. Я не гордился своим поступком и знал, что барон бы тоже его не одобрил, но просто не мог поступить иначе. Я запасся водой и кое-какой снедью и запер дверь в спальню на замок и два тяжелых засова. Мне было несладко, и временами руки сами тянулись, чтобы отпереть дверь, но мысль о том, что супругу моему еще хуже, здорово меня вдохновляла. Он выл и рычал, пока не охрип, упрашивал, угрожал, пытался высадить толстую дубовую дверь, потом просто скребся в нее, словно отчаявшийся зверь, но все было тщетно. На помощь он никого так и не позвал — хватило ума понять, как жалко и унизительно при этом он бы выглядел. По истечении трех дней, едва добравшись до меня, он влепил мне такую пощечину, что я не удержался на ногах и рухнул на кровать. Кровь закапала из разбитых губ и носа прямо на белый шелк рубашки. Но я только улыбнулся окровавленным ртом, и, наверное, это выглядело жутко. Во всяком, случае, муж мой страшно перепугался. Он упал передо мной на колени, уткнулся лицом в живот, разрыдался как дитя и зачастил: — Простите меня, простите, я знаю, что виноват, что плох для вас, невнимателен и недостоин вас, но вы были слишком жестоки в этот раз, прошу вас, Винсан, не делайте так больше, и я тоже обещаю, что не трону вас и что никогда не оставлю вас в такую пору, и вообще не оставлю, к черту друзей, охоту, пиры, к черту все... Он все всхлипывал, шмыгал носом и никак не мог успокоиться, и мне ничего не оставалось, как погладить его по голове и уверить, что не сержусь, прощаю и боле не буду так над ним издеваться. Что поделать, пришлось даже приласкать, хоть как-то возмещая украденное наслаждение. Он даже попытался быть нежным и внимательным, и в тот день я впервые испытал некое подобие удовольствия от близости с ним. Но ощущал я при этом все равно лишь неловкость и жалость, и сердце мое разрывалось от того, что жаждало испытывать совсем иные чувства, но их не было, и я знал, что они уже никогда не появятся.