чернилами.

Их странные игры не должны были зайти так далеко, да в принципе не должны были даже начаться. Но, видимо, либо сломался какой-то механизм во вселенной, отвечающий за разумность принятия решений, либо трава, притащенная Хосоком, была действительно настолько до пиздеца качественной, что торкнуло обоих и в какие-то миллисекунды. Возможно, именно поэтому Сынюну было легче переносить адскую боль от одной маленькой безобидной иголки, прячась в пелене одурманивающего нового мира и не выпуская руку Вонхо из своей. Осознание совершенных действий приходит только через несколько дней, когда трава заканчивается, становится легче дышать, а мозг возвращается в родную черепушку, чтобы навести там порядок. - Что это, блять, такое?! - Сынюн не бьётся в истерике только потому, что его крепко держат чужие руки, которые через мгновение раздвигают оголённые ноги Кана. Хосок улыбается какой-то до жути хищной и самодовольной улыбкой, что хочется прописать ему кулаком в челюсть, ибо “мудак, на что ты меня снова подбил?!” У Сынюна на внутренней стороне бедра черным выведено красивое “Хосок”, и он вообще не ебёт как это появилось на его теле, но уверен процентов на триста, кто был инициатором. Сынюн шипит как ядовитая гремучая змея, когда Вонхо тянется пальцами к своему имени, и резко сдвигает ноги, за что расплачивается болью и снова шипит, но уже как кот, которому наступили на хвост. - Больно же, блять. Без рук только. Вонхо успокаивается на мгновение, а потом и вовсе пропадает из поля зрения, словно рассеивается в воздухе дымом дешёвых сигарет, за которыми потянулся Сынюн - без них дело не решить никак. Вонхо всё не возвращается, а интерес возрастает в геометрической прогрессии, и Сынюн, искусав и без того потрескавшиеся губы, сам лезет пальцами к саднящему месту и осторожно прикасается пальцами к чуть более горячей, чем обычно, коже. Он убьёт Шин Хосока, когда тот вернётся, ибо почему нельзя было выбрать какую-нибудь бабочку, перышко, да Сынюн даже против тупого смайлика ничего не имел, но не это гребанное имя, которое теперь как клеймо. И как вот теперь себе парня искать, скажите? Вонхо возвращается ближе к ночи, и в руках у него маленькие пакетики с утрамбованной болотного цвета хренью, которая снова возносит их на небеса, и Сынюн забывает о том, что вообще изначально хотел избить этого придурка. И он уже сам раздвигает ноги и позволяет Хосоку прикоснуться к черным буквам своими блядскими губами, а сам, запрокинув голову назад, тихо стонет, путаясь пальцами в отросших карамельных волосах. Мягко, нежно, горячо. Почувствовав власть над покинувшем силы тощим телом, Хосок даже позволяет себе лизнуть татуировку, ощущая помимо солёного привкуса кожи смешанного с искусственным вкусом краски какое-то садистско-собственническое наслаждение. Он поднимается выше, сначала целует Сынюна в губы, а потом спускается к шее, шепча, что “сюда тоже надо”, далее к ключицам - “и сюда”, прикусывая зубами левый сосок, чтобы услышать хриплые стоны. Их игры всё ещё странные и непонятные даже для них самих, но обоим хорошо настолько, что уходить друг от друга никто не собирается. Сынюн даже подумывает, что неплохо было бы умереть одновременно вместе с Вонхо в их созданном на чистом наркотике мире. Он укладывает свои тощие ноги на голые хосоковские плечи, вынуждая того придвинуться ближе: тот упирается носом в своё же имя. - Давай … тебе… тоже.., - Сынюну говорить чертовски трудно: то ли из-за сдавливающего грудную клетку тяжелого чувства, то ли потому, что говорить вообще не хочется. А Вонхо смеётся, глядя прямо в поддёрнутые дымкой темные сынюновы глаза и соглашается. А почему бы и нет? Это же просто их странная игра, созданная на чистом наркотике и нарисованная черными тату-чернилами. Как "Хосок" у Кана на внутренней стороне бедра. Как "Сынюн" у Вонхо внизу подтянутого живота.